10
Лазанья – клейкая, вязкая, пересоленная. Я чувствую привкус пластика от тарелки, на которой она четыре минуты готовилась в микроволновке. Мы едим ее с чипсами вместо салата, в обществе Симпсонов, Эсме с хлюпаньем пьет кока-колу из стакана и болтает ногами.
После ужина она прибавляет звук – сейчас начнется «Холлиоукс».
– А уроки тебе задали? – спрашивает Либби.
Эсме кивает, не отрывая взгляда от экрана, где мелькают кадры заставки – симпатичные мальчики, девочки с надутыми губами.
– Досмотрю и сделаю. Ладно?
Девочка не обманывает. Как только программа заканчивается, она выключает телевизор без споров и напоминаний – и открывает свой ноутбук.
Я внимательно слежу за пальцами Эсме, когда она вводит пароль, но слишком уж быстро она печатает. Пальцы так и мелькают. Успеваю только сосчитать, сколько раз она щелкнула по клавишам. Кажется, четырнадцать, а может, пятнадцать, не уверена.
Одно я знаю точно: к цифрам ребенок не прикасался. Это уже что-то, хотя все равно невозможно угадать пароль, даже состоящий из одних букв.
Иконки программ выскакивают на экране поверх фото Беби Спайс на заставке, как прыщи. Я стараюсь разглядеть все как можно подробнее. Курсор мечется по экрану, как бешеный муравей.
– Когда смотришь на тебя, кажется, что это так просто, – говорю я.
– Это и есть просто.
– Для меня – нет.
– Согласна, – произносит Либби. Она вытянулась на диване и зевает. – «Фейсбук», «Твиттер» – для меня это все просто набор звуков.
Эсме качает головой.
– Она даже ай-плеером пользоваться не умеет, – сообщает мне девочка.
Я стараюсь сделать понимающий вид, но Эсме видит меня насквозь.
– Это такая штука, чтобы смотреть телевизор через Интернет, – неторопливо разъясняет она. – Приходится самой запускать его для нее.
Либби смущенно кивает:
– Да, так и есть. А штука полезная. Особенно когда ночью лежу в постели и не могу заснуть.
Наверное, так и было вчера. Очень может быть. Я даже разочарована.
– Не считая ай-плеера, – говорит Либби, – я компьютер этот разве что выключать умею. И то пришлось научиться. Иначе бы она за ним целыми днями торчала.
– А не боитесь, что это ей повредит? – спрашиваю я, снова поворачиваясь к компьютеру.
– Ничего не могу поделать, сама в нем ничего не понимаю, – отвечает Либби. – Другие родители говорят, что пытались заблокировать какие-то сайты, но дети каждый раз находили лазейки. В этой войне мне не победить.
– Но неужели вас не беспокоит, чего она там может насмотреться? – спрашиваю я и надеюсь, что мой голос звучит не слишком возмущенно и осуждающе.
– Порно, что ли? – Либби снова зевает.
Я вздрагиваю и чувствую, что краснею. Эсме поднимает глаза от экрана и хихикает:
– От порно меня тошнит.
Она произносит это как бы между прочим, и я тут же чувствую себя старой ханжой. Растерянная, смотрю на Либби. Кажется, ее забавляет мое смущение.
– Мы вместе посмотрели и обсудили, – говорит молодая женщина. – Если поднимать вокруг этого шум, у ребенка только любопытство разыграется, и тогда уж ей точно захочется взглянуть. А так я погасила интерес в зародыше.
Я признаю разумность ее доводов, но стараюсь не показывать, что не до конца с ними согласна. Она сделала так, как считала лучше для своей дочери. Но я бы не хотела поступать так со своей. Правда, Эми вообще не смотрела порно, не говоря уже о том, чтобы успеть пресытиться им.
Если Эсме – это Эми, я приму на себя роль матери и всю связанную с ней ответственность без колебаний. Но остается слишком много вопросов, слишком много сомнений. И чем дальше, тем они больше и серьезнее.
Если Эсме не может доказать, что она Эми, значит остается мне доказывать, что это не так.
– Мир стал совсем другим, – говорю я как можно более небрежным тоном. – Нынешние дети растут быстрее. Они слишком многое видят гораздо раньше, чем мы. В каком-то смысле это, конечно, хорошо, но…
– Что? – спрашивает Либби.
– Ну, он ведь работает в обе стороны? Интернет? Эсме ищет там то, что интересно ей, а если кто-то другой – незнакомый – заинтересуется ею самой?
Эсме отрывается от компьютера и поворачивается ко мне. Глаза у нее какие-то странные, невидящие, будто под гипнозом. Голова девочки подергивается и начинает сильно трястись.
– Эсме? – Я протягиваю к ней руку. – Что такое?
Дрожь сотрясает ее тело. Малышка сползает со стула на пол.
– Эсме!
– Черт! – Либби вскакивает с дивана. – Неужели опять!
Она становится на колени возле дочери, приподнимает ее голову. Я выхватываю из-за спины подушку и подаю ей. Либби просовывает подушку Эсме под голову, вытирает платком пенящуюся на губах слюну. Постепенно конвульсии затихают, спадают, как отлив.
Если это притворство, то сыграно изумительно. Я видела ее фото на сцене. Слышала, как она говорила, что мечтает стать знаменитой актрисой или певицей. Но это слишком хорошо для ребенка, сколь угодно талантливого и хитроумного. Сыграть так прямо передо мной, лицом к лицу, – это надо иметь совсем уж невероятный дар. Правильно?
А если это так, значит Эсме серьезно больна, и дело тут даже не в связи с Эми, но эта болезнь может помочь приподнять завесу ее сознания и понять, откуда девочка знает то, что знает.
Я легонько встряхиваю ребенка – не уверена, хочу ли я вывести ее из этого состояния или погрузить в него еще глубже.
– Врача позвать? – спрашиваю.
– Ни к чему, – отвечает Либби. – Все равно от них толку никакого. Помогите перенести ее на диван.
Ее тон меня поражает. Резкий, холодный, слишком будничный – материнской тревоги не слышно. На бессознательно приоткрытых губах Эсме вдруг чудится усмешка.
Приношу из кухни воду, брызгаю Эсме в лицо. Она открывает рот, пьет. Стакан стучит о ее зубы. Бедняжка хочет что-то сказать, но с губ слетает только вздох.
– Все хорошо, детка. – Либби гладит ее по голове. – Опять то же самое. Уже прошло.
Эсме качает головой:
– Нет. – Голос у нее сухой, дребезжащий. – А как же человек, который не мыл посуду?
– Это просто книжка, – говорит Либби. – Не волнуйся.
– Нет, – отвечает она. – Это не просто книжка.
Рука Либби гладит Эсме по щекам, словно пытается осторожно выманить из нее слова, как джинна из бутылки.
– Он настоящий, – настаивает Эсме и резко садится. – Самый настоящий.
Мысли у меня в голове снова мечутся в полном замешательстве. Что это – настоящее воспоминание Эми или очередная жестокая шутка Эсме?
– Можешь сказать, как он выглядел? – спрашивает Либби.
Лицо Эсме морщится от напряжения.
– Он старый.
– Сколько лет примерно?
– Не знаю, – говорит Эсме.
– Старше меня?
Девочка кивает.
– Старше Бет?
Эсме щурится и медленно кивает снова:
– Может быть, чуть-чуть.
– А что еще? – торопливо спрашиваю я. – Что ты еще видела?
Сама не могу понять, что это – попалась ли я на хорошо разыгранный спектакль или только что получила настоящую весточку от Эми. Мои руки вцепляются в плечи Эсме и встряхивают ее с такой силой, что она подскакивает на диване.
– Бет! Прекратите! – Либби хватает меня за руки.
– Он… – Эсме ерзает на диване. – У него такой странный рот. Губы зашиты.
Либби в недоумении смотрит на меня:
– Вам, Бет, это о чем-нибудь говорит?
Я качаю головой, хотя и догадываюсь, что речь идет о том самом человеке, которого Иан якобы видел в трансе. Тот ведь тоже не мог говорить. Я по-прежнему не представляю, кто это такой, но теперь, по крайней мере, видна какая-то связь.
– Нет, – отвечаю я. – Ни о чем. Совершенно.
– Ну ладно, малышка, – говорит Либби Эсме. – Давай-ка уложим тебя в постель. – Она берет ее на руки. – Ей нужно лечь в свою постель, Бет. Поспите сегодня на диване.
Я киваю и помогаю Либби отнести Эсме в спальню и уложить на кровать. Эсме тут же засыпает. Крепко – дыхания почти не слышно. Она похожа на труп.
Труп Эми.
В животе собирается жгучий комок желчи. Бегу в туалет – и меня рвет горячей горькой струей.
Наутро Эсме встает и одевается раньше всех.
– Знаю я, чего ты хочешь, – говорит Либби, когда дочка наливает ей чашку чая.
– Чего? – с напускным смирением спрашивает Эсме.
– Сегодня суббота. Тебе очень хочется пойти на репетицию.
– Можно? – умоляюще спрашивает девочка. – А то миссис Фробишер будет сердиться. Она говорит, мы и так совсем не продвигаемся. Не хочу всех подводить.
Либби прикладывает ладонь ей ко лбу:
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо. Правда хорошо.
– Что скажете, Бет? – Либби оглядывается на меня.
Приятно, когда с тобой советуются.
– А что за репетиция? – спрашиваю я.
– Театрально-танцевальный кружок, пару раз в год выступают со спектаклями, – поясняет Либби.
– Мы готовим «Мулен руж»! Я буду плясать канкан! – Эсме подскакивает, поднимает ногу и выбрасывает ее вперед.
Я видела этот фильм. Героиня Николь Кидман очень убедительно падает в обморок и заходится в чахоточном кашле. Отличный пример для Эсме, для ее вчерашнего маленького спектакля. А может, просто совпадение.
– Выглядит она ничего себе, – замечаю я, – учитывая, как ей было плохо.
– После прошлого припадка она несколько дней в себя приходила, – говорит Либби, – но этот был совсем не такой тяжелый.
– Могу представить, как выглядел тяжелый. И на этот-то смотреть было страшно.
В улыбке Эсме проскальзывает что-то вроде гордости.
– Значит, можно? – спрашивает она.
– Только пообещай, что уйдешь со сцены, если тебе станет хуже, – просит Либби.
– Обещаю!
– Если хочешь, мы тоже придем посмотреть репетицию, – произносит ее мать. – Придется сесть в задний ряд и вести себя тихо. Не сомневайтесь, с миссис Фробишер иначе не выйдет! Господи, стоит только взглянуть, как она там заправляет – прямо Эндрю Ллойд Уэббер!
Значит, у меня будет шанс пообщаться с другими матерями и выяснить, что им известно о Генри Кэмпбелле Блэке.
– Может, я сама Эсме отведу? – предлагаю я. – А вы пока отдохнете. Ванну примете или еще что-нибудь.
Либби потягивается и зевает:
– Звучит заманчиво… Ночью я почти не спала. Вы точно не против?
– Нисколько. – Я ставлю свою кофейную чашку на стол. – Ну ладно, значит, нам пора. Мне же ни к чему навлекать на себя гнев миссис Фробишер!
Эсме выскакивает из кухни и бежит собирать сумку и натягивать пальто. Либби через стол наклоняется ко мне:
– Не вздумайте расспрашивать ее о вчерашнем, пока меня не будет рядом. Я не хочу, чтобы вы к ней приставали вообще, а тем более сразу после припадка. Не обманите мое доверие.
– Ни слова не скажу, – обещаю я. – Не переживайте. Да ведь она почти все время на сцене будет.
Через десять минут мы выходим из дома. Окна в квартире запотели от пара – Либби принимает ванну.
Проходим мимо замусоренного клочка газона. Там на спинке сломанной скамейки сидит стайка ребят постарше. Один, мальчишка лет двенадцати, таращится на нас, особенно на меня. Я и сама чувствую, что выделяюсь среди местных жителей. Местные, которых я встречала, ходят в джинсах или в спортивных штанах, лица у них бледные и изможденные. Все они или шаркают ногами, будто придавленные к земле бесчисленными бедами, или прогуливаются с развязным видом, словно спрашивая: «А ну, кто решится встать у меня на пути?» На мне шерстяное пальто с гладким длинным ворсом, начищенные туфли на каблуке, волосы тщательно уложены.
Мальчишка что-то вполголоса бросает остальным, и они сдавленно хихикают.
– Куда собралась, Эсме? – кричит главарь.
– У меня репетиция, – сухо отвечает та.
– Представление по королевскому указу небось? – спрашивает он, а сам смотрит на меня.
– Благотворительный спектакль, – говорит Эсме. – В пользу людей с проблемами в обучении. Это на всех объявлениях написано. Но не всем понятно – только тем, кто читать умеет.
– Чтобы понять, что это дерьмо, даже читать уметь необязательно, – кричит мальчишка. – Никто на твой паршивый спектакль не придет.
– А ты откуда знаешь, что он паршивый? – спрашивает Эсме.
– Мама сказала. Она раньше танцовщицей была.
– Стриптиз – это не то, что настоящие танцы, – качает головой Эсме.
– А твоя мама – ненастоящая мать.
Эсме наставляет на него два растопыренных пальца. Парень хохочет и отвешивает мне поклон. Мы сворачиваем за угол. Я облегченно вздыхаю.
– Кто это? – спрашиваю я.
– Да так, Билли Гибсон. Совсем тупой. Вечно влипает в неприятности. Отец сидел в тюрьме. И мама тоже. У них всю семью не пускают в «Лидл», потому что они там все время воровали.
– А почему он говорит, что твоя мама ненастоящая?
Эсме пожимает плечами:
– Наверное, потому, что курить мне не разрешает и в школу заставляет ходить. Его-то мама посылает его воровать по магазинам.
Школьный актовый зал находится в обшарпанном одноэтажном здании, бетонные стены все в ржавых пятнах от протекших труб и в выцветших граффити. Пахнет дезинфицирующими средствами и заварным кремом, пол зашаркан подошвами и ножками стульев. На сцене в дальнем конце женщина с планшетом в руке просматривает какие-то записи, а кордебалет девочек никак не может приноровиться махать ногами в унисон.
– Вот так, девочки, – говорит женщина, поднимая глаза от своих записей. – Ножки ровные, прямые. Носочки тянем. Улыбаемся.
Голос у нее усталый, будто она повторяет все это уже в тысячный раз.
– Извините, миссис, я опоздала. – Эсме бежит к сцене, быстро раздевается и остается в одном трико.
Она занимает свое место в кордебалете и машет мне рукой. Миссис Фробишер оборачивается.
– Чем могу помочь? – спрашивает она.
– Я просто привела Эсме на репетицию. Вот и подумала, может, можно остаться посмотреть.
– Посмотреть?
– Мне сказали, что можно.
У нее удивленное лицо.
– Ну что ж, если хотите, можете посмотреть, – неуверенно говорит руководительница. – Просто обычно это никому не интересно. – Она переворачивает страницы на своем планшете. – Хочется думать, что я здесь занимаюсь творчеством, но в основном я просто бебиситтер, только более престижная.
Я оглядываю зал. Взрослых, кроме меня, нет.
– Приятно для разнообразия иметь зрителей, правда, девочки?
Кордебалет кивает. Кто-то что-то шепчет Эсме, кто-то с любопытством улыбается. Я отхожу назад, где стоят в ряд оранжевые пластиковые сиденья.
– Итак, девочки, начали, – говорит миссис Фробишер. – Включаем музыку. О ритме не забывайте.
Девочки пляшут канкан под музыку, такую громкую, что в динамиках трещит. Эсме коротко улыбается мне. Моя ответная улыбка выходит вялой: вспоминаю, как Эми выступала в школьном ансамбле, как прыгала в такт под фортепиано. А рядом Дана делала то же, только все никак не попадала в ритм.
У Эсме, как и у моей девочки, хорошее чувство ритма и способности есть, но ей не хватает мастерства Эми-звездочки. Мысль эта проступает, как синяк на коже – все яснее и четче. Чем дольше я смотрю на Эсме, тем меньше вижу в ней Эми. Внешне похожа, а внутри совершенно другая – такая же другая, как Дана, несмотря на «сходство».
Учителя их постоянно путали. А я никак не могла понять почему. Волосы у девочек были одинакового цвета, но Дана была ниже ростом, черты лица мелкие, фигура неуклюжая. Эми была копия Беби Спайс. Дана же больше походила на Джинджер. Она каждую неделю забывала дома сумку с гимнастической формой, не попадала в ноты, а читая, водила пальцем по строчкам и шевелила губами. Не то что Эми.
Единственный раз, когда я заметила между подругами сходство, – это когда Дана изображала Эми в реконструкции для программы «Преступления в эфире». Сердце у меня разрывалось тысячу раз, когда она появлялась на экране в той самой одежде, в которой я последний раз видела дочку. Тогда этот наряд казался таким обыкновенным! Кто знал, что он на всю жизнь останется в памяти. Оживет в кошмарах.
Дана качалась на качелях – без всякого удовольствия, с пустым лицом, – а я мечтала, чтобы вместо Эми похитили ее. Не хочется себе признаваться, но это правда. Я молилась, чтобы, когда камеры остановятся, из-под капюшона выглянула Эми. Но этого не случилось, а Дана была очень уж неравноценной заменой.
И Эсме тоже. Да, она добрая и умненькая, сообразительная и внимательная, вежливая, искренняя и милая. Но мне все время кажется, что девочка слишком старается, что, тщательно собрав все факты и детали из жизни Эми, она упустила самую ее суть.
Теперь я понимаю, что не чувствовала по-настоящему присутствия Эми с той минуты, как появилась Эсме. Я закрывала на это глаза. Мешало желание верить в лучшее, растерянность, надежда, тоска – и страх. Я слишком увлеклась фактами, деталями и тяжелыми воспоминаниями и не услышала тихий голос инстинкта.
Эсме – всего лишь скорлупа, скрывающая правду, а скорлупу, даже самую твердую, можно проломить. Я не стану бить по ней молотком. Я сделаю это осторожно, так, что она и не заметит. Можно ведь проколоть яйцо булавкой и потихоньку высосать желток.
Когда репетиция заканчивается, большинство девочек уходят вместе. За некоторыми приходят матери, но они просто стоят в дверях и дымят сигаретами. А потом так быстро исчезают, что я не успеваю ни с кем поговорить. Миссис Фробишер не до меня – она выключает свет и запирает двери.
– Тебе понравилось? – спрашивает Эсме.
Лоб у нее мокрый от пота.
– Ты замечательно танцевала, – говорю я и даю ей платок вытереть лицо. – Не терпится увидеть спектакль. Чувствуешь себя хорошо?
– Да, спасибо. Только есть ужасно хочется. Надеюсь, мама приготовила что-нибудь вкусненькое на обед.
– Может, по дороге чипсов купим.
Едва мы сворачиваем за угол, я жалею о решении зайти в магазин. Возле него стоят и курят Билли Гибсон и еще пара мальчишек. Билли толкает приятелей локтями, они хохочут.
– Смотри-ка, кто идет, – говорит он, выдыхая клубы дыма. – Леди Гага и леди Фу-Ты-Ну-Ты.
– Пошел ты!
– Эсме! Пожалуйста, – прошу я. – Не обращай внимания.
Билли заливается хохотом.
– Да-да, пожа-а-алуйста, Эсме, – кривляется он, стараясь говорить с надменными аристократическими интонациями.
– Как же ты меня затрахал, Билли Гибсон! – кричит Эсме.
– Эсме! – Я кладу руку ей на плечо, но она ее сбрасывает.
– Много ты понимаешь в настоящем трахе, а, Эсме? – ухмыляется Билли.
Я открываю дверь магазина.
Предлагаю девочке, чтобы не торопясь выбирала что хочет. Надеюсь, к тому времени, как мы выйдем, мальчишки уберутся. Но вот мы выходим, а они тут как тут.
Эсме проходит мимо. Билли Гибсон гыгыкает и высовывает язык – будто лижет воображаемый леденец.
– Леди Гага! Леди Фу-Ты-Ну-Ты! Лесме!
Я кладу руку Эсме на плечо и увожу девочку, пока она не кинулась на обидчика. Щеки у нее раскраснелись, кулаки сжаты. Она показывает Билли средний палец. Билли хохочет.
– Что, упражняешься? – Его палец дергается вверх. – Леди Фу-Ты-Ну-Ты!
Я иду дальше, не решаясь оглянуться и посмотреть, не увязались ли они за нами. Только повернув за угол, бросаю взгляд назад.
Билли Гибсон показывает мне розовый слюнявый язык. Что-то кричит, но победные возгласы из-за двери букмекерской конторы и грохот неисправной выхлопной трубы автомобиля заглушают его слова.
Не уверена, но мне показалось, что последним из этих слов было «Генри».
В воскресенье утром я выбираюсь из дома, чтобы купить газету. По крайней мере, так говорю Либби. Сама хозяйка их обычно не покупает, – по ее словам, это пустая трата денег. Или чернуха какая-нибудь, или сплетни из жизни так называемых звезд. Вот сплетни-то мне и нужны – только не газетные.
Билли Гибсон сидит курит на том же месте, где я видела его вчера, но на этот раз в одиночестве. Увидев меня, он ухмыляется и выпускает в мою сторону клубы дыма.
Я вытаскиваю из кармана двадцатидолларовую бумажку. У парня округляются глаза.
– Я тебе не мальчик по вызову. А если бы и был, так не стал бы связываться со всякими старыми бабками.
– Ты мне даром не нужен. Мне нужна информация.
Мальчик подозрительно щурится:
– Насчет чего?
– Насчет Генри Кэмпбелла Блэка.
Он подходит и протягивает руку:
– Ты из социальной службы или еще откуда? Из полиции?
– Нет, конечно.
Он хватает меня за руку, вырывает деньги и отскакивает в сторону.
– Ничего я не скажу, – скалится он. – Эх ты, леди Фу-Ты-Ну-Ты! Нефиг на улице деньгами трясти! Профукала двадцатку! – Дразнит меня, помахивая купюрой в воздухе. – Но спасибо. Так легко мне деньги еще не доставались. И плевать, что это называется грабежом.
Грубиян щелчком кидает в меня окурок, хохочет, когда я стряхиваю его, и убегает.
В полицию на него заявлять смысла нет: скажут, сама виновата. Нужно было думать головой, вести себя осторожнее.
Какой-то старик бредет к газетному киоску. Подхожу к нему. Облезлый джек-рассел-терьер, трусящий рядом с хозяином, встречает меня рычанием.
– Генри Кэмпбелл Блэк? – переспрашивает дед, придерживая собаку. – Не слышал про такого. Тут люди все время то съезжают, то новые селятся. Не то что раньше. – Указывает подбородком в сторону киоска. – Попробуйте там спросить.
Азиатка за прилавком так углубилась в чтение журнала, что мне приходится повторять вопрос дважды. Она качает головой:
– Нет.
– А вы не можете посмотреть эту фамилию в списке подписчиков?
– Мы подписку не рассылаем. Мальчишки работать не хотят.
Она поднимает брови, когда я спрашиваю «Обсервер», и бросает сдачу мне в ладонь так, словно боится заразиться.
Неопрятный мужчина в соседнем магазине говорит, что он здесь недавно и не успел еще со всеми познакомиться. Советует расспросить букмекера.
Я иду на угол, но букмекерская контора закрыта, тротуар усыпан окурками. Металлические двери паба «Торная дорога» тоже заперты. Улицы пусты. Окна наглухо занавешены. Чувствую себя как в ловушке. «Цыганская почта», которую обещал мне таксист, не работает.
Таксист…
Достаю из сумочки визитку, которую он дал мне.
– Такси. – Женский голос в трубке – равнодушный, скучающий. – Куда вам надо?
– В центр.
– Откуда?
– От «Торной дороги», – говорю я, глянув на вывеску паба. – Уайтеншо.
– Так. Как вас зовут?
– Бет. А Дэйв сегодня работает? – Скрещиваю пальцы.
– Который? У нас их трое.
– Ой, а я не знаю фамилии… Ему лет сорок с чем-то, волосы черные, короткие, с проседью. Красная машина.
– А-а, это Дэйв Хэдфилд. Мистер Манчестер!
– Он самый.
– Уверены, что вам нужен именно он? У него же рот не закрывается.
– Вот потому-то он мне и нужен.
Она хихикает:
– Мне же лучше. По крайней мере, не будет тут у меня над ухом трещать. – Слышится шелест бумаги. – Он повез пассажира в аэропорт, значит сейчас должен быть где-то недалеко от вас. Минутку. – Диспетчер с кем-то говорит. Треск радиопередатчика. – Порядок, – произносит она. – Через десять минут он вас заберет.
Десять минут тянутся долго. Я будто села на мель. На душе холодно и уныло, как унылы все эти двухэтажки и башенки вокруг.
Дэйв дает гудок, подъезжая к обочине.
– Здравствуйте еще раз, – приветствует он меня через открытое окно. – Ждете, когда паб откроется, или они вас еще вчера выставили?
В машине тепло. Сквозь запах цитрусового кондиционера пробивается легкий аромат сдобы. Дэйв сметает с колен в ладонь крошки и выбрасывает в окно.
– Корнуоллские пирожки. Пища богов. И божий дар замотанным таксистам.
– Несмотря на то, что из Корнуолла?
– Не все хорошее родом из Манчестера. – Он вытирает губы. – Куда вам в центре надо?
– Точно не знаю.
Я никуда не собиралась ехать – мне нужно было его время и информация. Но, оказавшись в машине, я сразу успокоилась. Перестала бояться. Приятно поговорить с человеком, не стараясь отыскать в каждом слове скрытый смысл, ничего не опасаясь. И мужской голос слышать приятно. Его тембр успокаивает, выговор мягкий, ритмичный.
– Опять что-нибудь загадочное ищете? – спрашивает он.
– Да. Удивите меня.
Мужчина кивает:
– Ладно. Кинг-стрит вам, пожалуй, подойдет. Там есть чем заняться.
– Например?
– Дорогие наряды, драгоценности. «Кендалл» – прямо через дорогу, а дальше по Динсгейт – «Бартон аркейд» и «Селфриджес». С кредитками поосторожнее.
Машина трогается. Я отправляю Либби эсэмэску – пишу, что пошла погулять, чтобы дать ей побыть наедине с Эсме, – и устраиваюсь на сиденье.
– Не знала, что в Манчестере тоже есть «Селфриджес».
– Даже целых два. А значит, дайте-ка подумать… – Дэйв закатывает глаза, делая вид, что считает. – На один больше, чем в Лондоне. – Он подмигивает мне в зеркало, и я невольно улыбаюсь. – И «Харви Николс» у нас есть.
– А, дизайнерские тряпичные кепки и сабо.
Таксист смеется и прибавляет скорость, проезжая на желтый свет.
– Я бы сказал: они ломают шаблоны.
Мы проезжаем мимо складских помещений из коричневого кирпича, на их огромных окнах – металлические решетки. Стеклянные офисные здания упираются прямо в небо. Дэйв вздыхает: впереди пробка. Выпускает руль, чтобы прикрыть рукой зевок.
– Вот вас отвезу – и, пожалуй, на сегодня с меня хватит. С полуночи катаюсь. Надо бы вздремнуть успеть перед футболом по телевизору.
– А с кем ваши играют?
– Наши-то ни с кем. «Сити» против «Сперз». Хотел бы я, чтобы «Сперз» их уделали! Сразу тебе куча довольных кокни, щедрых от радости, ловят такси на Пикадилли. – Он опять зевает. – Если только не засну. Кофе бы выпить.
– Мне бы тоже. Вы вот местный. Где тут кофе хороший? Я плачу.
Он с любопытством поглядывает на меня в зеркало заднего вида:
– Серьезно?
– Абсолютно. Только чтобы никакой фирменной дряни. Это я где угодно выпить могу. Хочу лучший манчестерский кофе.
Мы приезжаем в кафе рядом с большой площадью. Над площадью возвышается белое колесо обозрения, которое я видела на открытке Эсме.
– До Лондонского Глаза все же не дотягивает, – говорю я, попивая кофе.
– Ну да. Зато что там увидишь с Лондонского Глаза? Один Лондон.
– А отсюда что, видны египетские пирамиды и Ниагарский водопад?
– Понятия не имею. Высоты боюсь. – Таксист рассказывает, что тут все отстроено заново после теракта ИРА в 1996 году. – Пятнадцатого июня. – Он вздрагивает. – Худший день в моей жизни.
– Вас ранило?
– Нет, слава богу. Физически, во всяком случае. Но я был в городе. Как раз выходил из магазина электроприборов, и тут… Бабах! – Дэйв вскидывает руки. – Если бы в магазине стекла вылетели, меня бы на ремешки порезало. – Он качает головой. – А день-то был какой хороший! Небо голубое, солнце сияет. В Манчестере такие дни нечасто случаются, и надо же было ИРА его испортить! Уже этого достаточно, чтобы их возненавидеть. А что они с моим городом сделали! Сволочи! Столько людей порезалось, побилось, от шока в себя прийти не могли. И магазины пришлось закрыть – некоторые потом так и не открылись.
– Ужасно, должно быть.
– А знаете, что мне больше всего запомнилось? – (Я качаю головой.) – Как все небо стало серым. На несколько секунд.
– Да, могу представить. Дым, пыль.
– Да нет. Не дым, – говорит он. – Голуби. Тысячи голубей, и все взлетели разом. Город будто накрыло огромной серебристой волной. – Он поднимает чашку к губам и дует на свой кофе. – Это был знак, вот что.
– Знак чего?
– А всего вот этого. – Дэйв показывает на дома вокруг. Сверкающие стеклом и металлом новые здания резко выделяются рядом с бело-серыми каменными домами Викторианской эпохи. – Возрождения. Денег, что хлынули тогда к нам. Рабочих мест. – Он смеется. – Забавно, правда? То, что должно было разрушить город, возродило его.
Я размышляю об Эми и Эсме, о превращении, возрождении, перерождении. Взрывы, грязь, кровь…
– Вы не думайте, – говорит он, крутя в пальцах ложечку, – меня это тогда тоже из колеи выбило. Просто потрясло. До тех пор я никогда не чувствовал себя в опасности в собственном городе. И сестра моя ощутила то же самое. Она раньше жила в кооперативном доме неподалеку отсюда – хорошее местечко. Но вернуться туда после бомбежки? Черта с два! Так вот она и оказалась в Уайтеншо.
Я и забыла про его сестру.
– Там она чувствует себя в безопасности?
– Да. Уайтеншо-то никто взрывать не станет! Хотя кое-кто, представьте, считает, что это было бы неплохо.
– Так далеко я не захожу, но…
– Не лучшее место для туристов? – со смехом спрашивает он.
– Местные жители попадаются… живописные. Билли Гибсон – просто явление дикой природы.
– Наслышан, – хмыкает Дэйв.
– Знаете его?
– Только по рассказам сестры. Там вся семейка – сущий кошмар, если ее послушать.
Я придвигаюсь ближе вместе со стулом:
– А про Генри Кэмпбелла Блэка ваша сестра ничего не рассказывала?
Дэйв отводит глаза и сдвигает брови:
– Не припоминаю… Имя какое-то аристократическое для Уайтеншо. Там двойные имена не в чести. – Он наклоняется ближе. – А что? У вас с ним какие-то неприятности вышли?
– Просто найти его не могу.
– А, так вот вы здесь по какому делу, – подмигивает он. – А что же он натворил?
– Он друг той женщины, к которой я приехала. Пропал бесследно, вот мы его и разыскиваем, чтобы алименты потребовать.
Дэйв морщится:
– Терпеть не могу, когда парень заделает женщине ребенка – и был таков! Трусы паршивые. С моей сестрой такое же было, до того как она встретила своего мужа. Если бы тот парень не смылся, она бы ребенка оставила. – Он достает телефон, набирает номер и подносит к уху. – Генри Кэмпбелл Блэк, говорите?
Я киваю, ставлю локти на стол и упираю подбородок в ладони. Дэйв кривит губу и качает головой.
– Не отвечает, – говорит он. – Попозже еще позвоню. Дайте мне свой номер – если от нее что-то узнаю, сообщу. – Он с улыбкой записывает мой номер к себе в телефон. – Будем надеяться, моя жена не станет любопытствовать.
Весь день я не расстаюсь с телефоном, играя в «Монополию» с Эсме и Либби. Эсме выбирает себе фишку с цилиндром – ассоциирует его с черно-белыми мюзиклами по телевизору. Либби берет мешок с деньгами. Я – пушку.
Эсме отлично удается избегать клеток с чужой собственностью и выкидывать одно и то же число на обоих кубиках, чтобы выйти из тюрьмы без залога. На ее части поля уже некуда складывать выигранные деньги, и девочка все время перекладывает их, чтобы убедиться, что все на месте.
Когда я попадаю на Бонд-стрит, она, не глядя на карточку, сразу называет размер штрафа. И про остальную свою собственность она тоже все помнит, сколько бы там ни было домов и отелей.
– Ну и оборотистый же домовладелец вышел бы из тебя, Эсме! – говорю я. – Обобрала меня до нитки в моем собственном городе!
– Я и в манчестерскую «Монополию» хорошо играю, – отвечает девочка, жадно складывая деньги в кучку. – Но лондонскую больше люблю. Она как-то гламурнее.
– Что может быть гламурного на Пентонвилл-роуд? Или в «Слоне и замке»?
Эсме берет кубики, подбрасывает в руке:
– На спуске в подземный переход возле «Слона» хорошо было скатываться на роликах. – Она бросает кубик и передвигает цилиндр по полю. – Только там бродяги и пьяницы всегда такие страшные сидели!
Либби бросает на меня многозначительный взгляд.
Звонит телефон. Я вздрагиваю. На экране высвечивается: «Дэйв».
– А, это моя подруга Джилл, – произношу я. – Я лучше в спальне поговорю. Это все про церковную благотворительную распродажу.
Закрываю дверь в спальню, проверяю, не стоит ли кто за ней, и только тогда отвечаю:
– Есть новости?
– А как же! «Сперз» выиграли два – ноль, – говорит таксист. – Чаевые, похоже, весь день будут что надо.
– Отлично, но я спрашивала про вашу сестру.
– Да, понимаю. Извините.
– Она ничем не смогла помочь?
– Даже не знаю, поможет вам это или нет… – Голос у него нерешительный. – Вот уж не думал, что во всем Большом Манчестере найдется хоть один Генри Кэмпбелл Блэк, а их, оказывается, целых двое в одном только Уайтеншо.
– Двое?
– Выходит, так.
– И ваша сестра их знает?
– Одного человека с таким именем знает. Она работала в яслях, когда мой племянник туда ходил.
– Кто, ваша сестра?
– Да нет, Генри. – Он втягивает в себя воздух. – Это женщина.
– А-а… Понятно. – У меня екает сердце; не могу сдержать разочарования. – Вот черт! Погодите, а больше ваша сестра ничего не говорила?
– Вроде бы она хорошо ладила с детьми. Хоть и ковырялка была.
– Кто, извините?
– Лесбиянка. Жирная такая, если судить по той фотографии, что сестра прислала.
– А ваша сестра не знает, где эта женщина сейчас?
– Понятия не имеет. Она просто взяла – и однажды не пришла в ясли. С тех пор ее не видели.
Вот в этом я не уверена.
В голове проносятся разрозненные картинки и обрывки фраз.
Мамаши у школьных ворот, разглядывающие меня украдкой… Ощущение, что я не понимаю чего-то, очевидного для всех… Внезапное недавнее исчезновение Генри Кэмпбелла Блэка из счетов за коммунальные услуги. Слюнявый розовый язык Билли Гибсона.
Он, кажется, что-то такое говорил про то, что у Эсме ненастоящая мама? А когда переиначил имя Эсме, я-то думала, у него просто язык заплетается, но, может, он сказал то, что хотел сказать? «Лесме…»
– Бет? – говорит Дэйв. – Слушаете меня?
Перевожу дыхание. Крепче сжимаю в руке телефон.
– Вы что-то говорили про фото, – напоминаю, щуря глаза.
– Да. Там эта Генри играет с моим племянником в «лягушатнике». Снято, кажется, за месяц до того, как она сбежала.
– Можете мне его прислать?
– Думаю, сестра не стала бы возражать. Погодите. – Слышу голоса на заднем плане; захлопнулась, стукнув, дверца автомобиля. – Надо бежать, Бет. Вызов.
Через несколько секунд мой телефон подает сигнал – пришло сообщение:
Вот оно. Надеюсь, поможет. Когда придет время ехать на вокзал Пикадилли – вы знаете, где меня найти.
Дрожащими руками открываю вложение.
Маленький мальчик стоит в мелком бассейне: глаза зажмурены, рот открыт, на лице восторг – вода льется ему прямо на голову. У женщины, которая поливает ребенка из ведра, мясистые ладони, толстые руки. Остальное тело скрыто под мешковатой футболкой и серыми спортивными штанами.
Вглядываюсь пристальнее. Из-за гривы черных волос и пухлых щек трудно как следует рассмотреть лицо, но, кажется, ей под тридцать, может, чуть больше. Картинка расплывается на пиксели. Но даже на такой фотографии в женщине видна какая-то несвобода, зажатость, надломленность некоей тяжестью. На лице у нее не видно ни радости от игры с ребенком, ни удовольствия от его визга.
Ночью, когда все засыпают, я лежу в постели, пытаясь сложить кусочки в цельную картину. Мысленно уже в который раз перечитываю сочинение Эсме, особенно ту часть, где описывается ее жизнь с Либби в Манчестере. Там кроются какие-то тайны – точно, я чувствую. Так же, как ощутила, что упустила подсказку в документах Либби. Но поймать их я не могу – все слишком быстро мелькает перед глазами, будто пленку перематывают.
Я останавливаю пленку, перематываю назад и снова проигрываю начало.
С миссис Даутфайр, конечно, проще. Она смешная, добрая и все умеет. Взяла – и сделала семью из трех человек по-настоящему счастливой.
Фильм, конечно, немного дурацкий, но я, когда смотрела, плакала. И мама тоже. Я сказала ей, что все будет хорошо. Но миссис Даутфайр больше нет. Молния не ударяет дважды в одно место.
Этот фильм я тоже смотрела не так уж давно, и, насколько помню, семья там состояла из мужа, жены и троих детей. Из пяти человек. И ей помогла няня, похожая на мужчину. Как Генри Кэмпбелл Блэк.
Эсме говорила не о кино. Не над счастливым концом они с Либби плакали. А из-за того, что потеряли свою Генри Кэмпбелл Блэк.
Я встаю, выхожу на цыпочках в коридор. Забираю ноутбук Эсме из гостиной к себе в комнату.
В висках стучит, когда я набираю пароль.
МиссисДаутфайр.
Есть! Экран, «зевнув», открывается, и я начинаю шарить курсором по папкам и файлам, как археолог с лопатой.
В папке «Спайс уорлд» – только фотографии «Spice Girls», тексты песен и ссылки на ролики с «Ютуба». Песни Леди Гаги собраны в папке «Гага4Гага». Больше надежд вызывают «Домашние задания и др.», но там только стихи, глава из сказки про суриката и список учителей Эсме в порядке предпочтения. «Рождество» – списки желаемых подарков на Рождество за несколько последних лет и список покупок для предстоящего. Я тронута – вижу мое имя и чувствую угрызения совести за то, что шпионю за Эсме.
Но это единственное упоминание обо мне и о ее прошлой жизни, которое удается найти. Даже ее сочинения в компьютере нет. Я-то ожидала увидеть папки с информацией о деле Эми, со ссылками на сайты, все о реинкарнации, Кеннингтоне, нераскрытых убийствах и пропавших людях.
Так хочется швырнуть компьютер об стену! Я еле сдерживаюсь. Вместо этого вытаскиваю из чемодана флешку и копирую на нее все файлы подряд. Рисковать нельзя – вдруг Эсме зайдет в гостиную и увидит, что ее компьютера нет. А мне нужно время, чтобы просмотреть все.
Но и скопировав их, не могу отделаться от ощущения, что меня провели. Я не нашла того, что нужно, но опять чувствую, что подобралась совсем близко. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Пытаюсь влезть в шкуру Эсме.
Девчонка хитра и сообразительна. Все бы предусмотрела. Она догадывалась, что я попытаюсь забраться в ее компьютер. На случай если мне удастся взломать пароль, она сделала бы все, чтобы я не могла легко найти подозрительную информацию. Она бы спрятала ее как можно тщательнее. Сохранила бы на жестком диске, там, куда я точно не стану заглядывать.
Навожу курсор на корзину. Открываю.
Эсме допустила ошибку, как и ее мать со счетами за коммунальные услуги, только другого рода. Сама себя перехитрила. Слишком мудреная уловка выдала ее.
Все файлы в корзине названы вполне понятными именами. Кроме одного.
«HCBLegDict.WMA».
Расширение после точки и иконка программы мне незнакомы. Это не вордовский документ, не картинка —.jpg или. gif. Я копирую файл на флешку, закрываю компьютер и тихонько отношу его обратно на стол в гостиной.
Вернувшись, копирую файлы в свой ноутбук. Собираюсь уже кликнуть по файлу из корзины, но останавливаюсь.
Вспоминаю, что видела свет под дверью, когда Эсме и Либби смотрели что-то в компьютере. Собственно, почему бы мне не включить свой? Можно будет сказать, что тоже что-то смотрела через ай-плеер. Но я не хочу будить в них подозрения…
Залезаю с ногами на кровать, накрываюсь одеялом – и оказываюсь запертой в маленьком жарком домике. В бесстрастном, как судебная экспертиза, свете экрана резко ложится моя тень.
Запускаю файл. На экране всплывает маленькая серая панель. Кнопки и стрелки, как на CD-плеере. Быстрая перемотка. Вернуться к началу. Проиграть.
Треск встроенных динамиков. Громкий, слишком громкий. Я нашариваю регулятор звука. Не знаю, что это, – может, ничего особенного. Но если Либби с Эсме услышат, придется отвечать на неудобные вопросы. Могут даже из дома выставить. А тогда я потеряю след.
Может быть, там окажется что-то совершенно невинное и неинтересное: популярная песня или музыкальная дорожка, скачанная из Интернета. Но в динамиках раздается стук, словно кто-то двигает компьютер и проверяет микрофон. Потом – тишина. Я наклоняюсь к компьютеру и напрягаю слух. Как на спиритическом сеансе. Есть тут кто-нибудь?..
Есть.
Кто-то откашливается, прочищая горло. Звук приглушенный, но слышно, что кашель слишком низкий, не детский. Но и не мужской.
Во рту у меня пересыхает, сердце колотится.
Снова кашель, шорох одежды. И вдруг – голос. Поток слов так стремителен, что я едва разбираю их. Понимаю только одно – голос мне незнаком, но акцент – лондонский.
Ставлю плеер на паузу, перематываю назад и запускаю с начала.
