Книга: Вторая жизнь Эми Арчер
Назад: 8
Дальше: 10

9

Нечто со стуком перекатывается в моем чемодане, когда я вытаскиваю его с чердака. Это светло-серый камешек, память о неделе, проведенной в коттедже в Корнуолле через год после развода. Я бродила по пляжу, камешки поскрипывали под ногами, и им вторил шорох и плеск пенистых волн.
Хотелось, чтобы эти груды камней вдруг разошлись и сошлись снова, погребли меня под собой. Но они не трогались с места. Тогда я села и стала зарываться в них – под нагретые солнцем камешки на поверхности в холодные и сырые внизу. Могила из камня и гальки: ни тебе червей, ни муравьев, ни жирных корней – некому питаться моим телом.
Знать бы, какая могила досталась Эми. И где она.
Я вытягивала руки, мои пальцы зарывались в гальку, искали ее. А попадались только твердые холодные камни. Я всхлипнула, приподнялась, и камешки сползли с меня, как кожа со змеи.
Я швыряла камни горстями, поверхность моря взрывалась фонтанами брызг. Один камешек застрял между пальцев. Я уже хотела швырнуть в море и его, но передумала и сжала в ладони. Он был круглый, теплый, гладкий. Крепкий. Как любовь.
Я привезла его с собой – думала положить возле фотографии Эми, где она на пляже в Занте, но когда достала из чемодана дома, в Лондоне, он был уже холодный, твердый, бесцветный. Я бросила его обратно в чемодан и засунула на чердак.
Его я первым делом взяла с собой, когда укладывала вещи, собираясь в Манчестер. Это мой талисман, он должен привести меня к истине, как те камешки, по которым Гензель и Гретель нашли дорогу из леса. Ноутбук я тоже беру.
Перед уходом вспоминаю о флешке, которую дали Джилл в Обществе друзей библиотеки Дарнинга. Она передала ее мне, чтобы я сделала резервные копии рекламных объявлений на случай, если мой компьютер сломается. Теперь это уже не проблема. Джилл эта флешка больше не нужна, а мне пригодится.
Если я что-то найду в Манчестере, нельзя, чтобы эта информация пропала. Может, будет один-единственный шанс сохранить доказательства. Если Эми вытеснит Эсме окончательно, все, что она говорит сейчас, будет утрачено навсегда. Воспоминания того мальчика, который был летчиком во время Второй мировой войны, стерлись бесследно, как только он рассказал свою историю. Я не могу так рисковать.
Если она что-то вспомнит, это будут не просто воспоминания – это будут свидетельские показания. Может быть, они помогут найти убийцу и полиция сможет арестовать его и привлечь к суду. Может быть, получится даже отыскать могилу Эми. А может быть, в результате обнаружится, что Эсме просто обманщица и ей нечего рассказать, кроме сказок.
Колесики чемодана грохочут по тротуару – я иду с ним к метро. Обычно я или хожу пешком, или сажусь в автобус, если уж выбираюсь куда-нибудь, а это бывает нечасто – вернее, бывало нечасто, пока не объявились Либби с Эсме. За эти годы мой мир постепенно сжался до размеров библиотеки Дарнинга и магазина «Маркс энд Спенсер» на Уолворт-роуд или в Брикстоне, когда я набиралась храбрости. Теперь он становится шире.
Когда-то запах подземки – смесь газетной бумаги, теплой пыли и кофе – был частью моей повседневной жизни, а теперь кажется ужасно непривычным. Почти экзотическим. Это запах прошлого, заполненного делами и планами, запах далекой страны, где есть работа, а еще забытого мира отдыха и развлечений.
Я вдыхаю память о последнем поезде, в котором ехала домой по пятницам, о руке Брайана в моей руке, о смехе, пиве и счастье. Вспоминаю наши поездки с Эми. То, как она стояла в павильоне бабочек в Лондонском зоопарке, замерев от восторга, когда яркая бирюзовая бабочка села ей на плечо. Шуршание чечевицы, которую она сыпала в воронку какого-то хитроумного агрегата в Музее наук, крутила ручку, и зерна, дребезжа, катились по пластиковым трубкам. Ее мечтательные глаза, когда фея Драже порхала по сцене театра «Сэдлерс-Уэллс».
Все это может вернуться. Будут новые поездки, новые впечатления, а главное – Эми рядом, рукой подать.
Но и это у меня могут отнять – во второй раз.
Я насторожена. Неспокойна. Уязвима. Меня переполняет страстное желание. Отчаяние. Надежда. Я стою на пороге, за которым либо чудесное будущее, либо оживший кошмар из прошлого. Возможность снова любить и быть любимой. Или обман и ловушка. «А может быть, – думаю я, – разница между тем и другим не так уж и велика».
Люди вокруг снуют по платформе с бешеной энергией, но глаза у них мертвые. Никто не знает и не интересуется, кто я такая и куда еду. Никто из них ни за что не угадал бы, к чему я стремлюсь и о чем думаю. По крайней мере, надеюсь, что никто.
Юстонский поезд переполнен, полки для багажа забиты сумками и детскими колясками. Женщина, на плече у которой спит малыш, пытается и не может скинуть ремень сумки с другого плеча.
– Помочь? – спрашиваю я.
Женщина отдает мне мальчика. Он ворочается, но не просыпается, прижимается головой к моей шее, щекочет ее легким теплым дыханием.
– Спит себе, – тихо говорю я и глажу его пальцем по щеке.
– Надеюсь, так и дальше будет. – Его мать опускает сумку на пол и облегченно вздыхает. – Никому не хочется сидеть в поезде рядом с орущим ребенком. И мне меньше всех. – Она нагибается за сумкой и пристраивает ее сверху на багажной полке. – Не знаю, что тяжелее. Он или вот это вот.
– Сколько ему?
– Два.
– А, эти ужасные двухлетки!
– Все ужасы он приберегает для мамы с папой, – устало говорит она. – Его бабушка даже не верит, когда мы рассказываем, какой бес в него вселяется иной раз.
Она протягивает руки, и я отдаю мальчика. Он открывает сонные глаза и снова смыкает ресницы. Мне так не хватает этой тяжести и тепла…
– Я вам верю.
– Значит, у ваших внуков бабушка мудрее, чем у него.
– Я не бабушка, я мать.
Женщина удивлена. Мне и самой удивительно. Слова эти вырвались сами собой. Не знаю даже, что я чувствую. Может быть, я стала сильнее и моя вера окрепла, а может быть, я просто жалкая обманутая дурочка.
– Берегите его, – говорю я, протискиваясь мимо попутчицы, и щекочу мальчика под подбородком. – А ты веди себя хорошо, слушайся маму. Может, это и не всегда нравится, но потом сам увидишь, что так лучше.
Прохожу в следующий вагон, сажусь на свое место и закрываю глаза. Перед ними мелькают картинки: Эми в Леголенде, в Брайтоне, в Хэмптон-Корт. Я даже почти чувствую запах ее мокрого шерстяного пальто, запах лакричных леденцов, когда она зевает, солнцезащитного крема и антисептика.
У меня звонит телефон. Мужчина напротив неодобрительно цокает языком, показывает на знак на окне – «тихий вагон». Я выхожу и отвечаю на звонок за дверью.
– Бет, это Либби. Планы меняются.
– Что случилось? – спрашиваю я. – Неужели опять с Эсме что-нибудь?
– Нет, с ней все в порядке. Мне нужно на работу забежать. Мы не сможем встретить вас на вокзале, как дочка хотела. Извините. – Особенного сожаления в ее голосе не чувствуется. – Я заберу Эсме от подружки по пути домой. Вернемся к вашему приезду. Пришлю вам эсэмэску с адресом.
Через минуту у меня уже есть адрес с пояснениями, как проехать.
Автобусы номер 43, 45, 105 от вокзала Пикадилли.
Беру такси. Водитель смотрит недоверчиво, когда говорю ему, что ни разу не бывала в Манчестере.
– Второй город Англии, – говорит он. – И не слушайте, что там бирмингемцы болтают. Они и говорят-то не по-людски. Что выговор, что футбольная команда – все у них негодное.
По пути он показывает мне несколько достопримечательностей; в разговоре так же тянет гласные, как Эсме. Каменное здание библиотеки белесовато-серое, как мой камешек. Хороший знак. Колонны библиотеки и ее небольшие округлости смягчают резкие углы сверкающего величественного здания Бриджуотер-Холл, которое стоит рядом.
– Говорят, звук тут – что надо. Я-то, правда, не бывал, – произносит таксист. – Моцарт, скрипки, все такое – мне этого даром не надо. А вон то местечко, по другую сторону улицы, – это уже по моей части. Было, вернее. Сейчас-то его закрыли, переделали под квартиры для богатеньких.
На двери дома из красного кирпича висит вывеска «Гасиенда».
– Лучший в мире клуб, – поясняет водитель, и его печальный голос как-то не вяжется с этими хвастливыми словами. – Кто там только не играл. «Стоун роузиз», «Хэппи мандиз». Даже Мадонна, пока еще в звезды не выбилась. Я их всех там перевидал.
Мужчина поглядывает на меня в зеркало заднего вида. Лет ему, по-моему, сорок пять или около того, значит или очень рано начал ходить по клубам, или просто жертва ностальгии по прошлому, которого сам толком и не застал. Мне вдруг приходит в голову, что в этом он похож на меня.
– Вы всю жизнь здесь живете? – спрашиваю я, поудобнее усаживаясь на сиденье.
– Я-то? Коренной манчестерец, – отвечает он, гордо приосанившись. – Здесь родился, здесь и умру.
– «Сити» или «Юнайтед»?
В зеркале видно, как взлетают вверх его седоватые брови.
– «Юнайтед»! Недаром кровь красная, как говорится. – Мужчина пренебрежительно хмыкает.
– А «Ливерпуль» разве не тоже в красном играет? – Оказывается, я довольно много подцепила от Брайана с его неоригинальным пристрастием к «Скай спортс».
Таксист втягивает воздух сквозь зубы:
– Поаккуратнее, нечего у меня в машине неприличными словами выражаться! – Он шарит рукой под приборной доской. – Где-то тут была кнопка, чтобы выбросить пассажира вместе с сиденьем. – Подмигивает мне в зеркало. – В нашем племени свои законы. Но люди тут хорошие. Всегда выручат.
– Это, безусловно, ценное качество.
– Вы только спрашивайте поаккуратнее. Нашим дай волю, начнут трепаться – не остановишь.
– Еще лучше! Для меня это большое облегчение.
– По делам, что ли, приехали?
– Вроде того. В гости к… родственникам. И кое-что изучить заодно.
На лбу моего собеседника от недоумения собираются морщины.
– Вот уж не знаю, что там, в Уайтеншо, изучать. Уайтеншо-холл разве.
– А это что такое?
– Большой старинный дом. С парком. От нечего делать можно и взглянуть. Это в Уайтеншо главная достопримечательность. Ну, не считая местного хулиганья.
– Что, правда так плохо?
– Да нет, не то чтобы. – Его улыбка сверкает в зеркале. – Не хуже, чем везде, я бы сказал. Уж точно получше, чем раньше. У меня сестра там живет. Ей нравится. Говорит, чувствует себя своей среди своих.
Таксист резко тормозит у светофора. Серебристо-зеленый трамвай с грохотом проносится мимо, издав печальный гудок.
– Правда, это обернулось против нее, когда ее застали в постели с шестиклассником. Тут-то и стало видно, какие они «свои». Только и знают, что сплетни да пакости всякие.
Мы проезжаем мимо ряда стандартных домов из красного кирпича, перемежающихся индийскими ресторанчиками, круглосуточными продуктовыми магазинами, бургерными, букмекерскими конторами. На балконах, затянутых сетками от голубей, торчат спутниковые тарелки, стоят велосипеды, бельевые веревки провисают под тяжестью футболок и джинсов.
Похоже на Брандон-Эстейт, что неподалеку от моего дома в Кеннингтоне. Там, насколько я знаю, живет много матерей-одиночек, так что неудивительно, что Либби поселилась в подобном месте.
Женщина почти ничего не рассказывала о том, где живет, о своем финансовом положении, но я догадываюсь, что она бьется изо всех сил, чтобы свести концы с концами. Невольно думаю, что в этом районе, наверное, почти все в такой же ситуации.
Автомобиль останавливается у обочины. Раздается хруст битого стекла. Водитель выходит, достает из багажника мой чемодан. Я даю ему пять фунтов сверху за то, что показал мне незнакомый город. И за сведения о том, с каким обществом мне придется иметь дело, а может быть, может быть – даже стать его частью.
Он дает мне визитку своей фирмы:
– На всякий случай. Вдруг заблудитесь, когда будете изучать город. Спросите Дэйва.
Я благодарю и кладу визитку в сумочку. Иду к двери. Такси гудит мне на прощание и отъезжает.
Дверь открывается, не успеваю я набрать номер квартиры. Эсме бросается мне на шею.
– Приехала! Наконец-то! – взвизгивает она. – Я тебя целый день высматриваю. Входи.
Радость девочки потрясает, как и ее сходство с Эми: светлые волосы, слегка длинноватые руки и ноги, сияющие глаза и улыбка, все такая же неотразимая, как в ту новогоднюю ночь. Но этого мало: я чувствую в ней и теплоту, и живость, и готовность сочувствовать, и желание сделать приятное. Все это в Эсме так же привлекательно, как было в Эми.
Она отнимает у меня чемодан и катит его к лифту.
– Давай я сама, – говорю я. – Тебе нельзя перенапрягаться. После припадка-то.
Так приятно снова чувствовать себя матерью и трястись над своим ребенком!
– Я уже здорова, – весело отвечает девочка. – Честно.
Она нажимает кнопку вызова лифта.
– Извини, если я это как-то спровоцировала, – продолжаю я. – Я, честное слово, не хотела. Меньше всего я желала бы тебе навредить. Я буду осторожнее, обещаю.
– Ты не виновата, – пожимает плечами Эсме. – Эти припадки случаются ни с того ни с сего. Это не из-за тебя.
– Жаль, что твоя мама не умеет так легко прощать.
– И мне жаль.
Эсме как-то странно косится на меня, как будто говорит обо мне, а не о Либби. У меня холодеет в животе, и совсем не оттого, что предстоит подъем в старом и ненадежном на вид лифте.
Двери со скрипом и дребезжанием раздвигаются, пахнет застоявшимся сигаретным дымом. Табличка «Не курить» заляпана – хочется надеяться – кетчупом. На стенах – следы облезших граффити.
Я захожу первой и помогаю Эсме втащить чемодан. Она нажимает кнопку второго этажа, и двери закрываются.
– Давно вы здесь живете? – спрашиваю я.
– Почти два года.
– Тебе нравится?
Она оживленно кивает:
– Да, тут гораздо лучше, чем в пансионе, где мы жили раньше. Там было так темно и грязно. – Девочка морщит нос. – Но, по крайней мере, у нас была крыша над головой. Мне всегда так жалко людей, которым приходится спать в картонных коробках прямо на улице. Когда бывает очень холодно, я отдаю им свои карманные деньги, чтобы они хоть чаю попили.
Я кладу руку малышке на голову и глажу ее по волосам.
– Только одно хорошо было в пансионе, – продолжает Эсме, – там собак не было. А тут живет стаффордширский терьер, я его боюсь.
– Я их тоже побаиваюсь, – говорю я, поглаживая ее по щеке. – Но, говорят, они хорошо умеют ладить с детьми.
– Гоняться за ними они хорошо умеют. – Эсме поднимает взгляд; глаза у нее большие, голубые, красивые. – Один белый на прошлой неделе погнался за мной, когда я на роликах каталась. Я свой «Марс» уронила, и пес его сожрал.
У меня екает в животе. Не знаю, правда ли это с ней случилось, или она вспоминает о том, что случилось когда-то с Эми, – та тоже упала, когда за ней погналась белая собака. Только это был не стаффордширский, а вест-хайленд-уайт-терьер, и Эми уронила не шоколадный батончик, а мороженое. Помню, я купила ей новое и утешала плачущую дочь, намазывая антисептиком разбитые коленки и костяшки пальцев.
Чувствую ее прикосновение, слышу ее голос. Прямо здесь. Рядом. Она вспоминает. Воспоминания путаются. Она теряет нить, ловит ее снова, сплетает новый узор, и уже невозможно отличить, что это – воспоминания Эми вторгаются в память Эсме или наоборот.
Лифт открывается, и мы выходим на площадку. Из нее по две двери с каждой стороны ведут в квартиры. Запах карри смешивается с сигаретным дымом и ароматом отбеливателя. Из одной двери доносится трескотня рекламы, из другой ее пытается заглушить рэп.
Самая дальняя от лифта дверь приоткрыта. Эсме катит чемодан туда и распахивает ее ногой.
– Приехала!
Шум воды стихает, и в конце коридора появляется Либби с кухонной тряпкой в руке. Ее каштановые волосы висят вокруг лица безжизненными прядями, некоторые прилипли ко лбу, мокрому от пота. Футболка болтается на худом теле, и от этого женщина кажется не по годам юной.
– Либби, – говорю я. – Рада вас видеть. Спасибо, что объяснили, как доехать.
– Так хотела Эсме, – произносит она. – Тут были даже обещания помогать мне на кухне, хотя еще неизвестно, чем это обернется.
Она улыбается дочери, которая делает вид, что возмущена таким отношением к ее кулинарным талантам.
– С удовольствием помогу вам всем, чем могу, – говорю я. – С готовкой, уборкой, стиркой.
– С уборкой-то точно! – Эсме ставит чемодан к стене. – Ты ведь без конца делала уборку?
Я виновато улыбаюсь:
– Да. Тут я, можно сказать, мастер. – Стараюсь сделать вид, что меня саму забавляет мое пристрастие к хозяйственным делам, но это не так. – Кое-какими полезными секретами могу поделиться. Хотя и не утверждаю, что вам нужна помощь, – поспешно добавляю я. – Не мне судить.
Брови у Либби чуть заметно приподнимаются. Она поворачивается и уходит. До меня доносится запах «Фейри».
– Идем, – говорит Эсме, – покажу тебе квартиру.
Это не занимает много времени. Следом за Либби мы заходим в маленькую квадратную, скромно укомплектованную кухню с белым лакированным столом у стены. Гостиная оказывается побольше, но ненамного. Мебель из сосны и диван с откидной спинкой похожи на те, что я видела в рекламных роликах «А у вас в доме чисто?..». В ванной приходится смотреть в оба, чтобы не задеть рукой и не уронить какие-нибудь туалетные принадлежности на полочке, привинченной к стене. Из висящего душа капает в облупленную ванну.
Эсме показывает на закрытую дверь:
– Это мамина комната. Я теперь тоже пока там спать буду.
– Эсме! – кричит Либби из кухни. – Ты бы отнесла чемодан Бет в ее комнату!
– Вообще-то, это моя комната, – говорит Эсме.
Я иду за ней. Девочка забирает мой чемодан из коридора, где оставила его раньше.
– Но я не против, что ты там будешь жить. Я хочу, чтобы тебе было уютно. Как дома.
Комната вся розово-фиолетовая. Из-за пластиковых игрушек, сверкающих безделушек и украшенных блестками абажуров она кажется влажно-блестящей. Как открытая рана.
Воздух спертый, в нем чувствуется сладкий запах свежих, постиранных с кондиционером простыней и кислый – пропотевших кроссовок и высушенных феном волос. «Spice Girls» позируют, надувая губы, на постере на стене, Беби Спайс улыбается с пододеяльника и наволочки. В точности такое постельное белье выпрашивала у меня Эми.
Воспоминания накатывают, не дают дышать, переносят меня снова в комнату Эми. Даже планировка такая же: кровать у окна, туалетный столик, заваленный резинками для волос, браслетиками и колечками, рядом письменный стол, на внутренней стороне двери большое зеркало.
Есть и отличия: CD-плеер, который стоял у Эми на туалетном столике, сменили маленький розовый айпод и акустическая колонка. На письменном столе, где Эми держала блокноты, стоит розовый ноутбук, а к «Spice Girls» на стене добавились Леди Гага и персонажи из сериала «Хор».
– Надеюсь, тебе тут понравится, – говорит Эсме.
– Конечно, мне нравится. Всегда нравилось. – Я помогаю ей положить чемодан на кровать. – Только теперь тут порядка больше, чем раньше.
Эсме улыбается:
– Я специально все убрала. Ты бы видела, что в ящиках делается.
Непременно увижу. Хорошо, я теперь предупреждена, что там свалка: надеюсь, не забуду открывать их осторожно.
Нехорошо, конечно, подглядывать и вынюхивать. Дети имеют такое же право на личные тайны, как и взрослые. Я никогда не совала нос к Эми в дневник и не рылась у нее в комоде. И не нужно было. У нее не было от меня секретов. Но на этот раз порыться в чужих вещах придется. Уверена, девочка поняла бы, если бы узнала.
– Надеюсь, Либби не рассердится на то, что я привезла тебе игрушку из Лондона в эту коллекцию. – Я указываю на целый зверинец собак, панд, пингвинов и тряпичных кукол у нее на подушке. – Он в чемодане.
У Эсме от любопытства загораются глаза. Я достаю из чемодана Багпусса. Она хватает кота и утыкается в него носом.
– Спасибо! Ты очень добрая. Я так по нему скучала!
Малышка усаживает его на самое почетное место на подушке.
Либби кричит из кухни, что чай готов.
– Надеюсь, ты любишь спагетти болоньезе, – говорит Эсме.
– Замечательно. Одно из моих любимых блюд.
– Правда, они из «Асда», – бормочет Либби.
Эсме прижимается ко мне:
– Я так рада, что ты приехала!
– Я тоже.
– Нам нужно будет столько всего сделать! Мы столько не успели! – говорит она.
– Это правда. – Я кладу руку ей на плечо. – Особенно мне.
Прежде чем закрыть за собой дверь, окидываю комнату беглым взглядом. Как будто на съемочную площадку подали свет. Какой фильм снимается? Фэнтези или ужасы? Надо подумать. В любом случае это правдивая история. Вот только правды в ней пока не хватает.
Эсме требует, чтобы я села рядом. Либби вздрагивает. Разговор у нас с ней не клеится, но болтовня Эсме удачно заполняет паузы – так и Эми делала, когда мы с Брайаном натянуто молчали за столом. Когда ужин закончен, я с облегчением убегаю в ванную и долго отмокаю, а потом говорю, что устала с дороги и хочу пораньше лечь спать.
Эсме обнимает меня:
– Спокойной ночи, приятных снов!
Вот так и Эми говорила перед сном. В ответ я посылала ей воздушный поцелуй, а она делала вид, что ловит его ладонью.
– Спокойной ночи, – говорю я и поворачиваюсь к ней.
Эсме держит левую руку над головой, ладонью вверх. Не знаю, может, она просто потягивается, а может, готовится ловить мой поцелуй. Я чуть ли не бегом бросаюсь по коридору к своей комнате.

 

Уснуть не могу – слишком много призраков в этой спальне. «Spice Girls» улыбаются со стены, как раскрашенные зомби, вмятина в тощем матрасе хранит очертания тела Эми. Все равно что лежать в ее могиле.
В квартире тишина и темнота. Либби с Эсме легли спать несколько часов назад. Теперь слышны только стоны лифта и отдаленный гул машин. Включаю ночник, жду, пока глаза привыкнут к отвратительному розовому свету, и вылезаю из-под одеяла.
Открываю дверцу шкафа, приготовившись ловить то, что оттуда вывалится. Но ничего не валится. Одежда сложена на полках аккуратными стопками, а все, что висит на вешалках, отглажено и рассортировано по цвету. Эми тоже была аккуратисткой. Она во многом походила на меня.
Засовываю руку под джемперы и футболки, в туфли, стоящие на полу, в розовую плетеную корзину для белья, шарю по карманам пальто и кофт. Сама не знаю, что стремлюсь найти, – что угодно, – и не нахожу ничего.
Книги на полке расставлены сначала по высоте, потом в алфавитном порядке, по заглавиям, – завершает ряд «Янтарный телескоп».
«Возвращение с небес» и «Дети и их прошлые жизни» лежат сверху. Полезное чтение, чтобы поскорее ввести меня в курс дела, или неуклюжий, слишком очевидный трюк? Кто знает. Снимаю книги с полки и кладу на туалетный столик – одну в другую вместо закладки.
В столе такой же порядок, как и в шкафу. Под коробкой с карандашами – альбом для рисования, который весь покоробился от высохшей плакатной краски. Рисунки неуклюжие – линии кривые, детали смазаны. Желтые пятна – цветы в вазе, похожей на луковицу. Непропорциональные фигуры лошадей на плоско закрашенном зеленом поле. Треугольная гора с грязной нашлепкой снега на вершине.
Дальше – рисунки уже более умелой рукой. Ангелы, от которых сквозь непроглядную черноту космоса струятся полосы света. Внизу две женщины тянут вверх руки, ловят падающие звезды. На следующих страницах эта картинка повторяется в улучшенных вариантах, а последняя сплошь закрашена матово-черным. В центре – маленький белый крестик. Или свет Господень, указывающий путь сквозь тьму. К истине. К откровению. Захлопываю альбом и поспешно кладу его обратно в стол.
Ни дневников, ни блокнотов, ни записных книжек не видно. Если Эсме что-то и записывает, то наверняка в ноутбуке, на котором вечером в гостиной делала домашнюю работу.
Я чуть приоткрываю дверь спальни, смотрю в щелку, не видно ли признаков жизни, затем на цыпочках выхожу в коридор. В гостиной светло от уличных фонарей и окон соседних домов. Ноутбук на столе, где Эсме оставила его вчера.
Безопаснее всего забрать устройство в мою комнату и включить там, но едва я снимаю его со стола, как слышу скрип двери на другом конце коридора. Как можно быстрее и тише ставлю компьютер на место и ныряю в нишу между стеной и диваном.
«Даже если меня не заметят, – думаю я, – как колотится у меня сердце, услышат наверняка».
Слышу, как кто-то зевает, и осторожно выглядываю из-за дивана. Эсме забирает компьютер, выходит из комнаты и направляется в спальню Либби. Дверь закрывается. Я выползаю из укрытия. Из комнаты Либби доносятся приглушенные голоса, из-под двери виднеется тусклая полоска света.
На цыпочках возвращаюсь к себе. Стук сердца громко отдается в ушах. Закрыв наконец за собой дверь, испытываю облегчение, но в то же время и разочарование, что не удалось добраться до ноутбука. А еще любопытство. Зачем это он им понадобился среди ночи? Гадаю, перебирая в уме варианты, пока не засыпаю.

 

Утром я слышу голоса, щелчки выключателя, спуск воды в туалете. Выжидаю несколько минут, надеваю халат и иду на кухню. Либби стоит у раковины, снимает крышку с чайника. Обернувшись, резко вздрагивает.
– Извините, – говорю я.
Лицо у нее напряженное от усталости, глаза сузились и слезятся.
– Да ничего, это просто я такая нервная! Не привыкла видеть в доме других женщин. – Она покачивает чайник, проверяя, сколько там воды. – Чая?
– Она кофе пьет по утрам, – кричит из коридора Эсме. – Черный, без сахара.
Опять в точку.
Либби держит чайник под краном. Вода еле бежит. Хозяйка включает чайник, берет с сушилки две чашки и насыпает ложкой кофе. На столе появляются коробки с хлопьями и молоко. В тостере жарятся тосты.
Либби быстро и умело заканчивает привычные дела, затем тяжело опускается на стул и, зевая, кричит Эсме, чтобы поторапливалась: время идет!
– Каждый раз такая спешка, – объясняет она. – Это неестественно: прямо с утра гнать на скорости восемьдесят миль в час.
Отпивает глоток кофе и снова зевает.
Эсме заходит в кухню и прижимается ко мне. Я приобнимаю ее одной рукой и целую в макушку. Волосы у девочки гладкие и теплые, только что причесанные и пахнут абрикосом. Она отстраняется и кружится на месте, разведя руки в стороны:
– Нравится тебе моя форма?
– Очень нарядная, – говорю я.
Теперь школьная форма не та, что раньше. У Эми это были зимой темно-зеленый джемпер, юбка и галстук, а летом светло-зеленое платье в клетку. На Эсме пепельно-серые леггинсы и помидорно-красная футболка с логотипом школы.
Она садится за стол. В миску обрушивается лавина сладких воздушных зерен.
– Свой грейпфрут уже съела? – спрашивает она меня.
– Грейпфрут?
– Ты же всегда их ешь. – Она берет грейпфрут из стеклянной вазы на подоконнике. – Я специально для тебя купила, на свои карманные деньги.
От такой заботливости я еще немного оттаиваю. Не хватает духу сказать ей, что уже несколько лет я не ем грейпфруты, а потому с притворным удовольствием отправляю в рот ложку за ложкой. У грейпфрута вкус обиды и злости, как у того давнего завтрака с Брайаном после того, как пропала Эми. Одни только новости «Тудей» нарушали молчание, пока он не уехал на работу.
– А можно мне сегодня не ходить в школу? – говорит Эсме. – Хочу побыть дома со своими двумя мамами.
Ее гордость ощущается просто физически. И радость тоже. Понимаю: в ее глазах это и есть начало нашего нового будущего. Мой взгляд сталкивается со взглядом Либби и рикошетом уходит в сторону.
– Мы обе будем дома, когда ты вернешься, – говорит Либби.
– У нас еще будет много времени, чтобы побыть вместе, – добавляю я.
– Целая жизнь! – Горящий взгляд Эсме встречается с моим. – Отведешь меня в школу?
В голове включается сигнал тревоги. Мне нельзя доверять ребенка. Пока нельзя. Никогда больше нельзя.
– Нет, мы пойдем все вместе. – Либби поднимает брови с вызовом, ожидая моих возражений.
– Замечательно, – говорю я.
Я бы лучше осталась здесь и продолжила поиски, но это еще успеется.
Мы идем в школу. Эсме – посередине, одной рукой держит за руку Либби, другой – меня. Присоединяемся к процессии мамочек с младенцами в колясках, старшие ребятишки проносятся мимо на самокатах. Женщины поторапливают детей, кричат им, чтобы не убегали слишком далеко, чтобы остановились на переходе и не шаркали ногами. Вот так и я когда-то ходила с Эми. И хочу, чтобы это повторилось.
Некоторые из матерей, что столпились у школьных ворот, поглядывают на меня с любопытством. Кое-кто отходит подальше, подталкивая детей ладонью в затылок. Доносятся перешептывания, смешки.
Во дворе девочки играют в догонялки. Они зовут Эсме в игру. Их лица знакомы мне по фотографиям со странички Эсме в «Фейсбуке».
– Беги, милая! – Либби наклоняется и целует Эсме в щеку.
Я делаю то же самое.
Девочки глазеют на меня и машут Эсме – мол, иди скорее. Интересно, которая из них ее лучшая подруга – может, какая-нибудь болтушка или врунишка. Эсме бежит к ним через школьные ворота.
Дома Либби ставит чайник и насыпает кофе в две чашки. В первый раз с того дня в кафе Фестивал-холла, мы с ней остались наедине. Тогда все едва не закончилось катастрофой. В этот раз я должна быть осторожнее. Пусть говорит сама.
Хозяйка разливает кофе и ставит мою чашку на стол.
– Вообще-то, я предпочитаю черный, – говорю я. – Не возражаете, если сделаю еще чашку?
Она пожимает плечами и делает глоток из своей чашки. Я выливаю кофе в раковину, делаю себе другой и сажусь по другую сторону стола.
– Была бы Эсме дома, наверняка бы напомнила, – говорит Либби.
– Да, наверное, – отвечаю я. – Она, конечно, много знает обо мне. А вот я о вас почти ничего не знаю.
– Да ведь и я о вас знаю только то, что было десять лет назад, – замечает Либби. – До смерти Эми. Что было потом, мы с Эсме почти никакого представления не имеем.
Я провожу пальцем по краю чашки:
– И все же это больше того, что я знаю о вас, Либби. И если мы хотим, чтобы у нас что-то сложилось, лучше иметь полную картину. Мы ведь теперь почти семья.
Либби вздыхает:
– Я простая мать-одиночка. Бьюсь, чтобы обеспечить ребенку самое лучшее. И между делом пытаюсь устроить собственную жизнь. – Она чуть улыбается. – Последнее мне не слишком хорошо удается. Работая в Манчестерском аэропорту, в высшее общество не выбьешься. Это не совсем то, чего хотели для меня родители. И не то, чего я сама хотела, если уж на то пошло.
– Да? А чем вы хотели заниматься?
– Я всегда мечтала стать журналисткой. Когда-то в школьной газете работала. С английским было хорошо. И вообще хорошо училась. А потом забеременела Эсме. Вот и все.
– А нельзя было продолжить учиться? Нет, понимаю, трудно разрываться между учебой и ребенком, но многие девушки справляются.
– Справляются, когда есть кому помочь. Мои родители как-то не горели желанием сидеть с внучкой.
– Понятно, – произношу я с искренним сочувствием. – Они не одобрили ваше решение рожать?
– В общем, нет. Даже хотели, чтобы я избавилась от малышки. Все твердили про упущенные возможности: университет, блестящая карьера и все такое. Говорили: детей всегда успеешь завести. С мужем, чтобы легче было растить. Но я не хотела делать аборт или отдавать ее на удочерение. Я с первой минуты поняла, что мой ребенок особенный.
– Все матери чувствуют это в первый раз, – задумчиво говорю я.
– Только не моя, – отрезает Либби. – Ни до моего рождения, ни после. Когда у тебя послеродовая депрессия, не до того. – Она ставит чашку на стол. – У нее не было ни грамма материнского инстинкта. Наверное, потому-то она и настаивала, чтобы я сделала аборт.
– А сейчас вы в каких отношениях?
Глаза у Либби становятся грустными, взгляд – отсутствующим, губы плотно сжимаются.
– Мама умерла. Отец нашел ее в ванне, со щипцами для завивки и электронагревателем. Следователь обнаружил у нее в организме литр джина и пару сотен таблеток парацетамола. – Либби опять слабо улыбнулась. – Она все делала основательно, моя мама. В большинстве случаев. Вот только любовь к ним не относилась.
– А ваш отец?
– После смерти мамы уехал в Австралию. Смотря на нас с Эсме, он видел только внучку, которую никогда не хотел, и дочь, что погубила свою жизнь. Мы не могли заменить ему жену. Он даже открыток на Рождество не шлет. – Либби вздыхает и наклоняется ко мне. – А бабушка и дедушка Эми живы?
– С родителями Брайана у меня не было контактов еще до развода, но они живы, насколько я знаю.
– И Вареньевая Бабушка тоже?
Я стараюсь не выдать удивления, услышав прозвище, которое Эми дала моей маме.
– Да, тоже жива! По-прежнему заготавливает несметное количество всяких варений и солений. Забывает, что теперь, кроме меня, есть их некому… Приходится большую часть отдавать как призы в лотереях на благотворительных базарах. И отец тоже жив-здоров.
Я говорю так, будто мы с ними часто видимся, но это не совсем правда. Когда пропала Эми, их приезды в Лондон из Хэмпшира постепенно почти прекратились. Первые несколько недель они были рядом: мама в любой момент готова была меня утешить и заверить, что все будет хорошо, отец поддерживал молча, не так осязаемо.
Я ощущала с его стороны некоторую холодность – тень растиражированных в СМИ подозрений по поводу моей небрежности. Папа не говорил напрямую, но я чувствовала отчужденность, а нуждалась в безоговорочной поддержке.
Я не могла обсудить это с ним или с мамой: у нас так поступать просто не принято. Отец был когда-то государственным служащим, мама – энергичной, деловитой секретаршей. Они вели спокойную, обеспеченную, достойную жизнь, состояли в местном яхт-клубе. Мы обходили проблемы, как лодка огибает буй – поодаль, чтобы не зацепить случайно. Споры не приветствовались. Яхта должна ловить ветер, а не лететь прямо на скалы.
С тех пор море не успокоилось. Неудивительно, что варенья и соленья с каждого урожая мне приносит почтальон, а не кто-то из них лично.
– Еще по одной? – спрашивает Либби, допив кофе. – Мне всегда нужно две, чтобы прийти в себя по-настоящему.
Я качаю головой. Она встает, чтобы налить воды в чайник.
– Расскажите о себе, Либби. Бойфренда у вас нет?
Она смеется:
– У Эсме и то больше поклонников, чем у меня! Матери-одиночки не очень-то привлекают мужчин. – Она включает чайник и опирается на раковину, ожидая, пока он закипит. – Да и с Эсме не обошлось бы без сложностей.
– А мне кажется, она бы обрадовалась, если бы в доме появился мужчина. Отец.
– У нее есть отец.
Я хмурю брови… И только потом понимаю, что она имеет в виду Брайана. Невольно думаю о том, что будет дальше, если Эсме и правда Эми. Они с Либби станут частью и моей семьи, и семьи Брайана. Новой семьи Брайана. Что же это будет за смесь: незаконные дети, призраки, подменыши… Что за семейное древо с гнилой сердцевиной?..
Либби наливает в чашку кипяток и молоко и снова садится за стол.
– Вам не нравится, что Эсме называет меня мамой? – спрашиваю я.
Она скрещивает руки на груди и грустно произносит:
– Привыкаю понемногу. Но это все равно больно.
– Знаю. Я чувствую то же самое.
Либби смотрит на часы:
– Пора идти, а то опоздаю. Это, конечно, не дело моей мечты, но все-таки какая-никакая работа, и я не хочу ее потерять.
Она уходит. Я смотрю ей вслед из окна, пока она не сворачивает за угол. Выжидаю еще несколько минут на всякий случай – вдруг вернется? Не удивилась бы. Должна же хозяйка догадываться, что я буду обыскивать квартиру. Либо она сама такая легковерная, какой считает меня, либо постаралась сделать так, чтобы я ничего не нашла. Может быть, и правда искать бесполезно.
Компьютер Эсме снова стоит на столе. Он еще старее и тяжелее, чем мой прежний. Некоторые буквы на клавиатуре совсем стерлись, экран весь в царапинах. Целую вечность он хрипит и потрескивает, а потом выплывает окно с требованием ввести пароль.
– Черт!
Если бы речь шла о любой другой девочке, угадать пароль было бы нетрудно. Если бы у Эми был собственный компьютер, ей бы пароль, скорее всего, вообще не понадобился. У нее не было от меня секретов, ей нечего было скрывать. А если бы захотелось – не вышло бы. Я знала дочь как свои пять пальцев – она ведь была так похожа на меня.
Но если бы она и придумала пароль, то какой-нибудь несложный. «Эми Спайс» или «Динь-Динь». Что-нибудь девичье, розовое и сентиментальное. Эсме, пожалуй, похитрее. «Эми», «Эсме» или «Либби» – для нее слишком просто, но я все же проверяю эти варианты.
Я видела по телевизору передачи, где ведущие сокрушались, что люди очень легкомысленно относятся к паролям, выбирают слишком очевидные. Советовали разнообразить их. Буквы с цифрами, только не номер дома, не почтовый код и не дату рождения. Проверяю и это тоже – не подходит.
С силой захлопываю крышку, протираю ее рукавом. Ставлю компьютер на стол – на то же место, где стоял. Мне еще представится случай залезть туда. А пока поищу в других местах.
В верхнем ящике черного лакированного шкафчика грудой свалены кабельные удлинители, резиновые дверные ограничители, торцовые ключи и инструкции ко всякой электронике. Ящик под ним забит блокнотами и бумагами, в основном счетами за коммунальные услуги – в одной стопке за газ, в другой за воду, потом за электричество и телефон, и каждая стопка прихвачена зажимом. Между ними попадаются справочник Томсона и «Желтые страницы», меню китайских и индийских ресторанов, мотки скотча, степлер и разобранные шариковые ручки. В третьем ящике лежат подставки под горячее, подсвечники из синего стекла (все в потеках воска) и полупустые коробки спичек.
Я ничего не могу найти, но это и не удивительно. Было бы подозрительней, если бы что-то отыскалось. Но я ясно чувствую, что что-то не так, – не то чтобы меня провели, я сама упустила нечто. Снова открываю верхний ящик, замедляю дыхание, заставляю себя сосредоточиться. Рука зависает над содержимым ящика, как магический жезл, ожидая, что инстинкт подскажет верное направление. Похоже на наши с Эми игры: она прятала что-нибудь, а пока я искала, говорила: «холодно», «теплее», «горячо!».
Холодно.
Открываю второй ящик.
Теплее.
Перебираю блокноты, разглядываю беспорядочные записи незнакомым почерком, даты, телефонные номера.
Холодно.
Перебираю пачки счетов – нет ли чего под ними или между ними.
Горячо.
Сначала не вижу ничего, кроме путаницы цифр: подробный отчет, даты, общая сумма. В размере счетов нет ничего настораживающего, и, похоже, все оплачены.
Глаза у меня привыкают к стандартной сетке счетов, к количеству букв в имени и адресе вверху страницы, к логотипу компании, к таблице с цифрами. Я уже разочаровываюсь в своем так называемом шестом чувстве (незачем обманывать себя) и собираюсь положить счета на место.
И тут замечаю что-то странное.
Имя владельца на одном из счетов за газ (одиннадцатимесячной давности) – Генри Кэмпбелл Блэк. На следующем уже стоит фамилия Либби.
Это имя попадается и на счетах за электричество, за телефон и за воду и примерно в то же время меняется на Либби.
На последних квитанциях оплаты муниципального налога указано, что Либби полагается скидка как матери-одиночке, а на более ранних такой приписки нет, и в них стоит два имени: Либби и Генри Кэмпбелл Блэк.
Кладу счета на место – торопливо, но аккуратно. Не знаю еще, что такое я нашла, знаю лишь, что обман открылся. Либби не всегда была одиночкой, как рассказывала.
Кто это такой и что с ним случилось, может быть, и не имеет значения. Важны не столько детали, сколько сам факт существования этого человека. Доказательство того, что Либби по меньшей мере однажды мне солгала. И еще – доказательство того, что она может ошибиться. Или считает, что ей нечего скрывать.
Достаю из чемодана свой ноутбук, набираю в строке поиска имя Генри Кэмпбелла Блэка. На «Фейсбуке» удается отыскать только давно умершего американского адвоката. «Гугл» выдает несколько страниц результатов – все о написанной им книге (какой-то юридический словарь), и больше ничего. Похоже, это единственный в мире человек с таким именем.
Я бы не так огорчилась, если бы нашла сотни разных Генри Кэмпбеллов Блэков. По крайней мере, увидела бы, сколько впереди работы, и принялась за нее – пусть методом проб и ошибок, пусть на это ушла бы уйма времени.
Но поскольку единственный Генри Кэмпбелл Блэк, оставивший какой-то след в Интернете, умер почти девяносто лет назад, то, что казалось многообещающей находкой, оказалось совершенно бесполезным.
Если спросить о нем Либби, она поймет, что я рылась в ее вещах, и станет еще тщательнее охранять свои секреты. Отделается новой ложью. Если начать расспрашивать соседей, это тоже может дойти до Либби. Я не могу рисковать их доверием, каким бы слабым оно ни было, и допустить, чтобы меня выставили из этого дома.
Звонит телефон. Я резко вздрагиваю:
– Алло?
– Миссис Арчер? Это Иан Пойнтон.
Может, он и есть Генри Кэмпбелл Блэк?
– Откуда у вас этот номер? – спрашиваю я резким, подозрительным голосом.
– Вы же сами прислали его мне в электронном письме! Помните? Спрашивали, не могу ли я помочь отыскать вашу подругу в Манчестере.
– Ах да, – смущенно говорю я. – Верно… А в чем дело? Мой чек не проходит или что-нибудь еще?
– Нет. Ничего такого. – Голос у него нерешительный, нетвердый. – Честно говоря, миссис Арчер, я сам не вполне понимаю, в чем дело. Знаю только, что видел сегодня кое-что. И это связано с вами. Точно знаю. Почувствовал такую же связь, как тогда, с той картинкой с Иисусом.
– Что вы видели? – Я насторожена, но не могу не признать, что мне любопытно.
– Тарелки, – говорит он.
«Человек, который не мыл посуду». Этого следовало ожидать.
– Тарелки? – переспрашиваю я. – Как в той книжке?
Экстрасенс не слышит насмешки в моем голосе.
– Нет, не в книжке. Просто на столе. Разноцветные тарелки.
– Черные? – Я облегчаю ему задачу, на случай если медиум захочет как-то привязать к этому Генри Кэмпбелла Блэка, но он обходит ловушку.
– Всех цветов, кроме черного.
– В самом деле?
Я презрительно вскидываю голову. Он что, правда думает, будто своим враньем так легко заставит меня потерять бдительность?
– Они все попадали на пол, – продолжает Иан, – и разбились на куски. Тогда-то я и увидел, что это не просто тарелки, а следы.
– Следы? – Я готова рассмеяться.
– Отпечатки ног, – поясняет он чуть снисходительным тоном. – Ну, следы, понимаете? Разноцветные. Большие. Как от клоунских башмаков.
Может быть, это я тут клоун.
– Принимаете?
Я вешаю трубку, забираю из гостиной ноутбук Эсме и ввожу в строке пароля: «Генри». Всплывает окно с сообщением об ошибке и предложением попробовать еще.
ГенриЛибби1234.
Либби-Генри-Эсме.
Генри Кэмпбелл Блэк.
Проверяю одну комбинацию за другой.
Безрезультатно.
Назад: 8
Дальше: 10