Стужа.

Для того, с чем столкнулись полицейские, когда вышли из машины перед каменной громадой, которая казалась высеченной прямо в скале, никакого иного слова и не подберешь.

Путь в психиатрическую больницу оказался неблизким и не очень простым: сначала надо было проехать весь город Рюмийи, затем углубиться в горы, обогнуть озеро, переправиться через речку по мосту и оставить позади километр горной дороги, вьющейся по лесу между лиственницами.

Трехъярусное чудище с суровыми стеклянными глазами, защищенное крышей со шпилями, прорывающимися сквозь снег. Поскольку здание выстроили высоко в горах, ледяной ветер хлестал по нему со страшной силой. Пойти тут погулять невозможно — окоченеешь.

Судя по архитектуре и удаленности от всего, подумала Люси, больницу построили очень давно, в те времена, когда безумцев считали нужным помещать в загон и держать подальше от населения — иными словами, где-нибудь на краю света.

Было воскресенье, день клонился к вечеру, и никто пациентов не навещал: пустую стоянку засыпал девственно-белый снег; только на местах, отведенных для машин персонала, стояло несколько автомобилей.

Шарко переступил порог заведения с опаской. Будучи в прошлом шизофреником… да ладно, просто — будучи шизофреником, он хорошо знал, какова из себя душевная болезнь со всеми ее вариантами и всеми мерзкими проявлениями, и интуиция подсказывала ему, что в этом изолированном от мира заведении работают отнюдь не только с легкими патологиями. А потому, излагая в приемной свою просьбу пропустить их к директору больницы, он чувствовал, как на лбу проступают капли пота и как дрожат губы.

Их провели по типичному для старых психиатрических лечебниц длиннющему гулкому коридору с очень высокими потолками и вызывающей тошноту перспективой. По пути они не видели ни одного пациента, да и из персонала всего лишь раз или два попались санитар с тележкой, медсестра, выходившая из аптеки… Бледные неулыбчивые лица, сутулые спины. Изоляция в горах вряд ли дарит возможность отвлечься, рассеяться.

Директор больницы Леопольд Юсьер, шестидесятилетний лысый мужчина в круглых очках, которые он снял, завидев полицейских, казался частью обстановки. В его кабинете было, мягко говоря, холодновато, и Люси подняла чуть выше движок молнии на куртке. Она чувствовала, что Франку не по себе, видела, как он потихоньку дергает себя за пальцы, будто испуганный ребенок.

— Если позволите, я бы хотел взглянуть на ваши документы, — сказал психиатр.

Люси протянула ему служебное удостоверение, доктор внимательно его изучил, но не стал от этого менее подозрительным и попросил карточку Шарко. Комиссар вздохнул и вытащил свою — находившуюся в самом что ни на есть плачевном состоянии.

— К сожалению, она попала в воду, размокла совсем.

Доктор поднял брови. Он наводил страх — в своем наглухо застегнутом халате, под который был надет свитер с высоким воротником.

— Парижская уголовная полиция здесь, в горах, посреди зимы? Что происходит?

Психиатр вернул им документы, и Люси объяснила:

— Нам хотелось бы узнать как можно больше об одном из пациентов вашей больницы, Филиппе Агонла. Прежде чем стать вашим пациентом, он работал здесь уборщиком.

Леопольд Юсьер задумался, почесывая подбородок.

— Филипп Агонла… — наконец произнес он. — Сначала сотрудник, потом пациент… Достаточно редкий случай, такое вряд ли забудешь… Кажется, это конец девяностых?

— Тысяча девятьсот девяносто девятый.

— И что же с ним случилось?

— Он погиб.

Доктор сильно удивился, но ничего не сказал, только снова надел очки, а потом, не вставая со стула на колесиках, оттолкнулся ногами и подъехал на нем к набитому бумагами шкафу. Люси воспользовалась этим, чтобы рассмотреть, что там у Юсьера на письменном столе. Из личного обнаружила только рамку с семейной фотографией, зато в уголке, рядом с карандашами и ручками в стакане, заметила распятие: Бог обозначал свое присутствие даже здесь, среди помешанных… Директор больницы тем временем вернулся с нужной папкой в руках и принялся быстро ее просматривать:

— Вот история болезни Филиппа Агонла. Ну да, точно, так и есть: попытка самоубийства, тяжелая депрессия с эпизодами параноидального бреда. Пациенту казалось, будто за ним, прячась за мебелью или под кроватью, присматривает его покойная мать, будто она шепчет ему на ухо: «Отсюда, где я сейчас, мне хорошо тебя видно». Он нуждался в терапии и уходе, пробыл у нас семь месяцев.

Люси едва могла вообразить эту пытку: жить больше полугода в этих мрачных слепых стенах, жить тут забытым всеми.

— К тому времени, когда Агонла выпустили отсюда, он полностью выздоровел?

Врач резким движением захлопнул папку:

— Мы никого не «выпускаем», мадам: больница — не тюрьма, а наши пациенты — не заключенные. Мы их лечим, а когда видим, что они уже не представляют никакой опасности для общества, а главное — для себя самих, как правило, направляем в центры реадаптации, где они находятся в течение более короткого срока, чем у нас. Что же касается вашего вопроса насчет того, полностью ли выздоровел Агонла… Нет, данный пациент не «выздоровел», в привычном смысле слова, но вновь обрел способность жить среди людей.

Та-ак, придется действовать осторожно. Вот и еще один персонаж, с которым надо держать ухо востро. Эти горцы, живущие в медвежьих углах, все как на подбор круты и упрямы.

— Может быть, вспомните, с кем из пациентов больницы у Филиппа Агонла были особые отношения?

— Не пойму, какого рода отношения вас интересуют, — нахмурился психиатр.

— Ну, не знаю, как это сказать… Дружеские, приятельские… Пациенты, с которыми он предпочитал сидеть за столом в столовой или гулять…

— Трудно сказать вот так, навскидку. Нет, вроде бы не помню. Агонла был обычным пациентом, ничем не выделявшимся среди других.

— Хорошо, мы поговорим с медсестрами: они в постоянном контакте с пациентами — наверное, найдут что рассказать.

Юсьер наклонился вперед, поставив локти на стол и примостив подбородок на сжатые кулаки:

— Послушайте, я хорошо знаю законы. Для того чтобы действовать таким образом, вы должны иметь официальное разрешение, следственное поручение… или что-то в этом роде.

— Ваш бывший пациент Филипп Агонла покушался на жизнь как минимум семи женщин и пять из них убил. Он отравил этих женщин ядовитым газом — сернистым водородом. Тела некоторых из них он в течение нескольких лет хранил в морозильнике у себя дома. Выйдя из вашей больницы, месье Юсьер, Филипп Агонла превратился в серийного убийцу — вот как замечательно вы его лечили! Да, мы можем начать производство по делу, собрать сюда людей, воззвать к общественному мнению — словом, сделать вам черный пиар. Вы в этом заинтересованы?

Психиатр медленным движением снял очки, которые так потом и остались у него висеть между пальцами правой руки, закрыл глаза и застыл. А очнувшись, потер место, где минуту назад сидели очки.

— Черт побери… Что конкретно вам нужно?

Люси достала тетрадку, найденную в доме Агонла за кирпичами подвальной стены, подтолкнула ее по столу к директору больницы:

— Для начала — вот. Нам бы хотелось, чтобы вы взглянули на эту тетрадь. На задней ее обложке стоит штамп вашего заведения, то есть она — отсюда. Принадлежала она Филиппу Агонла, но мы считаем, что внутри есть записи, сделанные другим человеком — может быть, пациентом, а может быть, кем-то из персонала — в то время, когда Агонла лечился здесь. Записи другого лица — в основном на отдельных листках.

Юсьер взял в руки тетрадь. Люси заметила, что теперь доктор разволновался всерьез. Изучив штамп на задней обложке, он открыл тетрадь и замер над первой же страницей, где было «дерево с шестью ветвями».

— Похоже, этот рисунок о чем-то вам говорит? — предположила Люси.

Врач не ответил, даже и рта не открыл, наоборот, сжал губы в тонкую линию и принялся аккуратно листать тетрадь, задерживаясь главным образом на вкладных листках. Дошел наконец до фотографии ученых и снова замер, глядя на нее.

— Обгорела… — прошептал доктор, тихонько поглаживая пальцем снимок.

Потом вернул его на место и перевел взгляд на посетителей:

— Кто знает, что вы здесь?

В голосе его внезапно прозвучал страх.

— Никто, — ответил Шарко. — Даже наше начальство не знает.

Юсьер резко захлопнул тетрадку, злобно на нее посмотрел:

— Очень вас прошу: уходите.

Люси покачала головой:

— Вы прекрасно понимаете, что мы никуда не уйдем. Наше расследование связано отнюдь не только со смертью Филиппа Агонла, это всего лишь один из этапов, который нам надо преодолеть, чтобы двигаться дальше. Розыск привел нас в вашу больницу, и мы должны получить здесь ответ.

Психиатр просидел несколько секунд неподвижно, потом встал, взял со стола тетрадку и произнес:

— Пойдемте со мной.

Люси и Шарко обменялись у него за спиной красноречивыми взглядами, — возможно, они получат-таки ответы в этом мрачном месте. Они молча прошли вдоль длинных коридоров, добрались до лестничной клетки и направились вверх. Из больших окон на каменные ступени падал серый предвечерний свет, стены тоже были каменные, и это цветовое однообразие наводило тоску. При каждом шаге директора больницы у него на боку позвякивали ключи, и Люси подумала: интересно, а где же тут пациенты? В нормальном стационаре ходячие больные бродят по коридорам, собираются в холлах, слышны их голоса, а тут… тут все казалось навеки застывшим, существующим вне времени. Она вздрогнула, вспомнив «Сияние» Стэнли Кубрика.

— Пациента, которого я сейчас вам представлю, зовут Жозефом Ортевилем, — сказал наконец Юсьер. — Он поступил к нам в июле тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, то есть больше четверти века назад. Это самый «старый» из наших тридцати семи подопечных.

Голос психиатра странно резонировал, Юсьер шел, время от времени оглядываясь на полицейских.

— Наверное, вы сейчас подумали: как же так — всего тридцать семь пациентов на такую огромную больницу, где в лучшие ее времена бывало и больше двухсот пятидесяти?.. Но мы сейчас на грани финансового краха, можно сказать, агонизируем и, к сожалению, вот-вот закроемся. Избавлю вас от подробностей, у вас, полагаю, есть дела поважнее…

— Больше всего нас интересует, кто такой Жозеф Ортевиль, — вздохнул Шарко.

— Всему свое время. Это… это сложная история.

Они пришли на третий этаж.

— Верхний уровень. Здесь вы не увидите открытых дверей. Пациенты, которые здесь содержатся, нуждаются в особо строгом надзоре.

Юсьер отпер одну из дверей, толкнул ее, и полицейские прошли вслед за ним в коридор без окон. Свет тут давали только неоновые лампочки, размещенные через каждые пять метров. Да, конечно, это был «верхний уровень», но из-за каменных стен у Люси и Шарко рождалось ощущение, будто они идут через подземный ход или попали в шахту, выдолбленную в горе. Они свернули, продвинулись еще немного вперед и наконец оказались в зоне с палатами. В массивных дверях, запертых на тяжелые замки, были проделаны круглые отверстия типа иллюминаторов.

«Это не россказни, такие места существуют пока на самом деле», — подумала Люси.

Теперь ей стало по-настоящему страшно, все внутри сжалось. Люди за этими дверями, наверное, убивали, уничтожали с улыбкой на губах целые семьи. Выйдут ли они когда-нибудь из этих зловещих стен? Превратятся ли, очутившись на свободе, в потенциальных Агонла? Она пыталась на ходу заглядывать в окошки, но ничего за ними, кроме, как ей показалось, совершенно пустых комнат, видно не было. Скорее всего, пациенты лежали на кроватях, накачанные лекарствами.

Но вдруг в одном из «иллюминаторов» показалось лицо — и Люси невольно отпрянула.

У мужчины за стеклом был прямой пробор в темных волосах, он оскалился, сморщил нос и, не спуская с Люси глаз, стал мерно биться лбом об окошко изнутри. Ей почудилось, будто он похож на Грегори Карно, убийцу ее двойняшек.

— Люси, ты как? Все нормально?

Голос Шарко…

Люси зажмурилась, потом открыла глаза и поняла, что за окошком уже никого нет. И эта палата тоже выглядела теперь пустой. Что же до Карно, то он умер и похоронен полтора года назад на ближайшем к Пуатье кладбище.

Все-таки слегка растерянная, она снова двинулась по коридору:

— Да-да, все нормально.

Хотя на самом деле — не все, далеко не все! Она понимала это. Она же видела кого-то, кого, наверное, не существует.

В этом отделении было тихо, но тишина давила, казалась опасной. Время от времени Энебель мерещились крики, больше похожие на хрип, и исходили они словно бы из недр здания. Средоточие кошмаров, а не здание! Наконец они остановились у последней двери — в отростке коридора. Юсьер повернулся спиной к стеклу, закрыв его собой так, чтобы полицейские не могли заглянуть.

— Пришли. Должен вас предупредить, что Жозеф Ортевиль страдает психозом в самой тяжелой форме, на нем надета смирительная рубашка, тем не менее прошу не переступать порога палаты и не приближаться к пациенту.

— А я думал, смирительных рубашек больше не существует, — нахмурился Шарко.

— Вы правы, но пациент сам попросил, чтобы на него надели рубашку: Ортевиль отлично осознает, что без нее сдерет себе кожу с лица и торса, будет отрывать от себя куски до тех пор, пока не умрет… За долгие годы больной сделался устойчив к химиотерапии — ни одно лекарство больше на него не действует. Не стану долго объяснять, в чем суть этой болезни, скажу только… только, что она весьма опасна… как для него самого, так и для вас.

Люси невольно сделала шаг назад, позволив Шарко опередить ее на несколько сантиметров. Она не выносила взгляда сумасшедших, потому что в глубине их зрачков можно прочесть все, что вытесняется нашим сознанием, все, что сознание мешает нам видеть.

— В его «послужном списке» есть убийства? — спросил комиссар.

— Нет. — Доктор вставил ключ в замочную скважину. — Он никому не причинил зла, только на себе испытал. Должен вас предупредить, лицо у Жозефа не такое, как у нас с вами. — Юсьер замолчал, обернулся и посмотрел собеседникам прямо в глаза. — Здесь, в горах, двадцать пять лет назад происходили ужасные вещи. Местные жители говорили, что в долине поселился сам дьявол. Вы приехали сюда, в мою больницу, и вы никогда даже и не слышали об этой истории?

— Совершенно не в курсе. Расскажите, пожалуйста.

Юсьер вздохнул:

— Жозефу сейчас сорок шесть лет, он единственный, кто выжил в страшном пожаре. Тогда ему было едва за двадцать, у него обгорело лицо и почти все тело, он провел больше года в ожоговом центре и перенес несметное количество хирургических операций. Несколько раз он чуть не умер, огонь отнял у него способность произносить ясные и членораздельные звуки, говорить пациент не может — только писать…

Доктор понизил голос. Вдали раздавались глухие удары в дверь, слышались стоны, но Юсьер не обращал на них ни малейшего внимания.

— Вам может показаться странным то, что я стану делать и говорить в этой палате, но предоставьте мне действовать, а главное — ни слова! Эта фотография, эти вкладные листки — новые фрагменты большого пазла, и, может быть, они послужат мне ключом к сознанию пациента.

— Вы сказали «единственный, кто выжил»? А сколько же народу погибло?

— Семеро… Семь братьев сгорели на глазах Жозефа с нечеловеческими криками. Эти их крики он иногда воспроизводит целыми часами. — Прочитав на лицах полицейских изумление, врач поспешил объяснить: — Под «братьями» я, конечно же, имел в виду монахов, Жозеф Ортевиль и сам был монахом.

Люси, сраженная новым поворотом дела — еще и монахи! — не могла вымолвить ни слова. Шарко пришел в себя несколькими секундами раньше подруги:

— Пожар возник в результате несчастного случая или…

— Несчастный случай, самоубийство, одержимость, которая ввела монахов в состояние истерики и подтолкнула к самоистреблению… Рассматривались все возможные гипотезы, распространилось множество легенд и слухов. Знаете, тут у нас, в горах, всему склонны приписывать мистическое значение. Но если конкретно, то тела семи монахов были найдены в библиотеке аббатства, следствие показало, что все они перед смертью наглотались до отвала святой воды. Вам, должно быть, известно, что святая вода — лучшая защита от дьявола… Наверное, им не хотелось отправляться в ад… — Он пожал плечами. — У меня-то есть собственная версия того, что тогда случилось, и мне кажется, за ней вы сюда и приехали.

Святая вода… Полицейские были оглушены.

— Думаете, они были убиты, да? — спросила Люси дрожащим голосом.

Юсьер медленно повернулся к ним спиной и открыл наконец дверь.