Люси, Шарко и доктор Юсьер переместились в процедурную. Доктору здесь обработали рану, и теперь вся его правая рука была обмотана клейким эластичным бинтом. В комнате пахло дезинфекцией, обезболивающими и свежей кровью.

Психиатр не возвращался к тому, что произошло на третьем этаже, — наверное, ему неудобно было — и из-за того, что потерпел фиаско, и из-за способа, каким пациент заманил его в ловушку. Так, словно ничего не произошло, он встал у окна и подозвал к себе полицейских. За стеклами почти уже совсем стемнело, высоко на склоне горы то тут, то там вспыхивали огоньки.

— Когда небо чистое, вдали, на горе Гро-Фуг, можно разглядеть силуэт аббатства Нотр-Дам-дез-Ож… Монахи, которые там жили в восемьдесят шестом году, принадлежали к ордену бенедиктинцев, настоятелем был брат Франсуа Дассонвиль. Мирная община, подчинявшаяся Ватикану, обосновалась на горе больше двухсот лет назад. После трагедии покинутое всеми аббатство только разрушалось — от времени и от стихий… Распространялись слухи, что нельзя жить там, где хозяйничает дьявол.

Люси достала блокнот и ручку, положила на тетрадь Филиппа Агонла:

— Нам надо разобраться, доктор. Расскажите, пожалуйста, все, что знаете об этом деле, о брате Жозефе, о таинственной тетради и истории с дьяволом.

— Мне нужны гарантии…

— Какие?

— Вы ведь будете вести расследование и дальше, верно? Так вот, я должен быть уверен, что никто, кроме ваших коллег, причастных к этому расследованию, не узнает, что информация получена от меня. Особенно местные. Не хочу быть замешан ни в чем подобном.

Полицейские смотрели, как Юсьер бессознательно теребит висящую у него на шее тонкую золотую цепочку — видимо, с образком, — и чувствовали, что доктор просто умирает от страха.

— Вполне можем гарантировать, — поспешил заверить Шарко.

— И пообещайте, что позволите мне сделать ксерокопию всего содержимого тетради и что расскажете, чем кончится расследование. Я ведь почти двадцать шесть лет все время думаю о том, что тогда случилось и почему… Это как навязчивая идея…

— Договорились.

Директор больницы поджал губы, тяжело вздохнул и наконец начал рассказ:

— После того как сюда поселили Жозефа, нас стали регулярно навещать жандармы, они приходили почти каждую неделю. Жозеф тогда единственный выжил в пожаре, и жандармы хотели во что бы то ни стало получить от него показания, хотели, чтобы он разъяснил, с какого рода делом они столкнулись. Но пациент оставался нем как могила, только довольно часто бредил, не в силах пережить ужаса, который охватил его, когда у него на глазах погибали в огне братья. Душевная болезнь завладела им почти сразу, и, если при нем заговаривали о пожаре, он принимался наносить себе увечья. Безумие пациента подпитывало слухи о дьяволе, подчиняющем себе человеческие души, — и уж поверьте, это не шло на пользу нашей больнице…

Психиатр предложил полицейским выйти в коридор и запер за собой дверь процедурной на ключ. Теперь все заливал не дневной, а белый искусственный свет. Ни за что на свете Люси не согласилась бы провести ночь в этих стенах.

— Но постепенно жандармы стали приезжать все реже и реже, а потом и вовсе свернули дознание, ибо ни единого доказательства того, что имело место преступление, не нашли. Да и кто, с какой целью мог напасть на мирных монахов, живущих в отдалении от мира? К тому же в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году органы правопорядка не располагали такими техническими средствами, какими располагают сейчас. Короче, следствие на этом остановилось, дело было закрыто, и вы первые, кто ко мне пришел и кто заинтересовался этой давней историей, за много-много лет. Больше четверти века! Я был уверен, что тайна погребена здесь, в горах, навсегда.

Юсьер открыл дверь на винтовую лестницу, уходящую в сумрак. Хлынувший снизу поток холодного воздуха взъерошил им волосы. Шарко поднял воротник куртки.

— Вообще-то, все началось как раз перед тем, как погибли в пламени монахи, и началось самым странным образом. Идите за мной.

Лестница осветилась, и они стали спускаться друг за другом, поскольку бетонные, грубо сделанные ступеньки были настолько узкими, что два человека бок о бок не уместились бы. Внизу доктор снова нажал на выключатель. Помещение, куда он привел полицейских, оказалось похожим на склеп, холод пронизывал здесь до костей, изо рта вылетали облачка пара, и чудилось, будто они попали в обиталище самой смерти.

— Тут со дня основания больницы хранятся ее архивы, — объяснил Юсьер.

Слова возвращались эхом, потолок был низким, давил на голову, на полках слегка покоробившихся стеллажей темного дерева лежала пыль. Остро пахло чернилами и старой бумагой. Люси вздрогнула, услышав, как за спиной захлопнулась дверь, и закуталась поплотнее, придержала руками воротник куртки. И подумала: как было бы здорово оказаться сейчас под теплым душем, а потом в кровати — подальше от всех этих ужасов…

— Здесь можно найти документы, датированные тысяча девятьсот пятым годом, они у нас самые старые. Думаю, не нужно вам объяснять: то, что упокоилось на этих обветшавших страницах, весьма неприятно видеть, ведь психиатрия скрывает тут свои самые мрачные времена.

Шарко чувствовал удушье, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не потребовать немедленного возвращения наверх. Стеллажи стояли тесными рядами, на каждом — сотни, если не тысячи папок… Сколько никому не известных людей было подвергнуто в этой больнице электрошоку, лоботомии, скольких избивали и постоянно унижали здесь, среди гор? Когда Юсьер исчез в одном из проходов между стеллажами, Франк потихоньку схватился за руку Люси.

А доктор тем временем достал с полки папку с черной обложкой и вернулся к ним:

— Тысяча девятьсот восемьдесят шестой год… Неофициальная история болезни Жозефа, если угодно — мое личное расследование…

Юсьер выглядел серьезным и вместе с тем сильно встревоженным. Люси чувствовала: ему совершенно необходимо поделиться наконец с кем-то историей своих поисков, выплеснуть все, что жило у него внутри и так его пугало. Доктор открыл папку, вынул из нее фотографию и протянул лейтенанту полиции. Энебель поморщилась. На отпечатке, покрытом мелкими черными точками (что это? брак пленки?), под прозрачным колпаком лежал человек с обнаженным торсом. Лежал на кровати, напоминавшей больничную койку, — и все тело этого человека представляло собой открытую рану. Люси, перевидавшей немало трупов, почудилось, что этот уже в стадии разложения: сквозь изъязвленную плоть рук и ног явственно просвечивали кости. Глаза лежащего были открыты, взгляд устремлен в пустоту. Никогда ей не доводилось видеть живых людей в подобном состоянии!

Но при этом ей казалось, что человек на фотографии жив.

Люси отдала снимок Шарко.

— Это Иностранец, — пояснил врач. — Тринадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого года некие «двое неизвестных», как записано в журнале приемного отделения, доставили его в больницу Анси. Пока больного осматривали и оформляли, эти двое исчезли, как и не было. Позже я узнал от жандармов, что пациент был совсем плох и почти не мог говорить, а если и произносил какие-то слова, то, как им казалось, не по-французски, а на одном из славянских языков, может быть по-русски. Фотография, которую вы держите в руках, сделана на третий день госпитализации, а еще через двое суток Иностранец умер…

Шарко сдвинул брови, вернул фотографию психиатру:

— От какой же болезни умер этот несчастный?

— Не от болезни… Или… как бы это сказать… Он умер не от обычной болезни — от лучевой…

Люси и Шарко переглянулись. Радиоактивность словно бы протягивала невидимую нить от одного эпизода их расследования к другому, связывала их между собой.

Психиатр между тем продолжал рассказывать:

— При этом облучение было настолько мощным, что опровергало всякую статистику… Иностранец хватанул дозу в сто тысяч раз больше той, какую считают допустимой за целую жизнь! Он трещал, как бенгальские огни. Видите черные точки на снимке? Радиоактивные частицы, излучаемые его телом, проникли даже внутрь фотоаппарата, до пленки добрались… Мне удалось раздобыть все медицинские документы, касавшиеся этого человека, если захотите — покажу. Но теперь-то вы понимаете мою реакцию на снимок с Марией Кюри и Эйнштейном…

Несмотря на темноту, на то, что от холода зуб на зуб не попадал, комиссар попытался максимально сосредоточиться. За несколько часов их дело приобрело совсем неожиданный оборот. Юсьер доверил им результаты своего расследования, и нельзя упустить случай.

— Россия… восемьдесят шестой год… радиация… Невольно вспоминается Чернобыль, — сказал полицейский.

— Вот именно! Энергоблок атомной электростанции взорвался двадцать шестого апреля, а этот человек появился в больнице спустя три недели, умирающим… Совершенно ясно, что он находился где-то вблизи от этого энергоблока в момент взрыва или в ближайшие к нему сутки, после чего бежал из своей страны. Ему удалось пересечь границы, он прошел через Швейцарию и Италию и спрятался там, где его никогда бы не нашли, — в религиозной общине. Вот только за то время, пока беглец добирался до аббатства, радиация незаметно проникла в каждую клетку его организма.

Врач достал из папки еще несколько страшных, куда страшнее первой, фотографий:

— Этот человек умер в немыслимых страданиях, атом сжигал его изнутри — точно так было с тысячами ликвидаторов, которых русские отправляли в Чернобыль затыкать дырки в крыше разрушенного реактора, чтобы снизить радиоактивные выбросы и предотвратить еще более серьезные, чем уже случились, последствия взрыва. Можно себе представить реакцию на смерть Иностранца французских властей — в то самое время, когда ужас перед радиацией охватил все западные страны. Откуда он взялся, этот облученный в буквальном смысле до мозга костей незнакомец? Кто привез его в больницу? Почему надо было тянуть с госпитализацией, пока он не придет в такое состояние, когда любая попытка лечить окажется бесполезной?

— Жандармы не пытались связать эту историю с пожаром в аббатстве?

— Нет. Монахи сгорели заживо четыре дня спустя, семнадцатого мая, в тридцати километрах от больницы, где умер Иностранец, и тогда не было никаких даже и намеков на то, что он успел побывать у них. Для всех это были два отдельных расследования.

— Но вы-то, вы-то знаете, что они связаны! Вам рассказал об этом брат Жозеф?

— Жозеф хранил в себе самые важные ключи к этому делу, но в течение тринадцати лет отказывался доверить их хоть кому-нибудь. В том числе и мне. Все изменилось с появлением в нашей больнице Филиппа Агонла.

Психиатр аккуратно сложил фотографии, жесты его были точными, уверенными: здесь, в подвале, был его мир, здесь таились бездны, в которые он, скорее всего, регулярно погружался…

— У душевных болезней есть непонятные свойства, которые порой заставляют пациентов сближаться совершенно естественным образом. Так случилось с Филиппом и Жозефом. Мне еще кажется, что мания преследования, которой одержим Жозеф, — имею в виду дьявола, который постоянно ему мерещится, — перекликалась с манией преследования Филиппа: тому казалось, что за ним неотступно следует призрак покойной матери. Но как бы то ни было, именно Филипп стал исповедником для брата Ортевиля, и своеобразная эта исповедь протекала в форме переписки — так, как вы только что наблюдали, когда я попробовал с ним говорить. Они называли этот способ общения «языком тех, у кого нет языка».

Доктор надел свои круглые очочки и неловко — мешала забинтованная рука — перевернул несколько страниц истории болезни:

— Разумеется, пациенты хранили свою переписку в тайне, Филипп ведь был очень хитер и изворотлив, и бо́льшая часть бумаг ускользала от моего взгляда, несмотря на бдительную слежку. Он съедал их или рвал на мелкие кусочки и спускал в унитаз… Теперь, когда вы принесли тетрадь, я вижу, что он прятал листки еще и в ней и ухитрился вынести эти формулы из больницы так, что я ничего не заметил. — Психиатр достал из пыльной папки несколько страничек, некоторые были помяты, другие порваны и склеены, третьи просто оборваны. — Вот несколько посланий из тех, которыми обменивались Филипп с Жозефом и которые мне удалось перехватить. «Человек с востока», совершенно обессилевший, появился у ворот аббатства четвертого мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. То есть неделю спустя после взрыва в Чернобыле. По словам монаха, Иностранец принес с собой какую-то старую рукопись и маленькую прозрачную, герметично закрытую коробочку с водой, где плавало, предполагаю… — он протянул руку и, взяв у Люси тетрадь, показал пальцем на вкладыш с символом, использованным для татуировки, — …вот это.

— А что это такое?

— Понятия не имею, ведь этот кусочек пазла добрался до меня только сегодня. Я же говорю: все эти записи, эти формулы, эти отдельные листочки… я и не подозревал, что они существуют. Вы же понимаете: если бы я увидел такое, непременно стал бы рыть дальше. А в тех записках, которые ко мне попали, Жозеф упоминал некую «животинку»…

— Животинка… — повторил за доктором Шарко. — Интересный след, интересный… Продолжайте, пожалуйста.

— Эти вкладные листки подтвердили мою догадку: старая рукопись, принесенная в обитель Иностранцем, представляла собой сборник формул и научных гипотез. Наверное, этот человек был ученым, исследователем, занимавшимся проблемами ядерных реакций… Не знаю, кто был автором этой рукописи, не знаю, что в ней содержалось, кроме химических формул, но благодаря тайному обмену посланиями между Филиппом и Жозефом мне стало известно, что молодой монах стал тогда по секрету от братьев, по ночам, переписывать страницу за страницей, изготовляя копию рукописи, которую, видимо, намеревался спрятать где-то в обители. Возможно, снимок с Эйнштейном и его коллегами сам выпал из оригинала в одну из майских ночей восемьдесят шестого года, и Жозеф решил оставить фотографию себе — в доказательство того, что не сам это все придумал, а вспомнил и записал. Или, возможно, монах попросту изъял фотографию из оригинала все с той же целью — подтвердить в случае сомнений достоверность своих записей.

Директор клиники ткнул пальцем в один из исписанных формулами листков:

— Вероятно, сидя в своей палате на третьем этаже напротив Филиппа Агонла, он пытался воспроизвести по памяти формулы, которые увидел или выучил тринадцать лет назад. Память у Жозефа необыкновенная — такую называют фотографической. Кстати, благодаря ей он прекрасный шахматист, очень грозный соперник для любого.

Шарко надо было переварить огромное количество информации. Ученый, пришедший с востока, таинственная рукопись, монах-переписчик, по ночам тайком изготовляющий ее копию…

— Но зачем ему было при этом прятаться? — спросил полицейский. — Брат Жозеф чувствовал, что в этой таинственной рукописной книге, явившейся из России, кроется какая-то опасность?

— По-моему, это ясно как день, — кивнул Юсьер. — Может быть, дело в записях, которые в ней содержались: судя по страничкам из тетради Жозефа, формулы в рукописи выходили далеко за пределы обычной химии. Монахи не хотели, чтобы кто-то пришел в обитель с обыском, чтобы им задавали вопросы, — вероятно, именно потому двое из них, доставив облученного в больницу, бросили его у входа и исчезли, не назвавшись.

— И вы полагаете, — вмешалась Люси, — что кто-то мог убить их всех ради того, чтобы завладеть рукописью Иностранца? Пресловутый дьявол?

— Думаю, да. Тем или иным способом убийца — дьявол — разузнал о ее существовании и, желая сохранить все в тайне, без колебаний принес монахов в жертву. Какого рода записи могли побудить преступника к жестокому убийству людей, посвятивших свою жизнь Богу? Мне кажется, только такие, в которых ставились под сомнение некоторые церковные теории. Вы же знаете, что наука и религия никогда особо не дружили… — Юсьер помолчал и, сунув папку под мышку, предложил собеседникам вернуться наверх. — В любом случае я предполагаю, что Жозеф в конце концов рассказал Филиппу Агонла, где спрятал переписанные страницы.

— В библиотеке аббатства…

— Ну конечно. А ваша обгорелая фотография заставляет думать, что страницы эти были заперты в укрытии, до которого пламя, по идее, не должно было добраться… Но пожар оказался так силен, что Агонла, попав на руины аббатства, обнаружил там только пепел.

Люси сразу представила себе, как Филипп, едва выписавшись из больницы, поднимается в горы, к аббатству, находит там описанный братом Жозефом тайник… Она видела, словно наяву, колоссальное разочарование на лице Агонла, когда перед ним оказались всего лишь кучка серо-черной золы и обгоревшая фотография…

— Когда Филипп Агонла очутился на воле, в его распоряжении не было ничего, кроме вынесенной тайком из больницы тетради с вложенными в нее листками, где Жозеф по памяти записывал формулы из рукописи. По памяти, то есть формулы могли быть приблизительно точны, не безусловно… А полной копии не было, сгорела. — Люси взглянула на Шарко. — Вот тебе и объяснение всех его попыток, всех проб, — опираясь на записи в тетради, Агонла действовал практически ощупью… Использовал эти приблизительные формулы Жозефа, чтобы с оглядкой на них опытным путем — экспериментируя сначала на мышах, потом на женщинах — восстановить точные данные и проникнуть в тайну анабиоза.

— И мне кажется, в рукописи было полно других секретов, — откликнулся комиссар. — Жозеф, скорее всего, не успел скопировать ее целиком.

Они поднимались молча, слышалось только шарканье ног по бетонным ступеням.

Наверху, в своем кабинете, Юсьер сразу же принялся делать ксерокопии, однообразно жужжал аппарат, зеленоватый свет скользил по усталым, тревожным лицам. Люси заметила еще одно распятие — за шкафом, в первый раз она его не увидела. Психиатр чего-то сильно боялся. Она взглянула на семейную фотографию: жена доктора, двое его детей, трое внуков — и заговорила:

— Мне хотелось бы спросить еще вот о чем: этот дьявол, который поселился здесь, у вас в горах… Есть ли у вас хоть какие-то предположения насчет того, о ком может идти речь?

— Ни малейших. Нет… От этой истории с аббатством просто-таки бросает в дрожь. Кто-то истребил монахов, и одному только Господу известно, откуда этот «кто-то» явился и кто он такой.

— Вы долгие годы носите это в себе, история с Иностранцем преследует вас, но вы никогда не говорили о ней ни с кем, даже с жандармами, которые в свое время расследовали убийство монахов. И у вас нет ни малейшей гипотезы, ни единой версии, никакого следа, который мог бы нас вывести на верный путь?

— Нет. Ничего. К сожалению, ничего.

Психиатр повернулся к Люси и протянул ей стопку распечаток:

— Вот вам ксероксы истории болезни Жозефа, себе я оставляю копии тетради и вкладных листочков. Я все сказал и теперь должен вас оставить: время позднее, а у меня полным-полно дел.

Люси взяла ксерокопии:

— Хорошо, спасибо. Но у меня есть еще одна, последняя просьба.

— Слушаю, — вздохнул психиатр.

— Мне бы хотелось посмотреть на бумажку, которую вы смяли и положили в карман после того, как Жозеф на ней что-то написал.

Доктор побледнел:

— Я…

— Пожалуйста, — не сдавалась Люси.

Юсьер с досадой сунул руку в карман халата, вытащил оттуда скатанный из бумаги шарик, протянул — Люси разгладила листок и прочитала вслух:

— «Надеюсь, Франсуа не в курсе». — Энебель подняла на директора больницы ясный взгляд. — Кто такой Франсуа?

Юсьер, сдавшись, тяжело опустился на стул:

— Еще один монах, который не сгорел во время пожара, потому что его в то время не было в аббатстве. Это настоятель — Франсуа Дассонвиль. После трагедии он удалился в горы, живет там отшельником, но изредка приходит повидаться с Жозефом и узнать, что у него нового.

Люси и Шарко быстро переглянулись. Подумать только! От них же могла ускользнуть такая важная информация! Уехали бы — и все…

— Почему вы нам раньше не сказали об этом монахе?

— А с чего бы я стал о нем рассказывать? В вечер пожара аббат Франсуа находился в Риме, по возвращении его, сами понимаете, допросили, но ему было не в чем себя упрекнуть.

Комиссар, который до сих пор стоял в стороне, подошел к письменному столу:

— Брат Жозеф, когда писал эту фразу, выглядел сильно испуганным.

— Брат Жозеф всегда боялся своего настоятеля. Жизнь в обители нелегка, братьям приходилось следовать весьма строгим правилам, настоятель сам за ними присматривал и бывал весьма суровым. А у Жозефа, не забудьте, такая хрупкая психика!

— Вы сказали, что тем вечером, когда загорелось аббатство, настоятель был в Риме, стало быть менее чем в семистах километрах от Рюмийи. А вам не кажется, что оттуда довольно просто вернуться — самолетом или, например, на машине? Да, кстати, какой марки у этого аббата Франсуа машина, не знаете?

— Нет, конечно. Меня не занимали такого рода подробности.

— Может быть, синий «меган»?

— Сказал же, понятия не имею.

— А сколько времени аббат Франсуа провел в Италии к тому дню, когда случился пожар?

— Хм… Точно не помню… Наверное, дня три или четыре… Так давно это было…

— Ладно, пусть четыре дня. А русский со своей рукописью находился в его монастыре к тому времени уже не меньше недели, да? Разве аббат Франсуа не должен был отдать какие-то распоряжения насчет него? Не приказал ли он монахам молчать, прятать своего странного подопечного и ни в коем случае не везти его в больницу? И не следовало ли ему при таких обстоятельствах отменить поездку в Рим?

Юсьер, сжав губы в ниточку, покачал головой: нет, не знаю. Шарко продолжил:

— Когда аббат Франсуа отбыл в Рим — вероятно, затем, чтобы рассказать о пресловутой рукописи и получить инструкции, что делать дальше, — два монаха решили нарушить его приказ, отвезли умирающего в больницу и скрылись, не назвавшись, — ищи ветра в поле… Как вам такая гипотеза?

— Никуда она не годится, ваша гипотеза. Просто вы не знаете аббата Франсуа. Это добрый, хоро…

— Какого черта вы ничего не говорите по существу? — Шарко грохнул кулаком по столу. — Что вас так напугало, доктор?

Психиатр вздрогнул, взял в дрожащие руки рамку с фотографией семьи и тихо ответил:

— Что меня напугало?.. Да оглянитесь вокруг — вам понятно, где вы находитесь? В этих горах вас и услышать некому, хоть изоритесь… Кто-то силой напоил восьмерых служителей Церкви святой водой, прежде чем сжечь их живьем посреди фолиантов с религиозными текстами… Ну и представьте, что этот монстр способен сделать с моей женой, с моими детьми и внуками! Знаете, иногда лучше жить с демонами внутри, чем пытаться одолеть дьявола собственной персоной… — Юсьер поставил на место снимок, взял распятие, потом со стуком положил на стол и его. — Неужто не понимаете, что этого дьявола одним распятием не одолеть?..