«Лицо как будто из глины вылепили» — первое, что пришло Люси на ум, когда она увидела физиономию Жозефа Ортевиля. У него не было ни бровей, ни ресниц, ни волос, кожа местами была темно-коричневой, цвета кофе, но на этом почти черном фоне сохранились розовые и даже почти белые островки, в основном вокруг рта и на шее. Глаза, казалось, выскакивают из орбит — наверняка такое впечатление складывалось потому, что кожа под глазами была оттянута вниз, к щекам, как оттягивают ее пальцами дети, желая состроить рожу пострашнее. Но у него эта гримаса застыла навеки и стала отпечатком неописуемых страданий. Не человек — ходячая рана…

Пациент в смирительной рубашке сидел на кровати и смотрел закрепленный на довольно большой высоте телевизор. Четыре стены вокруг кровати с закругленными, чтобы не поранился, краями и маленький экран, только и связывавший его с внешним миром, — вот и вся вселенная Жозефа Ортевиля. Мрачная, по-спартански обставленная комната, овальное окошко из плексигласа, выходящее на бесконечные ряды елей… Ага, вот еще учебник шахматной игры, стопка бумаги и карандаш — на тумбочке… Двадцать пять лет заключения в этой сумрачной могиле. Даже если бы взяли его сюда абсолютно нормальным, здесь он точно сошел бы с ума…

Психиатр спрятал тетрадку за спину и подошел к больному. Люси и Шарко, чувствуя себя не слишком уверенно, остались у входа в палату.

— Тебе скоро играть, Жозеф. Если я правильно понимаю, ты намерен взять на этот раз верх над Ромуальдом, да?

Пациент смотрел не моргая. А есть ли у него веки, подумал Шарко. Тут по лицу Жозефа промелькнуло нечто вроде улыбки, и он потерся подбородком о плечо, обтянутое смирительной рубашкой.

— Сейчас мы ее снимем, Жозеф. Только до этого я хочу представить тебе наших гостей, они — родственники Филиппа Агонла. Помнишь Филиппа?

Толстая нижняя губа больного — такая непомерно толстая, будто в нее ввели сто граммов силикона, который оттягивал ее, — начала дрожать. Жозеф явно соглашался. Испуская странные, напоминавшие хрюканье звуки, он несколько раз указал подбородком на чистые листы бумаги. Он был низкорослый, тщедушный и выглядел не более опасным, чем какой-нибудь древний старик.

— Отлично, — сказал Юсьер. — Ты не станешь сдирать с себя кожу?

Жозеф замотал головой.

— Уверен? Что ж…

Психиатр выключил телевизор и нажал кнопку вызова. Тут же явился мужчина лет сорока — лысый, огромный как гора, с неприветливым лицом. Медбрат. По приказу врача он снял с пациента смирительную рубашку — под ней оказалась синяя пижама — и встал в углу, скрестив на груди руки, готовый, если понадобится, немедленно вмешаться.

Пациент осторожно потрогал лицо, прижимая ладони к щекам, потом схватил карандаш, склонился над бумагой и принялся лихорадочно писать. Пальцы его дрожали, было заметно, что Жозеф сильно возбужден. Дописав, он протянул листок полицейским. Доктор перехватил бумагу и произнес медленно:

— У Филиппа все хорошо. Это он попросил своих двоюродных сестру и брата навестить тебя. Он никогда не говорил тебе о своих кузенах и кузинах?

Жозеф взглянул на Люси и Шарко, покачал головой, хрюкнул на этот раз вроде бы удовлетворенно, вытер уголки губ платком и снова склонился к бумаге. Но стоило Юсьеру потянуться за посланием, резко вскочил и направился к Шарко. Не тут-то было: медбрат, не спускавший с больного глаз, мгновенно перегородил ему дорогу, и выражение лица у него было очень серьезным.

— Ты же знаешь, Жозеф, что нельзя. Ну-ка, возвращайся на кровать.

В ответ на движение сумасшедшего Шарко инстинктивно прикрыл ладонью живот Люси, будто хотел защитить ее. Сердце его подпрыгнуло в груди. Он почувствовал дыхание больного, — дыхание, напоминавшее о вратах ада. Прожить больше четверти века здесь, взаперти, забытым всеми, с изуродованной физиономией… Разве можно сохранить в себе человека?

— Что он написал? — спросил в конце концов полицейский.

— Спрашивает вас, почему Филипп не приехал сам.

Психиатр повернулся лицом к пациенту:

— Филипп не смог приехать просто потому, что с ним произошел несчастный случай. Нет-нет, не волнуйся, он хорошо себя чувствует, вот только у него начались серьезные проблемы с памятью, он многое забыл, но тебя помнит, а также помнит, как вы играли в шахматы, как хорошо проводили время вместе…

Несмотря на то что бо́льшая часть кожи была сожжена, несмотря на шрамы, лицо Жозефа сохранило способность выражать эмоции. Он снял кончиками пальцев слезу со щеки под правым глазом и долго ее рассматривал. Люси предположила, что плачет он не по-настоящему, что дело тут просто в физиологической реакции.

— Филипп обещал, что приедет к тебе, как только сможет, — продолжил доктор. — И он решил сделать тебе подарочек, смотри-ка, что он тебе прислал!

Жозеф схватил протянутую психиатром тетрадку, ласково погладил, улыбнулся, открыл тетрадь и принялся водить обожженным пальцем по строчкам.

— Ты помнишь, да? И листки, которые тайком передавал Филиппу, помнишь? Смотри, он вложил все эти листки в тетрадку и бережно сохранил.

Монах медленно кивнул. Доктор немножко подождал, потом достал из кармана черно-белый снимок и показал больному:

— А эта фотография? Она ведь твоя — да?

Новый кивок. Жозеф схватил фотографию и, сев на кровать, долго в нее вглядывался, словно изучая. Взгляд его помрачнел. Он поднял глаза на полицейских… нет, сумасшедший смотрел не на них — он смотрел на что-то или на кого-то, кто мог стоять у них за спиной, смотрел и хмурился. Потом снова склонился к бумаге и, похрюкивая, написал несколько слов. Люси видела, что медбрат все время в боевой готовности, чуть что — сразу прыгнет. Юсьер присел на корточки рядом с кроватью, взял из рук Жозефа бумагу, прочел написанное, смял листок, сунул его в карман, откашлялся.

— Нет-нет, Жозеф, разумеется, нет, ты ничего не боишься, — сказал он. — Давай вернемся к этому снимку, согласен? У тебя его не было при себе ни здесь, ни в той больнице, так? Ты припрятал его где-то в аббатстве еще до пожара — так, Жозеф?

Жозеф нервно закивал. Он положил снимок на тумбочку и вцепился в простыню. Психиатр посмотрел на медбрата, взглядом приказывая не двигаться. Полицейские и сами по себе не шевелились: от того, что говорил доктор, они словно окаменели.

— Ты спрятал фотографию в библиотеке — вот почему она обгорела, да? И ты рассказал Филиппу, где тайник, только Филиппу, потому что верил ему одному. Но когда он, выписавшись из больницы, отправился в монастырь, там, кроме этой обгоревшей фотографии, был уже только пепел… Давняя история… Мне кажется, Филипп хочет теперь, чтобы ты ему описал все, что происходило до пожара в библиотеке. Повторил все, что по секрету писал ему и рассказывал в этих стенах. Потому что он все забыл и хотел бы вспомнить.

Юсьер подтолкнул стопку бумаги к пациенту:

— Давай пиши. Времени у тебя много. Начни с самого начала, ладно? С прихода Иностранца больше двадцати пяти лет назад.

Жозеф смотрел на посетителей, и, несмотря на отталкивающий вид его лунообразной физиономии, было понятно, что он при этом улыбается — спокойно, безмятежно. Люси почувствовала нестерпимое желание отвернуться, но преодолела это желание, встретилась взглядом с безумцем. Тот, не сводя глаз с гостьи, взял в руки бумагу, потом наконец наклонил голову и начал писать. Кончик языка он высунул, свободной рукой прикрывал то, что пишет — или рисует. Люси впилась ногтями в пиджак на спине Шарко.

Наконец Жозеф дописал, положил листок на кровать, написанным — или нарисованным? — к одеялу, и со странной улыбкой взглянул на психиатра. Тот взял бумагу, перевернул, не поднимая, стал читать. На листке было написано: «Ты надо мной смеешься? Почему ты говоришь за этих сволочных полицейских?»

В ту же секунду Жозеф, размахнувшись, с силой воткнул остро заточенный карандаш в тыльную сторону ладони врача. Юсьер взвыл.

А человек с сожженным лицом съежился в уголке и стал, смеясь, сдирать кожу со своих щек.