5
Лопасти поднимают ветер, и подхваченные им снежинки вьются и кружатся, как обезумевшая мошкара, в свете посадочных прожекторов. Мы садимся на деревянную площадку. Полозья осторожно касаются земли и тут же тяжело раздвигаются под весом машины. От контрольного пункта к нам приближаются четыре пары фар. Медленно переползая через аппарель, они выхватывают из темноты падающий снег. Я узнаю силуэт зеленого «порше» Бентона, потом «субурбан» и «рейнджровер», оба черные. Четвертый автомобиль, элегантный темный седан с хромированной радиаторной решеткой, мне незнаком. Люси и Марино приехали, должно быть, раздельно и, что вполне разумно, оставили машины на служебной стоянке. Моя племянница всегда прибывает в аэропорт заблаговременно, чтобы подготовить вертолет к полету и самой проверить все узлы и системы, от питометра на носу до стрингера на хвостовой балке. Я давненько не видела ее такой сосредоточенной и серьезной и теперь, пока мы сидим и ждем, когда она все закончит, пытаюсь вспомнить, при каких обстоятельствах это было в последний раз, чтобы, оттолкнувшись от них, постараться понять, что происходит. Сама Люси конечно же ничего не скажет.
Она вообще никогда ничего не говорит, если это не вписывается в ее глобальный план, и вытянуть из нее информацию невозможно, пока она сама не будет готова ее предложить, чего не случается в экстремальных ситуациях. Скрытность — ее способ существования. Люси гораздо комфортнее быть кем-то, чем собой. Так повелось с ранних лет. В секретности она черпает силу, риск и опасность дают ей энергию. Чем реальнее угроза, тем для нее лучше. Пока что она рассказала мне лишь о том, что странный механизм в квартире мертвеца — это забытая модель пэкбота, разработанного на деньги АПИ робота, предназначавшегося для эвакуации пострадавших с поля боя, этакий механический Мрачный Жнец. Несколько лет назад я отчаянно боролась с этим бесчувственным и абсолютно неуместным чудовищем, но даже и сам любопытный факт присутствия РЭБПа в квартире мертвеца не объясняет загадочного поведения Люси.
Когда еще она пугала меня так сильно? Не просто пугала — такое случалось не раз, — но до такой степени, что я всерьез опасалась, как бы она не загремела в тюрьму? Пожалуй, лет семь или восемь назад, после возвращения из Польши, куда ее посылали с некой секретной миссией, связанной каким-то образом с Интерполом. Подробности этой операции до сих пор остаются неясными. Может быть, Люси и рассказала бы что-то, если бы я надавила посильнее, но давить я не хочу. Уж лучше пребывать в неведении. Мне вполне достаточно и того, что я знаю. Даже более чем достаточно. Я бы никогда не сказала этого, если бы дело касалось чувств Люси, ее здоровья или общего благополучия, потому что она бесконечно дорога мне. Но что касается некоторых загадочных аспектов ее образа жизни, это не будоражит моего любопытства. Ради ее блага, да и моего собственного тоже, я никогда не стану расспрашивать ее о некоторых деталях и подробностях. Есть истории, слушать которые мне совершенно не хочется.
В последний час полета моя племянница становилась все более озабоченной, нетерпеливой и бдительной. Причем ее бдительность обладала особыми свойствами. Бдительность — это то оружие, которое она вытаскивает, когда ощущает угрозу и переключается в особый режим, немного меня пугающий. В Оксфорде, штат Коннектикут, где мы останавливались для дозаправки, она ни на секунду не оставляла вертолет без присмотра. Лично проследив за заправкой с автоцистерны, Люси заставила меня стоять на холодном ветру, пока сама бегала в сервисный центр, чтобы расплатиться. Что касается Марино, то он права нести, как она выразилась, караульную службу не заслужил. По ее словам, когда они утром, по пути в Довер, заправлялись в Уилмингтоне, он так разболтался по телефону, что совсем забыл о безопасности и даже не замечал, что происходит у него под носом.
Наблюдая за ним из окна станции, она видела, как Марино расхаживает по площадке, прижав к уху телефон, жестикулируя и, несомненно, расписывая Бриггсу во всех подробностях, как человек, считавшийся мертвым и помещенный в холодильную камеру, вдруг оказался живым. За все время, докладывала мне Люси, Марино даже ни разу не посмотрел в сторону вертолета и не обратил внимания на другого пилота, который, подойдя к их машине, не только осмотрел ее, но и заглянул в кабину, а потом, присев, долго рассматривал систему ночного видения FLIR и поисковый прожектор «найтсан». Марино и в голову не пришло, что дверцы не заперты, что топливный бак открыт и что добраться до жизненно важных органов вертолета — трансмиссии, двигателя, редуктора — проще простого, нужно всего лишь нажать на защелки.
А дальше — еще проще. Немного воды в топливный бак, срыв пламени и самовыключение двигателя. Или можно добавить чего-то — дорожной пыли, масла или воды — в гидравлическую жидкость, и система управления выйдет из строя, как случается и с автомобилем, но только на вертолете все немного серьезнее, потому что под тобой две тысячи футов пустоты. Если же требуется устроить настоящий переполох, подсыпь чего-нибудь в гидравлическую жидкость и топливо, и тогда тебе гарантированы и отказ двигателя, и одновременный выход из строя гидравлики. Все это Люси описывала с жуткими подробностями, пока мы летели, отключив от связи Марино. Совсем плохо, объясняла она, если такое случится в темноте, когда вынужденная посадка становится очень нелегким делом. В таком случае пилоту остается только надеяться на то, что под ним нет ни деревьев, ни линии электропередачи, ни каких-либо других препятствий.
Больше всего, конечно, Люси боится взрывного устройства. Она просто одержима взрывчатыми веществами вообще и тем, как эти вещества используются и кто их использует против нас, включая правительство Соединенных Штатов, которое применит все, что потребуется, если это будет отвечать его интересам. Вот так я сидела и слушала, все глубже погружаясь в депрессию, пока моя племянница распиналась о том, как «элементарно» заложить бомбу, сунув ее под багаж или коврик сзади, чтобы взрывом уничтожило расположенный под задними сиденьями главный топливный бак. И вот тогда вертолет превращается в настоящий крематорий, закончила Люси, повернув ход моих мыслей к тому солдату в бронемашине и его несчастной матери, обвинявшей меня по телефону. На протяжении всего полета каждое описываемое племянницей несчастье отзывалось в моем воображении соответствующей ассоциацией, вызывало яркие примеры из моих прошлых дел. Я знаю, как люди умирают. Знаю, что случится со мной, если я умру.
Люси выключает дроссель, и, как только лопасти останавливаются, дверца автомобиля Бентона открывается. Свет внутри гаснет. Темно и в двух других внедорожниках. У полицейских и федеральных агентов, даже бывших, свои причуды. Они никогда не садятся спиной к дверце. Не любят пристегиваться ремнями безопасности. И предпочитают не включать внутреннее освещение в машине. Их приучили избегать засад и всего того, что может воспрепятствовать быстрому отступлению. Они стараются по возможности не становиться освещенными мишенями. И они всегда начеку, всегда настороженны, хотя и не так бдительны, как Люси в последние несколько часов.
Бентон подходит к посадочной площадке и ждет, сунув руки в карманы черного замшевого пальто, которое я подарила ему много лет назад на Рождество. Ветер треплет его седые волосы. Высокий и подтянутый, он стоит неподвижно на фоне разыгравшейся снежной ночи. Черты лица в неверных движениях тени и света кажутся особенно резкими. Каждый раз, когда мы встречаемся после долгого расставания, я смотрю на него, словно на незнакомца, и каждый раз меня влечет к нему с той же силой, что и тогда, в Вирджинии, когда я только-только получила должность и стала первой женщиной в Америке, возглавившей Службу судебно-медицинской экспертизы. А он в это время уже был легендой в ФБР, звездным профайлером и начальником того, что называлось тогда отделом поведенческих структур в Квантико. Он вошел в конференц-зал, и я вдруг разнервничалась и почувствовала себя очень неуверенно, хотя это и не имело никакого отношения к серийным убийствам, расследованием которых мы тогда занимались.
— Знаешь этого парня? — спрашивает Бентон, когда мы обнимаемся при встрече. Он легко касается губами моих губ, я ловлю лесной аромат лосьона и на мгновение прижимаюсь щекой к мягкой коже пальто.
Я смотрю на мужчину, только что вышедшего из седана, темно-синего или черного «бентли» с глухо ворчащим могучим двигателем. Высокий, грузный, с отвисшим подбородком и редеющими волосами, которые нещадно треплет ветер. На нем длинное пальто с высоко поднятым воротником, руки в перчатках. Вежливо остановившись в сторонке, он напоминает невозмутимого шофера лимузина. Похоже, его больше интересует Бентон.
— Должно быть, ждет кого-то еще, — говорю я.
Незнакомец смотрит на вертолет и снова на Бентона.
— Или что-то перепутал.
— Я могу вам помочь? — Бентон подходит к нему.
— Я ищу доктора Скарпетту.
— И зачем вы ищете доктора Скарпетту? — Тон у Бентона дружелюбный, но твердый, и раскрывать карты он не торопится.
— Меня послали сюда с передачей и инструкциями, согласно которым доктор Скарпетта должен быть на вертолетной площадке. Вы ведь состоите на службе? Может быть, в Министерстве национальной безопасности? Я вижу FLIR, прожектор, специальное оборудование. Все самое современное. Какая у него скорость?
— Я могу быть вам полезен?
— Мне нужно передать кое-что лично доктору Скарпетте. Это вы? Меня проинструктировали, и я должен попросить у вас удостоверение личности. — Шофер наблюдает, как Люси и Марино выгружают мои вещи из пассажирского и багажного отделений. Я его не интересую, пока он удостоил меня лишь беглым взглядом. Для него я жена высокого симпатичного мужчины с седыми волосами. Незнакомец думает, что доктор Скарпетта — это Бентон и вертолет принадлежит ему.
— Давайте поторопимся, а то вот-вот разыграется пурга, — предлагает Бентон и направляется к «бентли». Шоферу не остается ничего иного, как следовать за ним. — Я слышал, метеорологи обещают от шести до восьми дюймов, но похоже, выпадет больше. Ну и зима. А вы откуда? Не здешний, так ведь? Откуда-то с юга. Думаю, из Теннесси.
— Неужели заметно? Я ведь здесь уже двадцать семь лет. Придется еще поработать, чтобы говорить, как янки. Я из Нашвилла. Служил на Шестьдесят шестой авиабазе и уезжать не планировал. Я не пилот, но управляю аппаратом хорошо. — Шофер открывает дверцу и заглядывает внутрь. — Вы сами летаете? Я в вертолете даже не сидел ни разу. Сразу понял, что машина не армейская. Но если вы из ЦРУ, то, конечно, ничего мне не расскажете.
Я стою там, где оставил меня Бентон, и жду. Понимаю, что идти за ним к «бентли» нельзя, но и садиться в машину не хочу. Кто этот человек? О какой передаче он говорил? Как узнал, что доктор Скарпетта будет в Ханскоме, то ли прилетит на вертолете, то ли приедет встречать? И время…
Первым на ум приходит Джек Филдинг. Он мог знать и маршрут, и время прибытия. Я проверяю айфон. Анна и Олли ответили на мои сообщения и уже ждут нас в ЦСЭ. А вот от Филдинга ничего нет. Что с ним такое? Похоже, что-то серьезное. А может быть, привычная для него безответственность, безразличие, психологическая неустойчивость. Надеюсь, у него все в порядке, он не болен и не ругается с женой. Я вижу, как Бентон кладет что-то в карман пальто и направляется к внедорожнику. Это его сигнал мне — садись и не задавай вопросов. Он спокоен, не напряжен и с шофером разговаривал вполне дружелюбно, но в разговоре, похоже, проявилось что-то, что ему не понравилось.
— В чем дело? — спрашиваю я, захлопнув дверь. Марино открывает багажник и начинает загружать мои вещи.
Бентон включает обогрев, но не отвечает. Марино подходит к моей дверце и стучит пальцем по стеклу.
— Это кто еще такой? — Он смотрит в сторону «бентли». Снег уже покрывает козырек бейсболки и тает на его очках.
— Сколько человек знали о том, что вы с Люси собирались сегодня в Довер? — Бентон поворачивается к Марино.
— Генерал. Капитан… как ее там… Аваллон, когда я звонил и пытался передать сообщение доку. Ну и несколько человек в нашем офисе. А что?
— И больше никто? Может, ты разговаривал с кем-то из кембриджской полиции или «скорой»?
Марино, задумавшись, молчит. На его лице тень сомнения. Он не уверен, говорил кому-то что-то или нет. Пытается вспомнить, прикидывает. Если он и сморозил глупость, признаваться в этом не хочет — ему уже не раз указывали на несдержанность и болтливость. Слушать новые укоры в свой адрес Марино не желает. С другой стороны, информация о том, что они с Люси летят за мной в Делавэр, большим секретом не являлась, и требовать от него соблюдения каких-то особых мер предосторожности было бы несправедливо. Из того, где я нахожусь, никто тайны не делал, все все знали, что я вернусь завтра.
— Если кому-то и сказал, большой беды в этом нет. — Бентон, похоже, думает о том же. — Я просто пытаюсь выяснить, откуда посыльный узнал, что вертолет будет именно здесь, вот и все.
— Что же это за посыльный такой, на «бентли»? — интересуется Марино.
— Такой, что знал не только ваш маршрут, но и бортовой номер вертолета, — отвечает Бентон.
— Черт бы побрал этого Филдинга. Что он вообще думает? Облажался по полной. — Марино снимает свои старые, в проволочной оправе очки, но вытереть стекла ему нечем. Без них его лицо выглядит непривычно голым и незнакомым. — Я говорил кому-то, что ты, скорее всего, вернешься сегодня, а не завтра. Это к тому, что да, кое-кто знал. Из-за проблемы с тем парнем, у которого открылось кровотечение. — Он смотрит на меня и мрачно добавляет: — Но Филдинг точно знал все твои планы и бортовой номер вертолета, потому что и сам в нем бывал. Тебе просто не все еще известно.
— Об этом поговорим позже, — останавливает его Бентон.
— Он тебя подставляет, — продолжает Марино.
— Сейчас не время. — В голосе Бентона слышны предостерегающие нотки.
— Метит на твое место. Или, может, не хочет, чтобы ты его занимала. — Марино снова смотрит на меня, потом сует руки в карманы кожаной куртки и отступает от окна. — Добро пожаловать домой, док. — Снежинки залетают в окно, ложатся на лицо и шею и тают, холодя кожу. — Неплохо бы помнить, кому тут можно по-настоящему доверять. — Он еще раз смотрит на меня, и я поднимаю стекло.
Маячки мигают красным и белым на законцовках крыльев припаркованных самолетов. Мы медленно направляемся к только что открывшимся воротам. «Бентли» проезжает первым, остальные следуют за ним, и я замечаю, что на табличке с массачусетским номером нет слова «прокат», и это означает, что машина не принадлежит компании, предоставляющей в аренду лимузины. Ничего удивительного. «Бентли» не самый распространенный автомобиль, особенно здесь, где люди небогаты и консервативны. Даже те, которые летают на частных самолетах. «Бентли» и «роллс-ройсы» встречаются не часто, большинство предпочитают «тойоты» и «саабы». Мы проезжаем мимо офиса ФБO, одной из нескольких служб обеспечения полетов на гражданской стороне летного поля. Я кладу руку на мягкий замшевый карман, не касаясь выступающего края кремового конверта.
— Не хочешь рассказать, что случилось? — Похоже, посыльный все же отдал конверт.
— Никто не должен знать, что ты прилетела сюда или что ты можешь быть здесь. Никто не должен знать ничего ни о тебе лично, ни о твоем местонахождении. Точка. — Голос у Бентона жесткий, лицо суровое. — Очевидно, она позвонила в ЦСЭ, и Джек все рассказал. Она определенно звонила туда и раньше, а кроме Джека больше ведь некому?
Бентон не столько спрашивает, сколько констатирует, а я даже не представляю, о ком идет речь.
— Одного не пойму, почему Джек — или кто-то еще — вообще с ней разговаривал, — продолжает Бентон, но о чем бы он ни говорил, я не верю, что он чего-то не понимает. Его тон предполагает что-то совершенно иное. Он даже нисколечко не удивлен.
— Кто? — спрашиваю я. — Кто звонил в ЦСЭ?
— Мать Джонни Донахью. Ясно же, что это ее шофер. — Он кивает в сторону идущей впереди машины.
«Дворники» со скрипом скребут по стеклу, сметая снежную кашицу. Я смотрю на задние габаритные огоньки «бентли» и пытаюсь осмыслить сказанное Бентоном.
— Надо посмотреть, что там такое.
— Это улика. Вещественное доказательство. И изучать его нужно в лаборатории.
— Я должна знать, что это.
— Я закончил сегодня эвалюацию, — напоминает Бентон. — И знаю, что мать Джонни несколько раз звонила в ЦСЭ.
— Откуда ты знаешь?
— Джонни сказал.
— Тебе сказал что-то пациент психиатрического отделения. Действительно, надежная информация.
— Я провел с ним в общей сложности почти семь часов и не верю, что он кого-то убил. Я вообще многому не верю. Но, судя по тому, что мне известно, его мать действительно звонила в ЦСЭ.
— Неужели она думает, что мы станем обсуждать с ней дело Марка Бишопа?
— В наше время люди полагают, что любая информация является общественным достоянием, и у них есть право ее знать. — Такого рода обобщения совсем не в духе Бентона, и его вывод, основанный на ничем не подкрепленном предположении, представляется мне попыткой уйти от прямого ответа. — У миссис Донахью тоже проблема с Джеком, — добавляет он, и теперь уже я склонна ему верить.
— Джонни сказал тебе, что у его матери какая-то проблема с Джеком. А с чего бы это ей составлять о нем свое мнение?
— Мне пока еще не все понятно. — Бентон не сводит глаз с заснеженной дороги. Метет все сильнее, снег врывается в свет фар и бьется о стекло.
Я знаю, когда Бентон что-то от меня скрывает, и обычно ничего не имею против. Обычно, но не сейчас. Меня так и тянет достать конверт из его кармана и посмотреть, на что именно кто-то, предположительно миссис Донахью, хочет открыть мне глаза.
— Ты встречался с ней? Разговаривал?
— Пока что мне удавалось ее избегать, хотя она и звонила несколько раз в госпиталь, пытаясь меня найти. Сейчас не самое подходящее время для разговора с ней. Да и вообще, еще рано о чем-то говорить. Ты же понимаешь.
— Если Джек или кто-то другой поделился с ней какой-то информацией, ситуация такая, что серьезней некуда. Я понимаю — или думаю, что понимаю, — твое нежелание говорить об этом, но у меня есть право знать, сделал он то, в чем признался, или нет.
— Я не знаю, что тебе известно. Не знаю, что рассказал тебе Джек.
— О чем именно?
Я не хочу признаваться Бентону и еще больше самой себе, что не помню точно, когда разговаривала с Джеком в последний раз. Наши разговоры, когда случались, были короткими и по большей части формальными, а в тот единственный раз, когда я приехала домой на праздники, встретиться с ним не получилось. Он уезжал куда-то, вроде бы с семьей. Делиться со мной деталями личной жизни Джек Филдинг перестал много месяцев назад.
— Об этом деле. Деле Марка Бишопа, — говорит Бентон. — Например, обсуждал ли Джек с тобой что-то, когда это случилось?
В субботу 30 января шестилетний Марк Бишоп играл на заднем дворе своего дома в Салеме, примерно в часе езды отсюда, когда кто-то всадил ему в голову несколько гвоздей.
— Нет, Джек не говорил со мной об этом.
Во время убийства я находилась в Довере, и этим случаем, что было совершенно нехарактерно для него, занялся Филдинг. Прежде он никогда не работал с детьми, но теперь почему-то поступил вопреки обыкновению, и для меня это стало полной неожиданностью. Раньше он, узнав, что в морг везут ребенка, неизменно старался отвертеться, отлучиться куда-нибудь. Теперь я жалею, что не вернулась тогда домой, не поддалась порыву. Надо было сделать так, как подсказывал внутренний голос, но я не захотела поступать со своим заместителем так, как когда-то поступил со мной Бриггс. Не захотела, чтобы он подумал, будто я ему не доверяю.
— Я внимательно ознакомилась с делом, но с Джеком мы его не обсуждали, хотя я и подчеркнула, что, если возникнет необходимость, буду готова помочь. — Ловлю себя на том, что защищаюсь, а такое положение мне никогда не нравилось. — Строго говоря, Бишопом занимался Филдинг. Меня здесь не было. — Не могу остановиться. Знаю, что мои аргументы слабы, что я как будто пытаюсь оправдаться, и оттого злюсь на себя еще сильнее.
— Другими словами, поделиться деталями Джек не старался, — констатирует Бентон. — И не поделился.
— Не забывай, где я была и что делала.
— Я не говорю, что виновата ты.
— В чем виновата? И что ты имеешь в виду, говоря о «деталях»?
— Я хочу знать, расспрашивала ли ты Джека о деле Бишопа. Может быть, он избегал обсуждать его с тобой.
— Ты же знаешь, каким бывает Филдинг, когда дело касается детей. В тот раз я написала ему, что этим случаем может заняться другой медэксперт, но он взялся за него сам. Я немного удивилась, но этим все и кончилось. Со всеми отчетами я ознакомилась: полицейскими, лабораторными, самого Филдинга.
— Получается, о том, что сейчас происходит, ты ничего не знаешь.
— Получается, как ты даешь понять, что не знаю.
Бентон молчит.
— Не знаю, что происходит в самое последнее время? Ты имеешь в виду признание Донахью? — Я предпринимаю еще одну попытку. — Разумеется, я в курсе всего, что говорилось в новостях. Еще бы, студент Гарварда признался в таком убийстве. Но ты ведь клонишь к тому, что есть некие детали, о которых мне ничего не сказали.
Бентон снова молчит. Представляю, как Филдинг разговаривает с матерью Джонни Донахью. Возможно, он и рассказал ей, где меня можно найти сегодня вечером, и она отправила с письмом своего шофера, который, похоже, так и не понял, что доктор Скарпетта — женщина. Смотрю на черное пальто и в темноте различаю в кармане кремовый краешек конверта.
— Зачем кому-то в твоем офисе разговаривать с матерью человека, признавшегося в преступлении? — Вопрос Бентона звучит скорее как утверждение. Риторически. — Никакой информации о том, что ты уезжаешь из Довера именно сегодня, в прессу не просочилось. Может быть, утечка связана с другим делом? — Он имеет в виду дело парня, умершего в Нортон’с-Вудс. — Может быть, есть какое-то иное, логическое, объяснение ее осведомленности. Никак не связанное с Джеком. Я пытаюсь не замыкаться на одной версии.
По-моему, ничего такого Бентон не пытается. Он уже уверовал, что именно Филдинг рассказал обо мне миссис Донахью. Но почему? Представить не могу. Разве что прав Марино, и мой заместитель хочет, чтобы я лишилась работы.
— Мы оба знаем ответ. — Я слышу уверенность в собственном голосе и понимаю, насколько сама убеждена в виновности Филдинга. — В новостях ничего такого не сообщали. И даже если миссис Донахью каким-то образом проведала о моем возвращении, это никак не объясняет тот факт, что она знает бортовой номер вертолета Люси, время и место прибытия.
Бентон поворачивает к Кембриджу. Снежинки мельчают, но метет сильнее. Ветер налетает порывами, бьется о внедорожник, норовит столкнуть; ночь переменчива и вероломна.
— С другой стороны, шофер принял тебя за меня. Я это поняла по тому, как он обращался к тебе. Он думал, что ты — доктор Скарпетта. А ведь миссис Донахью наверняка известно, что я — не мужчина.
— Трудно сказать, что именно она знает. В деле ее сына медэксперт не ты, а Филдинг. И с формальной точки зрения ты не имеешь к нему никакого отношения. Строго говоря, ты не несешь никакой ответственности.
— Я — главная, а значит, отвечаю за все. По большому счету все дела в Массачусетсе, подлежащие медицинской экспертизе, мои. И ко всем я имею отношение.
— Я имел в виду вовсе не это, но все равно рад, что ты так говоришь.
Разумеется, он имел в виду не это. А что? Лучше не думать. Меня здесь не было. Предполагалось, что я, находясь в Довере, буду одновременно обеспечивать работу ЦСЭ. Может быть, задача с самого начала ставилась нереальная. Может быть, меня подставляли намеренно, рассчитывая на провал.
— С самого начала, когда ЦСЭ только открылся, ты держалась невидимкой. В новостях о тебе ничего не говорили.
— Так и задумывалось, — отвечаю я. — В армии публичность не приветствуется.
— Конечно, так и задумывалось. Я тебя не виню.
— Задумывалось Бриггсом. — Я озвучиваю то, к чему, как подозреваю, и ведет Бентон.
Бриггсу он не доверяет. И никогда не доверял. Я всегда списывала это на ревность. Бриггс — человек влиятельный и опасный, а Бентон утратил свое влияние после ухода из ФБР. К тому же у нас с Бриггсом общее прошлое. Он один из немногих в моей жизни людей, кто вошел в нее до Бентона. Иногда кажется, что я познакомилась с Джоном Бриггсом, едва повзрослев.
— В армии не хотели, чтобы ты давала интервью о Центре или рассказывала публично о Довере до учреждения ЦСЭ и окончания твоей командировки, — продолжает Бентон. — Тебя на какое-то время отодвинули в тень. Вспоминаю, когда ты в последний раз появлялась на Си-эн-эн. Получается, по меньшей мере год назад.
— Предполагалось, что именно сегодня я выйду из тени. И обстоятельства сложились так, что Си-эн-эн отменили. Отменили в третий раз. Ровно столько же откладывалось мое возвращение.
— Да, совпадения. Много совпадений.
Может быть, это Бриггс умышленно скомпрометировал меня. Какой блестящий план — готовить меня к большой, самой большой в моей карьере работе и при этом делать так, чтобы меня забыли. Делать из меня невидимку. Лишить голоса. И в конце концов избавиться от меня. Сама эта мысль шокирует. Нет, все-таки не верю.
— Кто подстроил эти совпадения, вот что тебе нужно знать. И я вовсе не утверждаю, что Бриггс сделал что-то в духе Макиавелли. Бриггс — не весь Пентагон. Он — просто винтик в очень большой машине.
— Я знаю, что тебе не нравится Бриггс.
— Мне не нравится машина. Она везде и повсюду. Это нужно понимать, чтобы не дать ей пережевать тебя и выплюнуть.
Снежинки щелкают и прыгают по стеклу. Мы проезжаем по открытой местности и через густой лес, а когда минуем мост, слышим, как справа с силой бьется о парапет вода. Температура, должно быть, упала; снег мелкий и колючий. Вырываясь из одного погодного кармана, мы попадаем в другой, и от этих перемен мне становится неспокойно, тревожно.
— Миссис Донахью знает, что у Филдинга есть босс, главный медэксперт и директор Центра судебно-медицинских экспертиз, некто доктор Скарпетта, — рассуждает Бентон. — Она должна это знать, если решилась обратиться к тебе лично. Но возможно, ничего больше она и не знает, — констатирует Бентон, предлагая свое объяснение случаю в аэропорту.
— Давай посмотрим, что здесь. — Я хочу заглянуть в конверт.
— Его нужно отдать в лабораторию.
— Она знает, что Скарпетта — босс Филдинга, но не знает, что я — женщина. — Звучит нелепо, но не невероятно. — Но ведь достаточно открыть Интернет и вбить в строку поиска мое имя.
— Интернетом пользуются не все.
Я постоянно забываю, что в мире полно людей, абсолютно неискушенных в технических премудростях. В том числе и среди тех, у кого есть шофер и «бентли». Его задние огни становятся все меньше и меньше, они уже далеко впереди на неширокой двухполосной дороге. Для такой погоды «бентли» идет уж слишком быстро.
— Ты показал ему свое удостоверение? — спрашиваю я.
— А как ты думаешь?
Конечно, не показал.
— Значит, он так и не понял, что ты — не я.
— По крайней мере, по тому, что я делал и говорил, он этого понять не мог.
— Значит, миссис Донахью так и будет считать, что босс Филдинга — мужчина. Странно, что Джек, сообщив ей, где меня найти, не дал никаких дополнительных разъяснений и даже не сказал, что я — женщина. Пусть не прямо. Странно. Не знаю… — Я вовсе не уверена, что мы правильно все просчитали. Что-то здесь не складывается.
— Я и не думал, что у тебя столько сомнений насчет Филдинга. Хотя они все небезоснователны. — Бентон пытается вытянуть меня на откровенность. В нем снова проснулся агент ФБР. Давненько же я не видела его таким.
— Только не говори, что мне следовало понять его раньше. Пожалуйста, — с чувством прошу я. — Сегодня с меня довольно.
— Я говорю, что не думал…
— А у меня не было ничего, кроме смутных опасений и неясных подозрений. У меня не было достаточных оснований для чего-то большего, чем обычное беспокойство. — Говоря так, я прошу Бентона поделиться информацией, если она у него есть, и не вести себя как полицейский или практикующий психотерапевт. Не закрывайся, говорю я ему.
Но он уже закрылся и молчит. Смотрит прямо перед собой, сосредоточившись на дороге. Я же смотрю на него и вижу резкий профиль в тусклом свете приборной доски. Так у нас было и есть. Мы старательно обходим запретные темы. Мы исполняем ритуальные пляски вокруг секретов и тайн. Иногда лжем. Сначала мы еще и обманывали, потому что Бентон был женат. Мы оба умеем обманывать. Это не предмет для гордости, и я не хочу, чтобы так продолжалось в силу профессиональной необходимости. Особенно сейчас. Бентон ведет обычную игру, а мне нужна правда.
— Послушай, мы оба знаем, что он за человек. И да, я держалась в тени со времени открытия ЦСЭ. Я жила в вакууме и изо всех сил старалась держать руку на пульсе всех дел, работая по восемнадцать часов и зачастую не имея даже возможности поговорить с подчиненными по телефону. Я почти никого не видела, общалась большей частью через электронную почту. Да, мне ни при каких обстоятельствах не следовало оставлять Джека главным. Я приняла его обратно, а потом сама уехала из города, фактически подготовив то, что теперь и случилось. Ты сам сказал мне это, и ты не единственный.
— Ты ведь всегда отказывалась верить, что Джек — источник серьезных проблем. — Бентон говорит это таким тоном, что мне еще больше становится не по себе. — А он доставлял их и раньше. Иногда мы просто не желаем признавать правду из-за недостатка улик. Кей, ты уже давно необъективна, когда дело касается Филдинга. И я не уверен, что понимаю причины такого отношения.
— Ты прав. Мне и самой это не нравится. — Я откашливаюсь и немного успокаиваюсь. — Мне очень жаль.
— Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь разобраться во всем этом. — Он на мгновение отрывает взгляд от дороги. Шоссе заметено снегом, и мы на нем одни, прорываемся сквозь вьюжную тьму. «Бентли» уже не видно. — Я тебя не виню.
— Он постоянно ломает себе жизнь и прибегает ко мне за помощью.
— В том, что он ломает себе жизнь, твоей вины нет. Разве что ты не все мне рассказала. И вообще, что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата. Люди сами ломают себе судьбы и прекрасно справляются без посторонней помощи.
— Это не совсем так. Джек не виноват в том, что случилось с ним в детстве.
— Но и ты в этом тоже не виновата, — говорит Бентон таким тоном, словно ему о прошлом Филдинга известно больше, чем мне, словно он знает что-то еще, кроме того немногого, что я ему рассказала. Я никогда не давила на своих подчиненных, тем более на Филдинга. Зная о его детских трагедиях, я стараюсь избегать неприятных для него тем.
— Звучит, конечно, глупо, — добавляю я.
— Не глупо, нет. Просто это драма из разряда тех, что неизменно заканчиваются одинаково. Я никогда не понимал, почему ты так с ним носишься. У меня постоянно возникало чувство, будто что-то случилось. Что-то, о чем ты мне не сказала.
— Я рассказываю тебе все.
— Мы оба знаем, что это не так.
— Может, мне лучше ограничиться общением с мертвецами. — Я слышу нотку горечи в своем голосе. Обида просачивается через барьеры, которые я так старательно возводила едва ли не всю жизнь. Может быть, я просто разучилась жить без них. — С покойниками у меня никаких проблем не возникает.
— Не говори так, — едва слышно произносит Бентон.
Это все из-за усталости, убеждаю я себя. Из-за утреннего происшествия, когда мать погибшего чернокожего солдата накричала на меня по телефону, обругала и обвинила в том, что я следую не «золотому правилу», а «правилу белых». Из-за разговора с Бриггсом. Возможно, именно он меня и подставил, потому что хочет убрать.
— Дурацкие стереотипы, — бормочет Бентон.
— А знаешь, в стереотипах есть очень любопытная черта: они обычно на чем-то основываются.
— Не говори так, — повторяет Бентон.
— Никаких проблем с Джеком больше не будет. Все скоро закончится, обещаю. Если только он не закончил все сам, просто-напросто бросив работу. Раньше с ним такое случалось. Мне придется его уволить.
— Он — не ты. Никогда не был и никогда не будет. И он не твой ребенок. — Бентон думает, что все вот так просто. Ох, если бы…
— Ему придется уйти, — повторяю я.
— Ему сорок шесть, а он так и не оправдал твоего доверия. Ты столько для него сделала…
— Все. Я с ним закончила.
— Боюсь, что так. Тебе придется его отпустить. — Тон у Бентона такой, словно решение уже принято, и мое мнение никого не интересует. — Не понимаю, из-за чего ты чувствуешь себя виноватой? — И в его голосе, и в выражении лица, и в поведении есть что-то, чему я не могу дать определение. — Из-за прошлого? Тех далеких дней, когда вы с ним только начинали это дело в Ричмонде? Почему ты его жалеешь?
— Извини, что создала так много проблем. — Я уклоняюсь от ответа. — Мне очень жаль, что я так всех подвела. Что не оказалась здесь в нужное время. Не могу даже выразить, как мне жаль. Ответственность за Джека лежит на мне, но больше я отвечать за него не намерена.
— Есть вещи, за которые ты не можешь нести ответственность. Вещи, которые случаются не по твоей вине. Я постоянно напоминаю об этом, но ты все равно упрямо считаешь себя виноватой, — говорит мой муж-психолог.
Я не собираюсь обсуждать, в чем виновата, а в чем нет, потому что не могу объяснить причину своей иррациональной верности Джеку Филдингу. После возвращения из Южной Африки именно он стал моей епитимьей, моим общественным долгом, наказанием, к которому я себя приговорила. Я возилась с ним, как будто отмаливала все прошлые грехи.
— Хочу взглянуть. И не беспокойся, я знаю, как обращаться с письмом, чтобы не оставить на нем следов и сохранить его как улику. Мне нужно посмотреть, что пишет миссис Донахью.
Осторожно, взяв за уголки, вытаскиваю конверт из кармана и вижу, что клапан аккуратно заклеен серой клейкой лентой, частично скрывающей адрес, написанный старинным шрифтом с засечками. Указанная в адресе улица находится в бостонском районе Бикон-Хилл, вблизи Паблик-Гарден и неподалеку от того места, где у Бентона был особняк, которым его семья владела на протяжении многих поколений. На лицевой стороне надпись «Доктору Кей Скарпетте, лично», сделанная перьевой ручкой. Я осторожно поворачиваю конверт, зная, как важно не дотрагиваться ни до чего, особенно до клейкой ленты, голыми пальцами. Такая лента — отличный источник для отпечатков пальцев, ДНК и микрочастиц. Латентные отпечатки на пористых поверхностях вроде бумаги можно выявить с помощью такого реагента, как нингидрин.
— Может, у тебя нож под рукой найдется. — Я кладу конверт на колени. — И мне придется воспользоваться твоими перчатками.
Бентон наклоняется и открывает бардачок, в котором обнаруживаются многолезвийный нож «лэзермен», фонарик и пачка салфеток. Из карманов пальто он достает пару кожаных перчаток, в которых мои руки тонут. Зато я не оставлю следов и ничего не испорчу. Видимость плохая, так что я не включаю лампочку для чтения дорожной карты, а подсвечиваю себе фонариком. Просовываю лезвие под клапан в уголке конверта, вскрываю и вытряхиваю два сложенных листка кремовой почтовой бумаги с водяными знаками, похожими на фамильный герб. В углу герб и тот же, что и на конверте, адрес. Текст полностью отпечатан на машинке, причем курсивом, чего я не видела, наверное, лет десять.
Читаю письмо вслух:
Дорогая доктор Скарпетта.
Надеюсь, вы извините меня за это обращение, которое может показаться неуместным и дерзким жестом с моей стороны. Но я мать, а отчаяние толкает на крайние меры.
Мой сын Джонни сознался в преступлении, которое, я знаю, не совершал, да и не мог бы совершить. Не стану отрицать, что в последнее время у него возникли определенные трудности, заставившие нас прибегнуть к лечению. Да, это так, но никогда прежде каких-либо серьезных проблем в его поведении отмечено не было. Ничего подобного не случилось и тогда, когда он пятнадцатилетним подростком, запуганным и одиноким, попал в Гарвард. Даже в тот период, наиболее, казалось бы, благоприятный для нервного срыва — впервые вдали от дома, не имея достаточного опыта в общении с незнакомыми людьми, не зная, как обзавестись друзьями, — с ним ничего не произошло. Он учился на удивление хорошо, вплоть до последнего осеннего семестра старшего курса, когда его личность подверглась опасным изменениям. Но он никого не убивал!
Доктор Бентон Уэсли, консультант ФБР и сотрудник Медицинского центра Маклина, хорошо знаком с прошлым моего сына и теми возрастными трудностями, пройти через которые ему пришлось. Возможно, он согласится обсудить эти детали с вами, поскольку, как мне представляется, совершенно не расположен обсуждать их с вашим помощником, доктором Филдингом. У Джонни длинная и сложная история, и мне очень хотелось бы, чтобы вы выслушали ее. Достаточно сказать, что в понедельник его поместили в госпиталь на том основании, что сочли потенциально опасным для самого себя. Он не причинил никому никакого вреда, не было даже намека на то, что он может это сделать. И вдруг, как гром среди ясного неба, мой сын сам признается в столь жестоком и ужасном преступлении и тотчас же переводится в палату для невменяемых. Я спрашиваю вас, как возможно, что власти так поспешно поверили его нелепому и полному противоречий рассказу?
Я должна поговорить с вами, доктор Скарпетта. Мне известно, что ваша служба выполняла вскрытие того малыша, который умер в Салеме. Полагаю, имеет смысл обратиться к мнению независимого эксперта. Конечно, вы знаете о выводе, к которому пришел доктор Филдинг, — убийца заранее все продумал, тщательно спланировал хладнокровную казнь, которая явилась обрядом посвящения в культ Сатаны. Это чудовищное преступление абсолютно несовместимо с тем, что мой сын мог бы сделать по отношению к кому бы то ни было. Кроме того, он никогда не имел ничего общего с культами любого толка. Возмутительно само предположение, что пристрастие к книгам и фильмам, в которых присутствуют ужасы или сверхъестественные явления, а также темы насилия, могло подтолкнуть его к «импульсивным действиям».
Джонни страдает синдромом Аспергера. Он блестяще одарен в отдельных областях и полностью несведущ в других. У него весьма твердые привычки и распорядок, которого он неизменно и твердо придерживается. 30 января в период между завтраком и ланчем он находился в «Бисквите» вместе с близким ему человеком, необычайно одаренной аспиранткой по имени Дона Кинкейд. У них вошло в обычай проводить там каждое субботнее утро с десяти утра до часа дня. Таким образом, он никак не мог оказаться в Салеме в полдень, когда там был убит ребенок.
У Джонни есть поразительная способность запоминать и воспроизводить самые незначительные детали, и для меня совершенно ясно, что его признание есть повторение того, что ему рассказали, и того, что он сам услышал в новостях. Он, кажется, и в самом деле верит в свою виновность (по причине, которую я не могу понять) и даже заявляет, что та «колотая рана» на его левой кисти является результатом осечки пневматического молотка, который он использовал против мальчика, но это выдумка. Джонни сам нанес себе эту рану, проколов руку кухонным ножом, и этот факт стал одной из причин, по которым мы отправили его в Медицинский центр Маклина. Мой сын, как мне представляется, твердо решил понести суровое наказание за преступление, которого не совершал. При настоящем положении вещей он достигнет желаемого.
Ниже приведены номера телефонов, по которым со мной можно связаться. Я надеюсь на ваше сострадание и скорый ответ на мое письмо.
С искренним уважением,
Эрика Донахью.
