Глава двадцать четвертая

Я проснулся сам, без будильника, жара стояла нестерпимая, вся постель была скомкана. На часах 17.21. Семь часов крепчайшего беспробудного сна, и никаких снотворных, антидепрессантов и жужжащих поездов. Просто чудо.

Заглотав таблетки от малярии, полез под душ, окатил себя по хребту прохладной водой. В нейроны влилась новая энергия, и умиротворяющая свежесть вернула мне почти забытое ощущение – хорошее самочувствие.

Я проторчал под душем не меньше получаса, а когда вышел – увидел, что солнце заливает гостиную праздничными лучами и кроет позолотой мои чудесные локомотивы. Капнул паровозикам в тендеры масла, до блеска натер тряпочкой крохотные рычаги, запустил поезда по рельсам. Мне нравилось по выходным с ними возиться, вот так оглаживать со всех сторон, а потом слушать, как они пыхтят от удовольствия. Ну просто мальчишка. Видела бы меня Элоиза…

С пачкой печенья, чашкой кофе, бумагой и фотографиями интерьеров баржи я расположился посреди тоннелей, гор, лугов с мирно пасущимися коровками и старательно разложил перед собой в центре всей этой металлической суеты важные для расследования изображения: вырезанное на камне послание, фотографии Тиссеранов – прижизненные и посмертные, крупные планы лица мертвой Марии и надрезов на ее теле, репродукция «Всемирного потопа» с пятьюдесятью двумя именами, рисунки углем… И стал писать на отдельных листах бумаги все, что приходило на ум… Потоп, Апокалипсис, Библия, кара, значение семерки. Семь сфинксов, семь труб, семь бедствий… Я проводил стрелки, выстраивал ряды, обводил слова, ставил вопросительные знаки…

Понемногу пространство заполнилось моими записями, моими помарками, блужданиями моей мысли взад и вперед. Мой мозг работал на чистом наркотике хорошего полицейского…

Я поднес к губам чашку кофе и внезапно замер. «Остерегайся всего…» – сказал мне негр с волосами как спагетти. Я взял очередной листок, записал на нем: «Девочка? Квартира 7?» – потом залпом допил кофе и переключил внимание на рисунки, присланные мне электронной почтой.

Они были хороши, этой сволочи в таланте не откажешь. Но изображения были чудовищно мрачными, он был сосредоточен на страдании и безвыходности. Чувствовалось, как злобно он сжимал в руке уголь, с какой силой давил на бумагу. Порой можно было даже угадать, что вот здесь под напором обломился кончик стержня. В конечном счете эти иллюстрации были всего лишь выплеснутыми на бумагу представлениями расстроенного ума.

Очень быстро я заметил повторяющиеся мотивы. Темное небо, набухшее разорванными тучами. Насекомые, которые иногда выходили на первый план: мухи, копошащиеся между ребер скелета, муравьи в потрохах двух разлагающихся трупов, а иногда виднелись где-нибудь на фоне – на окне, простыне, лампочке.

Еще там встречалось изображение двух людей, сросшихся головами. Эти двое – с загребущими пальцами, с острыми зубами – истязали скорчившегося ребенка, который всегда был виден только со спины.

Малыш… А что, если это сам убийца в детстве?

Кроме того, не раз появлялась очень красивая обнаженная женщина с гладким белым телом. Ее руки и ноги были опутаны веревками, привязанными к стойкам старой железной кровати. На бритом лобке – татуировка: узел, похожий на морской, на груди множество порезов в виде крестиков, расположенных рядами, как зачеркнутые клеточки в календаре. Клейменое тело.

Узница всегда была нарисована в одной и той же обстановке: сумрачная комната без окон, с низким, очень низким потолком, – менялось только выражение лица женщины, гнев сменялся ужасом, ужас – печалью… Нигде ни проблеска радости. Гнетущие потемки…

Я сгрыз три или четыре печенья, помассировал себе шею. Возраст дает о себе знать, ноги все еще ноют, не отошли от усталости последних дней. Погоня за мексиканцем, потом – «Аксо», не говоря уже о километрах, пройденных по лесу, где каждый шаг грозил вывихом. Да, я старею, и мне страшно подумать, какой унылой станет моя жизнь через несколько лет – без жены, детей и внуков. Тоскливое будущее…

Несколько минут… Несколько минут вспоминаю их… Сюзанна, Элоиза… Невозможно добиться ясной и тихой картинки. Каждый раз слышу визг тормозов, вижу их открытые в крике рты… Господи… Поплакать бы…

Возвращаюсь к рисункам, снова и снова их рассматриваю. Внезапно мне бросается в глаза одна деталь, которой я раньше не замечал, а сейчас, чуть прищурившись, разглядел на заднем плане, за кроватью с привязанной к ней женщиной, – зеркало с очень туманным отражением детского лица. Лица ребенка, притаившегося в одном из углов комнаты.

От возбуждения во рту появился соленый привкус. Я стал перебирать листы, напрягая глаза в попытке отделить белое от черного, явственное от намека. И, будто на картинках с оптическими иллюзиями, лицо стало появляться опять и опять. Всякий раз скрытое, и скрытое на удивление искусно. Вот оно в окне – сливающееся с беспокойными тучами. Вот проступает на мраморе склепа. И вот еще – на поверхности озера, в которое рушится водопад. Нигде нет прямого, открытого взгляда, нигде не различить черты. Всякий раз – только спрятанное отражение.

Да, это его глаза смотрят с рисунков, этот ребенок – он сам, и сейчас он вытаскивает на поверхность свои детские травмы. Как тогда, так и теперь убийца не переносит взгляда в упор. Изрезанные портреты актеров. Вивиана, умершая с заклеенными глазами. Ее дочь, которую насильник поворачивал к себе спиной. Зеркало на потолке трюма.

Рисунки… Низкие своды, склепы, скелеты, насекомые. Может быть, ребенком его запирали в каком-то месте, наводившем на него ужас, в страшном подвале с пауками или в стенном шкафу, где летала моль и зудели комары? Почему повторяется изображение связанной женщины? Что означают крестообразные надрезы у нее на груди? Ее избивали? Истязали?

А кто эти люди со слипшимися головами и острыми зубами, которыми они угрожают скрюченному малышу?

Что пришлось вытерпеть мальчику, если, став взрослым мужчиной, он принялся так жестоко отнимать жизнь у других?

Ребенок… Может быть, вместо того чтобы искать в настоящем, стоит… стоит порыться в прошлом…

Я снова просмотрел записи о Тиссеранах. Парижская клиника, где оценивали степень опасности пациентов… Двадцать лет работы с тысячами больных. Двадцать лет… Надо направить наши поиски далеко вглубь, вернуться к истокам. Когда убийца был еще очень молодым, возможно подростком…

До Парижа оба, муж и жена, работали в Гренобле… Психотерапевтами в психиатрической больнице… Об этом – никаких сведений. Ничего. Я нарисовал красным фломастером в самой середине листа большой вопросительный знак.

Размял запястья, съел еще несколько печений. Убийца становился все ближе и ближе, теперь я каждым позвонком ощущал его дыхание. Чудовище наблюдало за мной, выглядывая из своих рисунков.

Шум за спиной. В кухне. Бросаюсь туда. Пусто. Окно открыто, во дворе играют дети, лают собаки. Под столом – никого…

Возвращаюсь в гостиную. Там, среди рельсов, валяется пустая чашка. Шерсть встает дыбом.

Я на всякий случай обшарил квартиру, потом уселся на прежнее место и стал думать дальше. Сердце билось чуть быстрее, чем раньше, жар из тела выходил наружу через лоб, а пальцы… Я зажал руки между колен… А потом запустил электропоезда: они куда более шумные, чем паровозы, и привычный грохот меня успокоил.

Я вернулся к тексту, вырезанному в верхней части колонны, и перечитал последнее неясное место. «И тогда бедствие под трубные звуки распространится, и во время потопа ты вернешься сюда, ибо все заключено в свете». Я облизал губы. Да, это он очень ловко вывернул – все дело действительно в свете. В том самом, который позволил найти среди волн «Всемирного потопа» пятьдесят два имени.

Но зачем «возвращаться сюда», то есть в церковь? Для того, чтобы обнаружить еще один скрытый след? Но ведь, по словам энтомолога, исповедальню внимательно осмотрели в ультрафиолетовых лучах. И там не было никаких надписей невидимыми чернилами, вообще ничего невидимого, кроме феромона на теле жертвы. Леклерк тогда на барже попал в точку: если на месте преступления не спрятан текст, зачем бабочки? Надо искать не текст, что-то иное. Что? И где? В свете витражей, за тимпаном… или же…

«Апокалипсис… Этот текст состоит из тайных кодов, из скрытых сообщений. Все таится в глубине, за словами», – сказал Поль Лежандр. Все таится за словами…

Сердце пустилось вскачь. Двадцать секунд спустя мои ноги бешено мчались вниз по ступенькам. Лестницу, скорее, очень длинную лестницу! И еще – лампу с ультрафиолетовым излучением.

Потому что это с самого начала было написано на верхней части колонны в храме…

«…Ты вернешься сюда, ибо все заключено в свете»…

И на двенадцатиметровой высоте, под мощными сводами церкви в Исси, в ультрафиолетовых лучах проявилось имя. Незнакомое имя – белыми буквами – наискосок по прежнему предупреждению.

Вивиан Мальборн.