Книга: Вторая жизнь Эми Арчер
Назад: 10
Дальше: 12

11

Надеюсь, вы это услышите. Не знаю вообще, работает ли эта штука, диктофон, никогда раньше с ними не имела дела. Взяла его на время у одной женщины на работе – сказала, что учу французский и хочу послушать свое произношение, как получается, – она и дала. Поверила. Можно подумать, я и правда стану французский учить…
От всех этих компьютеров, гаджетов и всяких таких штук мозги трещат, но придется, видно, разобраться, раз уж решила рассказать вам то, что должна, и хочу, чтобы вы поняли все как следует.
Записать-то я не могу, понимаете. То есть не то что вообще не могу – писать-то я умею, что бы там некоторые себе ни думали, только не очень хорошо и не сильно-то быстро. А времени мало – поезд где-то через час, надо успеть. Дела у меня. Кое-какие, скажем так.
Но все это надо высказать. Знаете, как бывает, когда тошнит или когда простудишься и сидишь вся в соплях, – в общем, все это в тебе сидит и просится наружу? Но не будешь же блевать у всех на виду, вот и бежишь куда-нибудь в сортир или в кусты. А потом чувствуешь, что стала чище. И тебе лучше.
Ну вот и со мной сейчас так. Нужно выблевать из себя прошлое, вытолкнуть из глотки и все за собой убрать. Дочиста.
Говорю, я не очень-то умею рассказывать, и к книжкам у меня никогда привычки не было, особенно к сказкам и всяким выдумкам, мне другие книжки нравились – заговоры, гороскопы, что-нибудь про ангелов или про то, как сны разгадывать. Вот это мое.
Я столько этого барахла начиталась, что меня можно было бы по телевизору показывать как эксперта – втирала бы всем, что их ждет богатство, шикарные квартиры в Нью-Йорке и Лондоне, дома на пляже или виллы на Барбадосе. Не жизнь была бы, а мечта – с кучей друзей и отличным парнем, который любил бы меня как сумасшедший, с послушными детишками, чаем по утрам – все как в книжках.
А у меня ничего такого нет. И не книжки тут виноваты. Просто я их неправильно поняла и перепутала все, как всегда.
Но вот одна книжка все-таки и правда здорово изменила мою жизнь. Тот парень, что ее написал, прямо под кожу мне влез и закрутил все по-своему, по крайней мере на время.
А книжка-то была даже не моя. Я ее нашла на прилавке в «Литтл шеф» на А-435 – два студентика-мажора ее забыли, пока разбирались, кому сколько платить. Нет бы поделить счет пополам, по-дружески, так они давай высчитывать, с кого за что причитается, до последнего пенни. Не знаю уж, что они там в своем колледже изучают, но явно не математику – битый час сосчитать не могли.
В общем, я ждала-ждала, пока они расплатятся, и вижу: книга лежит – прямо на прилавке, говорю же. Я ее и взяла, потому что имя на обложке понравилось. Генри Кэмпбелл Блэк. Я почему-то подумала, там будет что-нибудь про черную магию, заговоры, вуду, всякие там зелья, чтобы оградить себя от темных сил. Страницы в ней были разбиты на колонки, аккуратные такие черные ряды слов, как патроны в коробке – бери и стреляй.
А оказалось, никаких там заговоров нет. Там всякие юридические словечки, объясняется, что они значат. В общем, для мальчиков-мажоров и всяких там умников. Не для таких, как я.
«Юридический словарь» – так было написано на первой странице. «Определение терминов и выражений американской и английской юриспруденции, исторических и современных. Составитель – Генри Кэмпбелл Блэк, магистр гуманитарных наук».
В общем, чушь несусветная, как алфавит в школе.
Алфавит этот у нас в классе на стенке висел. Ох и пугала меня эта штука, я вам скажу! Там еще такие картинки были маленькие… ну, знаете – мячик, часы и все такое, а в самом конце зебра. Чтобы алфавит был как игра и его легче было учить. А на самом деле это была просто ловушка, как та машина в кино «Пиф-паф-ой-ой-ой» – там тебе и конфеты, и цветные ленточки, все такое веселенькое с виду, а на самом деле это просто черный «воронок» для детей – хватает и увозит в тюрягу.
Картинки-то на этой табличке даже я все знала, а вот буквы… Палочки, крючочки, кружочки. Я в них ни хрена не понимала. Яркое зеленое яблоко в начале было как здоровенный камень на дороге. Не суйся. Хода нет. Отвали.
Но мисс Клэптон помогла мне его обойти. Сказала, будет помогать. Я оставалась после уроков, как будто в наказание, и занималась отдельно от остальных, как какая-нибудь заразная. Учила стишки и упражнения, делала примеры, пока голова не начинала так болеть, что хотелось напинать по заднице эту чертову букву «К» с ее пинучими ножками.
Но я все-таки добилась своего. Разбиралась в буквах мало-помалу, пока не научилась различать их, складывать в слова и писать правильно. Были слова легкие, как, например, «друг», а были такие, как «любовь», – я все никак не могла запомнить, как они пишутся.
Теперь я таких слов вообще не говорю, хотя и умею их писать и знаю, что они означают. Теперь у меня на языке совсем другие слова: «месть», «правосудие» и «смерть».
Убей, не вспомню, какое там было первое слово в юридическом словаре, но первую клетку алфавита вижу как сейчас. Она останется у меня в памяти навсегда. Другие-то все перепутались – я так и не запомнила, в каком порядке идут буквы. У меня свой алфавит, свой порядок, и картинки в нем другие… Таким картинкам место в суде, а не в классе.
Но первая буква все равно «А». Только не «apple» (яблоко), а «Archer». Эми Арчер.
Имя дочери, произнесенное незнакомым безликим голосом, – как удар! У меня перехватывает дыхание. Снова останавливаю плеер, отбрасываю одеяло, хватаю ртом воздух. Но не забываю прикрыть экран ноутбука, чтобы не светился. Не знаю, кто сделал эту запись и зачем, но там наверняка содержатся ответы на вопросы, которых я так отчаянно доискивалась все эти десять лет. Я не могу этим рисковать.
Снова натягиваю одеяло на голову, смотрю на тень своей дрожащей руки и нажимаю кнопку воспроизведения.
Неудивительно, что ее фамилия начиналась с «А». Первая буква в алфавите, в любом алфавите мира… Она привыкла быть первой. Буква-зазнайка, буква «Смотрите, вот она я!». Она же и лучшая оценка в классе… Не про мою честь, конечно. Они все доставались Эми.
Моим родителям не так повезло: их буква в алфавите всего лишь вторая. Да и неудивительно – если честно, они ведь и правда ничего не знали и ни в чем не разбирались. Они считали, что в жизни никогда ничего не меняется и глупо на это надеяться, поэтому в их жизни ничего и не менялось никогда. Надеяться было безнадежным делом. Будь доволен тем, что имеешь, лопай, что дают, не хнычь и не жалуйся.
Вот и мне не досталось ни фамилии, ни хотя бы имени на «А». Всего лишь «D».
Дана.
Дана.
Я снова выныриваю, чтобы глотнуть воздуха. Тянусь за телефоном, лежащим на туалетном столике. На экране все еще светится фотография Генри, играющей с малышом в яслях. Фотография Даны.
В тяжелой, унылой фигуре пытаюсь разглядеть девочку, которую знала когда-то, но это трудная задача. Возможно, что-то знакомое есть в разрезе глаз и форме носа, но все заплыло жиром и смазано из-за плохого качества фотографии, так что с уверенностью сказать трудно. Она выглядит старше своих лет. Я-то считала, что ей под тридцать, а на самом деле только двадцать, как Эми. Как Эми было бы. Встреть я Дану на улице – прошла бы мимо и не узнала.
Снова ныряю вместе с телефоном под одеяло, отматываю запись немного назад и нажимаю кнопку воспроизведения.
…Всего лишь «D».
Дана.
Маленькие засранцы в школе сразу переделали это имя в «дыню». А потом, на испанском, одна очкастая выдра с брекетами и косичками додумалась переставить слоги, и вместо «Дана» получилось «Нада». Nada. Ничто. Какое имя, такая и жизнь…
У меня не было ни одного – самого дохлого – шанса… с такими-то генами. Папа – почтальон. Он никогда ничего не читал, кроме надписей на конвертах, да и те с трудом.
Смешно и грустно… Он разносил письма по адресам, а на самом деле это они носили его, куда хотели. От писем в его сумке зависело, где он будет и когда, и он не мог вернуться домой, пока все не разнесет.
Если на него рычала собака, когда он просовывал письма сквозь щель в двери, он останавливался и рычал на нее в ответ. Гав, гав… Сонный придурок. А эти красные ленточки, которыми перевязывали почту? Другие почтальоны просто бросали их на пол, а мой отец тащил домой, скатывал в шарики и швырял из окна с десятого этажа. Шарики разлетались, как в пинболе. Я смеялась, а он смотрел так, что казалось, будто он сам хочет улететь куда-нибудь.
Мама работала на полставки в занюханном обувном магазинчике на Уолворт-роуд. Она не очень-то любила эту работу и терпела только ради скидок для персонала. Вообще-то, оно того стоило… Если бы не эта двадцатипроцентная скидка, я бы ходила в школу в одних носках и у одноклассников был бы лишний повод для насмешек.
– Будь поаккуратнее, – говорила мама. – Туфли береги. Деньги с неба не падают.
Сбитые места я закрашивала черным карандашом.
Обувной магазин был рядом с «Ист-стрит маркет», сразу за углом, так что было очень удобно покупать продукты по сниженным ценам в конце дня. Капусту мы никогда не покупали – мама говорила, что запаха потных ног с нее и на работе хватает. Зато она всегда брала клубнику. Посыпала сахаром, и мы ели ее, как римляне виноград. А родительница сидела за столом с глупым выражением лица – жадным, капризным, расплывшимся в улыбке. Потом делала гримасу, когда откусывала стебелек и сплевывала. Я не могла понять, почему не отрезать стебелек сразу, пока мама сама не сказала.
– Так я ела клубнику в самый первый раз. Мы ее таскали у одного парня из ящика на окне. Так прямо сразу в рот и пихали. А один раз он меня поймал. Перепугал до смерти.
На самом деле ей просто нравилось плеваться…
Папина мама была, говорят, совсем другая, но она сыграла в ящик, когда я еще даже не родилась. Наверное, просто не хотела меня видеть. Рассказывали, что она стояла на стуле, вешала на кухне выстиранные занавески, и тут бац – ни с того ни с сего – кровоизлияние в мозг. Соседи снизу слышали грохот, когда она упала, но подумали: просто мебель двигает. Дедушка нашел ее, когда пришел с работы.
– Вся запуталась в этих занавесках дурацких, – говорил он. – Холодная, как ледышка. Для меня это было как день свадьбы, только лучше.
Они поженились только потому, что она от него залетела. Ребенка потеряла через месяц после свадьбы, но деваться было уже некуда, так и жили по привычке, как все в моей семье, как я сама…
Дедушка не вылезал из паба – он там был капитан команды по дартсу – и из букмекерской конторы – там его всегда были рады видеть… Клиент номер один как-никак. Бабушка отсиживалась в «Стритхэме», где всегда был «Бейбишам» и всякие пижоны.
Дедушка считал, что ему не надо было жениться… Не на бабушке, а вообще. Говорил, что недаром потерял половину безымянного пальца, когда служил в армии. Один обрубок остался. Вот он и придумал, что это был знак: никогда не женись, оттого-то и получилась у него не настоящая семья, а вроде половинка.
Инвалид – так он про себя говорил. И по-моему, имел в виду не палец, а женитьбу. Деньги зарабатывать ему это не мешало – он был кондуктором в автобусе на третьем маршруте – и выбивать в дартс сто восемьдесят очков тоже.
Мой отец говорил: «Чудо, что у них вообще появились дети». По его словам, они вдвоем-то в одной комнате не оставались так долго, чтобы успеть детей наделать. Да еще и скандалить когда-то умудрялись.
– Слава богу, что он послал мне тебя и твоего брата, – говорил дедушка отцу. – Если бы не вы, в жизни бы нам не выбить в муниципальном совете трехкомнатную квартиру.
Мой дядя смылся из дома при первой же возможности. Ушел в армию. Мама с папой поженились через год после этого. У них не было денег… Сроду не было, где им было наскрести на собственное жилье… Да они об этом и не думали. Муниципальная квартира – это максимум, на что они могли надеяться, все, о чем мечтали. Но, как всегда, даже эта мечта накрылась медным тазом: желающих было много, а квартир мало. Папа говорил, что это все из-за узкоглазых, а мама – что все из-за паков. Мы все говорили – все из-за того, что жизнь такая.
Дедушка, правда, был доволен как слон. Ему-то хорошо: мама с папой платили за квартиру. И в пабе ему денежки капали, и в букмекерской конторе. И удобно было, что в доме есть кому приготовить и прибрать. Дед все время отпускал идиотские шуточки, как хорошо иметь рабыню. Мама никогда не смеялась над этими шутками, и я тоже…
Потом с дедушкиного маршрута всех кондукторов сняли, и пришлось ему искать другую работу. Можно было водителем устроиться, но он был такой тупой, что не мог научиться водить… Да и вообще ничему не мог научиться, если уж начистоту. Так что устроился в мою школу сторожем. Из-за него все надо мной издевались.
– От тебя воняет, ты, наверное, умываешься блевотиной, которую он подтирает!
– Кому охота к тебе в гости ходить. У вас на столе одни объедки из школьной столовой!
А вот Эми меня любила. Бог знает почему: я совсем не годилась в друзья звезде класса с фамилией на «А». Она была из богатой семьи, умная, популярная, а выбрала меня… Иногда казалось, что она играет со мной просто из жалости, а еще потому, что рядом с таким ничтожеством, как я, она сама кажется еще лучше, да и учителя ее хвалят за доброту. Но она и правда была доброй.
Давала мне списывать на уроках… Говорила всем, чтобы оставили меня в покое… Отказывалась играть, если меня в игру не принимали. Даже от роли Габриэль в рождественском спектакле отказалась, чтобы мы обе с ней были овечками. Моя мама умилялась, а вот мама Эми была очень недовольна.
Ей не нравилось, что мы играем вместе, и точно так же не нравилось, что сидим за одной партой. Она говорила дочке, чтобы не давала мне списывать, говорила, что нам обеим было бы на пользу, если бы нас рассадили, но Эми не слушала.
Мое имя всегда было первым в списке гостей, приглашенных на ее день рождения, и только меня одну она звала в гости с ночевкой. Мы устраивали полуночный пир, обменивались «Скиттлз» и «Спейс даст», наряжались в «Spice Girls» и танцевали перед зеркалом. Конечно, Беби Спайс всегда изображала Эми – она была и красивее, и волосы у нее светлее, да и белое боа из перьев тоже было ее.
У нее вообще было больше одежды, чем у меня… и из таких магазинов, в которых вещи упаковывают в фирменные пакеты с названием. «Гэп», «Дизель», «Дольче и Габбана» и так далее. А мне вещи покупали в простых мешках, каких на всех рынках полно… Ну, знаете, такие, которые сразу рвутся. А иногда и вообще без всякого пакета – значит, подделка.
Иногда я надевала вещи Эми – правда, только у нее в комнате. Приходилось их снимать, когда я собиралась домой, и миссис Арчер стояла на страже у двери, высматривая дизайнерские этикетки под моим тряпьем с рынка.
Некоторые думали, что мы с Эми близнецы… Миссис Арчер это бесило до ужаса. Она каждый раз делала кислую гримасу и говорила: «Конечно нет, какие близнецы, с чего вы взяли!» На самом деле мы и правда были похожи, только я дешевая копия, некачественная подделка.
Однажды мы с Эми выцарапали наши инициалы у миссис Арчер на крыльце… Она тогда здорово отшлепала нас. Аж ноги горели… но, по-моему, мне больше досталось, чем Эми. Это же ее крыльцо как-никак. Мои инициалы были словно дьяволова метка или еще хуже – дурное предзнаменование. Потом оказалось, что так и есть…
По-моему, миссис Арчер меня и раньше не очень-то любила, до того, как Эми пропала, но вот потом, когда я была жива-здорова, а Эми… Если бы Эми не дружила со мной, она вообще никогда не оказалась бы на той площадке. Но Эми дружила со мной, и она там оказалась, а я нет.
– Где ты была? – каждый раз спрашивала миссис Арчер. – Ты же ее подругой считалась!
Отец говорил ей, чтобы она оставила меня в покое. Дедушка говорил, что так нельзя.
– Дана в себя прийти не может, – твердил он. – Ночами не спит из-за кошмаров. Девочка и так чувствует себя виноватой, а тут еще вы ее допекаете.
Дедушка был прав… Но и миссис Арчер тоже. Это я виновата. И я не могла эту вину искупить, как ни старалась. Я изображала Эми для «Преступлений в эфире». Они там, в полиции, сказали, что я просто ее копия. Миссис Арчер это наверняка было поперек горла. Уверена, ей было поперек горла, что только я могла помочь найти ее дочь… И наверняка она думала, что я легко отделалась.
Я хотела помочь, но боялась. Думала: то, что случилось с Эми, может случиться и со мной… Казалось, если я буду изображать саму себя, то можно будет изменить сценарий и все переиграть. Я не стала бы ссориться с Эми, не дала бы ей уйти. Я была бы рядом… на страже… сделала бы все, чтобы мы вернулись домой вместе с дедушкой, как собирались…
Но копы сказали, что я им не нужна. Когда Эми пропала, она играла одна, и это они должны вызвать в памяти у зрителей. Это была правда. Я бы там только мешала. Эми было бы лучше без меня… и в реконструкции, и в жизни.
В конце концов я оделась точно так же, как была одета Эми… Розовые брючки от спортивного костюма, розовые кроссовки «Spice Girls» на платформе, ободок на голове и флисовая куртка с рисунком «под тигра». Была похожа на куклу… На куклу Эми.
Я кружилась на карусели, сидела на качелях, и тот конец, на котором должна была сидеть Эми, скреб по земле, а мой был легкий, пустой… как будто меня запустили в космос, туда, где никто не достанет.
Копы сделали мне знак, и я пошла с площадки, будто призрак Эми. Думала, может быть, на видео получится только белый шум и, может быть, это даже к лучшему…
A – Archer. Эми Арчер, которая заслуживала лучшую подругу, чем я.

B – baby (ребенок).
Можно было ожидать, что ребята в школе будут мне сочувствовать, когда узнают, что Эми пропала. Сочувствовали же они Джорджу Миллеру, когда у него собака потерялась. Одноклассники задаривали его конфетами, учителя не проверяли у него домашнее задание и назначали его «дежурным по молоку» два раза подряд.
Но меня все только расспросами изводили.
– Что случилось? Куда она пропала? Как это ты не знаешь, где она?
Я не отвечала, потому что не могла… Вскоре мне начали говорить гадости.
– Ничего удивительного, что тебя не похитили! Такого добра ни одному извращенцу не надо.
Устроили опрос: «Как было бы лучше – чтобы пропала Эми или Дана?» Впервые в жизни я набрала больше голосов.
Пустое место за партой рядом со мной жгло, как пощечина… День за днем… Пощечина – ее больше нет. Пощечина – это все из-за тебя. Никто не хочет сидеть рядом с тобой, уродина. Ты проклята, ты приносишь несчастье. Пощечины, пощечины, пощечины…
Я скучала по случайным прикосновениям руки Эми, по запаху ее кокосового шампуня, по щелканью кнопки ее пенала с фломастерами. На переменах пряталась. Учителя говорили детям, чтобы они позвали меня в игру. Понятно, никто не хотел, но звали, чтобы учительница не сердилась, а я сама отказывалась. Учителя говорили, что я должна постараться.
– Мы понимаем, что это трудно, но нужно держаться. Ты же не хочешь, чтобы Эми тебя обошла по прыжкам через скакалку, когда вернется?
Я и раньше-то со скакалкой была не в ладах, всегда запаздывала с прыжком и запиналась за веревочку. А теперь стала прыгать еще хуже, еле-еле ноги могла от пола оторвать, а если отрывала, мне казалась, что я прыгаю на могиле подруги.
– Петь не забывай! – кричали другие девочки.

Я люблю дождик, я люблю зной,
Я хочу, чтобы Эми играла со мной…

Скакалку я забросила навсегда… и в классики не хотела играть, и в салочки. А почему я не хочу играть в прятки, даже другие дети понимали… потому-то и звали меня каждый раз.
Стала играть одна. В основном жонглировала – Эми научила. Я могла ловить только два шарика, а Эми – конечно же – целых три. Когда мы с ней кидали мячиками в стенку школы, звук был такой, будто паровоз идет, а когда я одна – просто капли дождя… Медленного дождя.
У нас с Эми была смешная песенка, которую мы любили петь, когда жонглировали, но когда я попробовала петь ее одна, то сразу расплакалась.
Сидим мы с сестрой на заборе,
Сестренка упала – вот горе!
А мама сейчас
По затылку мне – раз!
А я ей: «Чего тут кричать целый час?»
Мать, не тратя слова,
По затылку мне – два!
Вот так вот сидеть на заборе.

Однажды я вдруг услышала ритмичный стук мячиков об стенку. Обернулась, думая, что увижу Эми, но… ее не было. Мячики просто упали и раскатились по полу… как слезы, только мячики скоро перестали катиться и остановились, а слезы – нет.
Я снова попробовала запеть, только уже другую песню. «Покарекаре ана». Ей нас научила одна учительница, она была маори, и мы с ней пели эту песню, когда крутили эти мячики на веревочке… пои, вот как они назывались.

О, девочка, вернись ко мне,
Я умираю от любви к тебе…

Я хорошо научилась их крутить. Я играла в пои у себя в комнате. Уговаривала себя, что чем дольше буду крутить, тем быстрее вернется Эми: я вытащу ее, как рыбку из воды. Но ничего не вытаскивалось, одна пустота…
Мама с папой думали, что мне станет легче в новом доме, в новой школе. «Начнем с нуля, – говорили они, – там, где никто нас не знает и можно будет начать новую жизнь». И нашли же куда переехать – в Бирмингем! Наверное, потому, что это все же большой город, в самом центре страны… Можно затеряться.
Эми не отпускала меня и там…
В школе меня уже не было. Нет, я не прогуливала, ничего такого – каждый день ходила, даже когда болела, – но просто сидела в классе, одна, и делала, что скажут. На вопросы не отвечала, совсем уж плохих оценок не было, но и отличных тоже. Я была посредственностью, серединкой на половинку… Так безопаснее всего.
Для физкультуры слишком толстая, для пения слишком фальшивила. Я не получала и не посылала открыток на Рождество… На вечеринки меня никто не приглашал. Даже учителя, черт бы их побрал, не могли запомнить, как меня зовут. Вот в столовой и в кондитерской меня сразу замечали. «Из сахара и пряностей и прочих разных вкусностей…» Какие там пряности – я была сделана из сахара и жира, консервантов, пищевых добавок и соли.
Мама всегда кричала, чтобы я съела завтрак, но я к нему почти не притрагивалась… Хотелось поскорее вылезти из-за стола и убраться из дома. Опаздываю в школу, подружка ждет, сочинение надо сдавать… так я ей говорила.
Мама давала мне деньги на фрукты, представляете? Фрукты! Мне! Ничего себе, шуточки. Потом-то она поумнела, стала советовать мне покупать цельнозерновые хлебцы, знаете, жесткие такие, как картон, и посыпаны какой-то гадостью, а я вместо этого заходила в «Спар» на автобусной остановке и набирала пирожков, чипсов, шоколада и кока-колы.
Самой большой радостью для меня в школе был обеденный перерыв. В столовую я каждый день опаздывала, но не потому, что не хотелось есть, – есть мне все время хотелось, – просто чем позже придешь, тем больше получишь: раздающие не любили, когда еда остается, наваливали на тарелки огромные порции чипсов, куриного филе и крамбла с заварным кремом. А я еще и добавку всегда брала… а то и две, если повезет. Еда мне помогала, хотя и не так, как думала мама.
Экзамены для меня были пустой тратой времени. Не знаю даже, зачем учителя вообще меня включали в списки. Наверное, потому, что были обязаны. Кое-как я наскребла проходной балл по дошкольному воспитанию и технологии пищевых продуктов, распрощалась со школой и устроилась официанткой в «Литтл шеф».
По крайней мере, у меня была форма… красно-белая такая, я в ней не выделялась, только беджик с именем никогда не носила, хотя менеджер все время цеплялся ко мне из-за этого. Считал, что посетителям приятнее, когда их обслуживает официантка с беджиком, хотя я и не представляю, с чего бы это. Им надо знать, как блюда называются, а мое имя им ни к чему. Не меня же они заказывают… Меня в меню нет.
Это было и правда удобно: спряталась за блокнотом, и все. Я была невидимой, хоть и толстела день ото дня на бесплатных-то обедах и остатках чипсов. Дошло до того, что я уже и ног своих не видела, а ляжками тарелки со стола сшибала. Слава богу, хоть платить за разбитое не заставляли… и за форму тоже. Мне ее три раза новую шить пришлось, с каждым разом все больше и больше.
Вы не думайте, я себя не стыдилась… Ну, своего отражения, во всяком случае. Мне нравилось, как я выгляжу. Но радовалась, что не видно, как я выгляжу… Ну, знаете… внутри.
Жила я в грязной однокомнатной квартирке в квартале красных фонарей. За окном всю ночь каблуки – цоц-цоц-цок туда-сюда, машины ревут. Мне было жаль этих женщин, что они так рискуют, и в то же время я их ненавидела… за доступность… за то, что не сказали «нет». А их клиентов еще больше ненавидела.
У одного из них хватило наглости спросить у меня, сколько будет стоить «в рот и так».
– Крупные девушки лучше окупаются, – сказал он.
Я хотела ему в морду плюнуть и кулаком еще заехать, а вместо этого убежала… из этого квартала и вообще из Бирмингема. И от Даны.
Вот тогда я и взяла себе новое имя, с обложки той книги, что нашла тогда на прилавке в «Литтл шеф».
«Юридический словарь. Составитель – Генри Кэмпбелл Блэк, магистр гуманитарных наук».
Знаете, я сама удивилась, как легко, оказывается, сменить имя – даже мне. Никаких официальных документов заполнять не надо, никаких разрешений ни у кого спрашивать, ничего такого. Надо только написать заявление, выбрать новое имя, чтобы кто-нибудь подписал его как свидетель, и готово, дело сделано.
Там, в «Литтл шеф», была одна официантка… Синди, вот как ее звали. От нее еще все время пoтом воняло, и она все водителям грузовиков глазки строила, а так, вообще-то, ничего… В общем, Синди не поняла, зачем мне менять такое «чудесное» имя, как Дана, на такое «странное», как Генри. Она думала, если уж менять имя, так выбрать, блин, красивое… Тиффани там или Фифи. Как будто мне подошло бы красивое имя. Да и вообще, куча женщин носит мужские имена. Терри. Лесли. Джейми. А Генри чем хуже?
Синди подписала мое заявление о смене имени за двадцать фунтов и чаевые за весь день… Кажется, я ей даже спасибо не сказала и не попрощалась. Точно помню, что не оглянулась, когда отъезжала от автобусной станции. Даны Бишоп больше не существовало, она исчезла с лица земли, и никто не будет по ней скучать, никто не станет страдать из-за того, что ее нет, как страдали из-за Эми.
Помните то место из «Волшебника страны Оз», когда Дороти и все остальные в первый раз увидели Изумрудный город и кинулись со всех ног по дороге, вымощенной желтым кирпичом? У них дух захватило от радости, они ждали, что сейчас все мечты исполнятся… Вот так и со мной было, когда я приехала в Манчестер.
Я нашла койку в хостеле в Анкоутсе, и там в первый раз подписалась на стойке регистрации новым именем. Администратор и глазом не моргнул.
Это была настоящая дыра, в старом викторианском доме из красного кирпича, хотя из-за сажи и прочего дерьма и не разглядеть было, кирпич там или еще что. Да и внутри немногим чище. В коридорах вся краска облупилась и воняло жратвой и сыростью. На стенах висели таблички, сообщавшие, что здесь нельзя курить, нельзя приводить гостей… нельзя держать животных, нельзя проносить наркотики… слушать громкую музыку…
Комната у меня была узкая, и в длину одна только кровать и помещалась. Было там маленькое окошечко, которое почти не пропускало света, и грязная раковина, которая булькала каждый раз, когда кто-то в доме открывал кран, то есть практически все время. Тут было не хуже, чем в съемной квартирке в Бирмингеме, – по крайней мере, ни проституток, ни их клиентов, – но чувствовала я себя там совсем иначе.
Едва распаковав вещи, я отправилась в Центр занятости, хотя раньше мне от них пользы было мало. На этот раз мой «консультант» отправил меня на собеседование… в ясли, с ума сойти. На низшую должность, конечно, помощницей нянечки, но и это было больше, чем я смела надеяться, – все-таки экзамен по дошкольному воспитанию чуть не завалила.
Я старалась не думать об Эми и о своем детстве… Засунула это в самый дальний угол памяти. Когда я пришла на собеседование, на игровой площадке стоял шум и гам: малышня носилась повсюду, лазила через красный пластиковый туннель. Ребятишки выглядели счастливыми, полными веселья и жизни, какими и должны быть дети… Жаль, что я такой не была.
В этом я увидела возможность примириться со своим детством и загладить вину перед Эми: следить, чтобы из этих детей никто не попал в беду. Тут я была на своем месте… Я могла помочь им, а они могли исцелить меня.
На работу меня взяли, но с условием. Администратор Мэгги обязана проверить, не было ли у меня проблем с правосудием.
– Такой закон, – сказала она. – Мы должны быть уверены, что в вашем прошлом нет ничего, препятствующего работе с детьми. Не волнуйтесь. Это просто формальность. Уверена, вам нечего скрывать.
Много она знала.
Я, понятно, не хотела давать ей свое настоящее имя, но так как никаких следов Генри Кэмпбелла Блэка было не отыскать и это только вызвало бы у нее лишние подозрения, пришлось сказать правду.
– Необычное имя вы выбрали, – сказала она. – Дети будут смеяться.
Детям я назвалась просто Телепузиком… Они сразу ко мне потянулись, должно быть, потому, что я визжала, когда играла с ними в догонялки, подскакивала, когда чертик выпрыгивал из коробочки, и обожала краски и пластилин. Я играла с ними во все игры, кроме одной… «Который час, мистер Волк?» Я тряслась больше, чем сами дети, ожидая, когда волк крикнет: «Время обеда!»
Ребятишки каждый день разбивали мне сердце – стоило им просто взять меня за руку… дать понять, что верят, хотя я этого не заслуживала. Они не верили бы мне, если бы знали, какая я на самом деле и как виновата перед Эми.
Там был один мальчик… Элиот, кажется… Он все время строил башни из кирпичей. Ну, знаете, такие разноцветные пластмассовые кирпичики с буквами и цифрами. Он из них такие же невообразимые слова составлял, как я в свое время, когда училась писать.
В общем, однажды он составил «ЭМИ», а внизу вставил кирпичик с картинкой – ладошкой. Я ударила по нему ногой, и вся башня рухнула, кирпичи разлетелись, как руны, про которые я читала в книжках по магии. Это был знак… Знак, что Эми хочет дотянуться до меня – не как подруга, а чтобы обвинить.
Когда с тобой играют призраки, простым «чур не игра!» от них не отделаешься… Поверьте мне, я знаю. Пробовала.
Вскоре после того, как я устроилась на работу, мне снова повезло: у Мэгги в квартире в Уайтеншо была свободная комната, и она спросила, не хочу ли я там пожить. Оказалось, она брала под опеку беспризорных подростков вроде меня. Как потом оказалось, я была не последней.
Я недолго прожила у нее – месяца два, не больше, – и тут Мэгги сказала, что ее бойфренд предложил ей жить с ним. Но мне не о чем беспокоиться, сказала она, я могу и дальше жить в этой квартире. Она не хочет от нее отказываться – ей нужна страховка на случай, если вдруг не сложится с бойфрендом.
– Мы просто перепишем коммунальные счета на твое имя, вот и все, ладно?
Я не могла поверить своему счастью! Сначала крыша над головой, а теперь и вовсе своя квартира. Чуть не бросилась ее обнимать. Но тут она сказала, что я буду жить не одна: ее знакомую муниципальный совет засунул в какой-то паршивый пансион, и она хочет ей помочь.
– Там детям не место, ты сама это отлично понимаешь.
Должно быть, она увидела, какое у меня стало перепуганное лицо.
– Не волнуйся, – сказала она. – У нее всего один ребенок. Когда-то ходила к нам в ясли, а теперь ей уже лет восемь. Малышка – прелесть и умница. Это все равно что с младшей сестренкой жить. Ее мама всего лет на шесть старше тебя – вот тебе и старшая сестра в придачу. Чувствую, все будет прекрасно. Заживете душа в душу.
Ну что тут было делать? Отказаться я никак не могла. Мэгги была добрая… щедрая. И я должна была ответить ей тем же.
Она считала, что компания мне не помешает, да и я им тоже.
– Им нужна стабильность. Твоя забота.
Вот так в квартиру въехали соседка и призрак.
B – baby (ребенок). Новое поколение.
Под одеялом душно, влажно, и я чувствую запах своего тела. И запах правды. Она сочится сквозь кожу, как пот. Дана, Либби и Эсме. Жили вместе. Рассказывали друг другу истории. Придумывали сказки.
Во мне бушует адреналин. Ярость. Нужно узнать все до конца.
C – cat (кошка).
Вот что я вам скажу: может, Манчестер и показался мне похожим на Изумрудный город в ту ночь, когда я сюда приехала, но наверняка в Изумрудном городе так не льет, как здесь. Не зря Манчестер зовут городом дождей. И это не какой-нибудь тихий мелкий дождик… Тут льет как из ведра, часами – тяжелый, холодный, несмолкающий дождь. Так было и в тот день, когда в квартире появились Либби и Эсме.
Мэгги сама привезла их на своей машине. Я смотрела из окна. Стекло все запотело от моего дыхания, и дождевые потеки были как кружево, так что в первый раз я увидела Эсме словно сквозь паутину… Я смотрела и видела Эми.
Я приложила пальцы к стеклу, хотела коснуться ее, чтобы убедиться, живая она или только кажется, и почувствовала под рукой холодное стекло, как будто дотронулась до призрака. Сказала себе: это все мое воображение, просто игра света или желание поверить в невозможное, но сама понимала, что дело тут, скорее, в нечистой совести.
Я читала про дежавю… и сама сколько раз чувствовала, что «это со мной уже было», особенно когда снились кошмары. Но в этот раз было еще хуже. Эми была рядом, живая, настоящая, и смотрела на меня… глазами Эсме.
Эсме шагнула ко мне и улыбнулась. Эта улыбка, боже мой, эта улыбка! Та самая, по которой я так долго тосковала, так хотела снова увидеть! Милая, добрая, всепрощающая… Девочка вскинула голову, когда Мэгги нас знакомила, словно сомневалась, правильно ли расслышала имя.
– Это же не настоящее имя? – спросила она.
Улыбка у нее была лукавая и чуть-чуть подозрительная. И она не изменилась, когда я сказала, что имя настоящее.
Либби как будто и не было рядом… Я сначала даже и не заметила ее, но потом поймала краем глаза, и она начала заполнять его медленно, как слеза.
Бледная, изможденная и мокрая насквозь, она выглядела старше своих лет и в то же время почему-то моложе… Как большой ребенок – еще один ребенок, которому я могла помочь.
Я принесла полотенце – вытереть голову. Она стала тереть волосы, щеки у нее раскраснелись, глаза стали немного блуждающими, как у малыша после карусели.
– Мы вам очень благодарны, – сказала она. – Правда, Эсме?
Эсме коротко кивнула.
– Мы не доставим вам хлопот.
Эсме лукаво улыбнулась и медленно покачала головой.
Я оставила их распаковываться и вышла к Мэгги в коридор. Она сказала, что я какая-то… взвинченная, ошарашенная немного, будто по голове стукнули. Я ответила, что просто страшновато начинать все сначала и жить с чужими людьми.
– А я думала, ты к этому уже привыкла, после хостела-то, – сказала Мэгги. – Сначала непривычно немного, а потом узнаете друг друга как следует и будет казаться, что всю жизнь знакомы.
То-то и беда.
Эсме ела на кухне овощной суп и заметила, как я на нее смотрю. Нахмурилась:
– Что?
– Ничего.
Хмурость исчезла и сменилась улыбкой, как будто она догадалась, о чем я думаю. Вот и с Эми всегда так было… «Вы как близнецы», – говорила мисс Клэптон, как будто мы были телепатками.
Не хотелось, чтобы Эсме догадалась, что творится у меня в голове, что я сбита с толку и побаиваюсь ее. Не хотелось, чтобы она знала, что я верю в привидения. Но, наверное, она все-таки знала… Это-то и пугало меня больше всего.
В первый наш совместный вечер я приготовила Эсме ванну – налила побольше воды, плеснула геля для ванны и взбила пену. Оставила ее плескаться, вышла и увидела, что Либби спит на кровати. Я стащила с нее туфли, подоткнула одеяло, собрала ее пакеты с вещами и засунула все в стиральную машину.
Мыльная вода крутилась в барабане… Эсме плескалась в ванной… Дождь колотил в стекло. Я не знала: то ли это квартира отмывается, отскребает грязь, то ли это прошлое льется на меня, старается просочиться внутрь.
Эсме вышла из ванной и попросила просушить ей волосы. Мы с Эми всегда так делали, когда она оставалась у меня ночевать или я у нее. Хотела бы я, чтобы у меня были такие волосы – густые, блестящие, белые, как у Беби Спайс. Тогда мне казалось, что каждое движение щетки для волос еще крепче привязывает нас друг к другу, но вот коснуться Эсме… это было как удар током. Я отдернула руку.
– Да ничего, – сказала она. – Мне не больно. Волосы не путаются.
Если кому и было больно, так это мне…
Понимаете, я уже несколько лет ни к кому не прикасалась и себя трогать никому не давала. Давным-давно отказалась целоваться на ночь с мамой и папой, да они не очень-то и настаивали. После этого максимум, что я терпела, – это касание пальцев, когда брала деньги у клиентов в «Литтл шеф». Хотя и этого изо всех сил старалась избежать. Прикосновения ребятишек в яслях – это было другое… невинное… Это меня так не напрягало. Работа, она и есть работа.
В общем, я вытирала Эсме волосы полотенцем, а сама вся дергалась, потом просушила их неторопливыми мягкими движениями. Когда закончила, она стала вся такая домашняя, гладенькая, спокойная и веселая, как кошка на солнце…
Через несколько недель и Либби тоже успокоилась. Она чувствовала себя уютно, в безопасности, ей нравилось, что есть кому помочь присматривать за дочкой.
– Я одного хочу: стать лучшей мамой для Эсме, чем моя была для меня, – говорила она. – Чтобы у нас была хорошая семья.
Она уже не казалась такой потерянной и разочарованной, перестала без конца переживать, почему в свое время не сделала то или другое. Перестала себя жалеть… К ней вернулась уверенность. Она даже стала искать работу. И нашла в конце концов – помощницей продавца в дьюти-фри в аэропорту.
Мы отпраздновали это бутылкой самого дешевого вина из «Косткаттера». Либби с Эсме танцевали под какую-то песню по радио, а я сидела на диване и смотрела. Они хотели, чтобы и я с ними танцевала, но я не стала. Не очень-то и умею… Я вообще ничего толком не умею, но танцы мне всегда давались еще хуже, чем жонглирование, а это уже о чем-то говорит.
Эсме схватила меня за руку и попыталась стащить с дивана, но я не поддалась, уж очень я неуклюжая.
– Все равно не усидишь, – сказала она и ткнула меня под ребра. – Ритм тебя подхватит, никуда не денешься.
Еще тычок. И еще.
– Никуда не денешься!
Либби тоже начала меня теребить.
– Никуда не денешься!
Я упиралась, а они не устояли на ногах и повалились прямо на меня… Я старалась вырваться, а они еще больше смеялись и все тыкали меня пальцам, тыкали, тыкали…
– Да ей нравится! – сказала Эсме.
Я умоляла их перестать, пыталась отталкивать, но они были шустрее, тоньше, гибче. Эсме обхватила меня за колени и попыталась прижать к полу, а я… я отшвырнула ее, заорала во всю глотку и влепила ей увесистую пощечину.
Либби закричала на меня – это же была просто игра! Я уткнулась лицом в диван, расплакалась и все повторяла: простите, простите…
Эсме не спрашивала, за что я ее ударила, – она и так знала. Она гладила меня по руке, понимающе так, но ее пальцы все указывали на меня… тыкали в меня… обвиняли.
C – cat (кошка). Игра, в которую она играет с мышами.

D – duck (утка).
Я никогда не думала, что у меня будут дети. Я же знала, что мне нельзя их доверять. В яслях еще ничего… Ворота заперты, ребятишки никуда не убегут, и не войдет никто без нашего разрешения. И там же и другие есть… ответственные люди, которые тоже присматривают за детьми, не все на мне одной.
А родители – совсем другое дело. И я стала родителем. И мало того, еще удивительнее оказалось, что я хорошо справляюсь… особенно с беспокойством за ребенка.
Либби работала посменно, а значит, не всегда могла отводить Эсме в школу и забирать оттуда, и мне пришлось ее заменять. Иногда она уводила Эсме в школу, а я забирала, приносила домой ее рисунки и кособокие глиняные фигурки… А иногда наоборот.
Я никогда не уходила от ворот, пока девочка не войдет в школьное здание. А когда забирала, всегда была на месте точно вовремя… даже раньше. В этот раз не ошибусь, думала я. И глядела во все глаза, да так, будто они у меня со всех сторон, как в «Корпорации монстров».
Когда я забирала Эсме из школы, ей приходилось идти со мной в ясли и ждать, пока не закончатся дополнительные часы для детей, чьи родители работают допоздна. Девочка не протестовала, она сама не любила ходить по этому району одна – из-за собак, которые бегали тут сами по себе, – знаете, такие стаффордширы с толстыми шеями, в кожаных ошейниках с шипами и заклепками. Я сама-то их недолюбливала, да и вообще недолюбливала собак, если уж на то пошло. Я и кошек-то, честно говоря, не очень, но собаки…
Однажды за нами с Эми погнался терьер – в парке, когда мы катались на роликах. И как раз только что купили в кафе по мороженому. Не знаю, чего этому псу надо было – мороженого или нас, но он с лаем кинулся нам под ноги. Мы обе упали и ободрали коленки. Миссис Арчер намазала содранные коленки мазью и дала нам денег на новое мороженое, но, по-моему, она считала, это я виновата, что Эми ушиблась: это же я предложила покататься на роликах.
Эсме была гораздо старше ребятишек в яслях, но любила с ними играть… раздавать стаканчики с соком… сидеть, скрестив ноги, на полу и слушать сказки…
Я рассказывала им всякие добрые истории из диснеевских мультиков или что-нибудь про Барби. А что еще? Книжек-то я никогда не читала. Только кино смотрела, там все-таки не столько кровищи на каждом шагу, как в тех книжках, что мне пересказывали.
В общем, Эсме вся съеживалась в страшных местах, хлопала в ладоши, когда герой спасался, и разочарованно тянула: «У-у-у…», когда сказка заканчивалась. Я как-то сказала: странно, как это ей не скучно, она же это все уже сто раз слышала.
– Я просто подыгрываю остальным, – ответила она. – Вообще-то, я не так уж люблю такие сказки. Настоящие куда лучше.
Она потащила меня в тесную старую библиотечку по соседству. Книги на полках были все пожелтевшие… Непохоже было, чтобы их вообще кто-то когда-то читал. Она сняла с полки «Сказки братьев Гримм».
– Я их все наизусть знаю, – сказала Эсме, – но если бы ты их мне прочитала, было бы как в первый раз. На разные голоса, и изображала бы всех. Как в яслях.
Словно дразнила меня… на «слабо» брала. Мол, сумеешь так прочитать или нет? Проверяла, та ли я, за кого она меня принимает…
И я прочитала все сказки, сидя с Эсме в обнимку у нее на кровати. Иногда слова с трудом разбирала, но, в общем, интуитивно догадывалась, что там должно быть. А если и запиналась, так не потому, что какое-то слово прочитать не могла, а из-за самих сказок. Чересчур уж кровавые они… Будто кровью написаны – то руки-ноги кому-нибудь отрубят, то волкам на съедение человека бросят…
Каждый раз, поднимая голову от книги, я видела, что Эсме беззвучно повторяет слова и не сводит с меня глаз.
– Родственники бывают такими жестокими друг к другу, – сказала она. – Особенно мачехи. Они всегда злые.
Я отвела взгляд. Я сама была не лучше жены дровосека, которая приказала, чтобы Гензеля и Гретель бросили в лесу… И Эсме это знала.
Я уже счет потеряла, сколько раз она снимала с полки эту книгу… снова и снова, как Эми – «Человека, который не мыл посуду». Я-то сама этого «Человека» прочитала только из-за нее и только один раз – дурацкая книжка, даже для такой тупицы, как я.
Эми все уговаривала меня почитать толстые книги – Филипа Пулмана, но они были слишком длинные и без картинок. И как раз одну из них Эсме и попросила меня почитать ей после братьев Гримм.
По-другому в этот раз было и еще кое-что… Мы не сидели рядышком, как обычно. Она заставила меня сесть на стул в ногах кровати. Когда я спросила, какая разница, где сидеть, девочка только плечами пожала:
– Не знаю. Так просто…
Наверное, Эсме хотелось, чтобы я была на виду, чтобы посмотреть, как я буду реагировать. Она сказала, что раньше эту книжку не читала, а на самом деле знала ее наизусть – все до последней мелочи, даже всякие эти кошмарные научные места объяснять не приходилось. Да я бы и не смогла объяснить, если бы она и спросила. Для нее история Лиры, которая перелетала из одного параллельного мира в другой, была совершенно реальной, как будто такие вещи случаются на каждом шагу.
Когда я дошла до экспериментов над похищенными детьми, стало жутко… Я не могла дальше читать.
– Ну пожалуйста, – сказала Эсме. – Мне тоже страшно, но хочется же узнать, что будет дальше.
Ей не было страшно, она просто делала вид… Играла, как кошка с мышью. Но я стала читать дальше, сидя на стуле в ногах кровати.
Мы дочитали эту книгу… а потом и продолжение. Там у друга Лиры Уилла появляется нож, которым можно прорезать окошко между двумя мирами. Эсме в этом месте кивнула. Когда Лиру похитили, Эсме с удовольствием заметила, что я дрожу. До конца книги Лиру так и не спасли.
– Не очень-то счастливый конец? – спросила Эсме.
Я сказала, что это не конец – еще целая книга есть. А она захотела, чтобы я прочитала вслух и ее, чтобы узнать, все ли кончилось хорошо.
Конечно нет. Уилл с Лирой влюбились друг в друга, но им пришлось разлучиться – остаться в разных мирах.
– Я так и знала, что счастливого конца не будет, – сказала Эсме. – А ты?
Голос у нее был жесткий, глаза – как сверла.
– Но он и не такой уж несчастливый, – заметила я. – Когда-нибудь они снова встретятся.
– Но мы же не знаем, хорошо это или плохо, – ответила девочка. – Про это ничего не написано. Пока.
Больше я Эсме вслух не читала. Она и не просила – усаживалась с книгой на кровать и читала сама. И не сказки штудировала – переключилась на мои книги.
«Ты можешь исцелить свою жизнь».
«Энциклопедия магии: 5000 заклинаний».
«Как общаться с проводниками и ангелами».
«Пророчество Селесты».
«Золоченое Таро».
Либби считала, что все это просто стародавняя чепуха, Эсме же обожала эти книжки, а еще больше – карты Таро. Как-то разложила их на полу и попросила свою мать выбрать одну. Либби вздохнула и ткнула пальцем в ту, что лежала ближе всех.
– Десятка Чаш. – Эсме начала листать книгу, чтобы посмотреть значение. – Счастье в семейной жизни. Настоящая дружба.
– Хорошо, – улыбнулась Либби.
Девочка еще раз взглянула на карту, потом опять в книгу:
– Ой, нет, погоди. Карта-то перевернутая. Это означает потерянную дружбу. Дети могут восстать против родителей.
Либби рассмеялась: ну, значит, в ее жизни совсем ничего не изменится. Эсме перемешала карты и сказала, что теперь моя очередь. Я указала на карту большим пальцем ноги. Десятка Посохов… И говорить не нужно было, что это значит: эта карта мне каждый раз выпадала.
– Тяжкая ноша, – произнесла Эсме. – Боль. Крушение всех планов.
Она говорила злорадно, довольная как слон. А я вам вот что скажу: никогда еще я так сильно не чувствовала, что все предсказанное – правда.
Потом карту вытянула Эсме. Это оказалось Колесо Фортуны.
– Рок, необычная утрата, конец затруднений, неожиданные события, – прочитала она, подобрала ноги и уперлась подбородком в колени. – Ух ты, интересно, что бы это могло быть? – Девочка смотрела, не мигая, прямо на меня. – Будем надеяться, что-нибудь хорошее.
Она так это сказала – совсем не мечтательно… А угрожающе.
– Конечно хорошее, – проговорила Либби. – Надевай-ка пальто, Эсме. Пойдем подышим воздухом. Пусть злых духов ветром сдует.
И мать погналась за дочкой по коридору, подняв руки над головой, как привидения в «Скуби-Ду».
Я сказала, что останусь дома, займусь глажкой, но Либби очень уж хотелось, чтобы я пошла с ними. И мы отправились в парк Уайтеншо.
Я уже сто лет ни в одном парке не была. Там всегда большие газоны, заросшие травой, – сразу все видно, что к чему… кто здесь и чего ждать… зато спрятаться негде – что психу какому-нибудь, что мне от него. Кусты тоже дело подозрительное – не видно, кто там за ними, а если бежать придется, споткнешься о корень, подвернешь ногу, и все – далеко не уйдешь.
Но хуже всего – детские площадки… Качели, лесенки – это все не для того, чтобы играть, и не для того, чтобы закружилась голова, это просто… ловушки. На качелях ты легкая добыча, как подсадная утка на охоте… а карусели… о господи, карусели… Это не от вращения у меня екало в животе, а от воспоминаний… Как от перегрузки…
Я повторяла себе: успокойся, все будет хорошо, никто тебя не тронет… И все равно готова была обнять Эсме, когда она потащила нас не к площадке, а совсем в другую сторону, подальше от опасности, к мирной ферме.
– Она никогда особенно не увлекалась этими качельками. Правда, Эс? – сказала Либби.
Эсме покачала головой:
– Меня от них тошнит. – И стиснула мне руку крепко-крепко, до боли.
Ох, зря я думала, что ферма – это не страшно… На любой ферме дерьма хватает, что на городской, что на настоящей. Я об этом уже забыла, зато Эсме помнила.
Она пришла в восторг от сосавших мамку поросят… Улыбалась, когда ее фотографировали с ягненком, которого она кормила из бутылочки… Произносила заклинания, чтобы у кобылы родился жеребеночек – вот прямо здесь, прямо сейчас.
Все было так мило, весело… как в детских стишках про старого Макдональда и его ферму, где жили и коровы, и свиньи, и лошади, и…
Утки.
Они тоже были здесь. Я слышала их сквозь жадное хрюканье свиней и хлюпанье грязи под копытами. Утки с их вечной перебранкой: кря-кря, кря-кря…
В горле застрял ком размером с булыжник.
Кря-кря. Кря-кря.
Я закрыла глаза и представила, что снова оказалась у Эми в комнате – тогда, когда осталась у нее ночевать… Она проснулась с криком… Орала на весь дом. Прибежала ее мама, стала приговаривать: «Это просто сон, просто очень плохой сон». Она крепко прижимала Эми к себе и гладила по спине.
– Опять утка? – спросила миссис Арчер.
Эми кивнула и натянула на голову одеяло.
– Из «Пети и волка», – пояснила мне женщина. – Это симфония такая.
Она все повторяла дочке: «Это же просто сказка, просто утка…» Еще понятно бы, если бы она волка испугалась. Но Эми сказала, что она и волка тоже боится.
– Он съел уточку, а она, бедняжка, еще живая. И ей не выбраться, и друзья не помогут.
Мне тоже стало страшно, как Эми, и я до утра спала в ее постели. Подруга меня больше не будила… Да я больше и не заснула. Нужно было держать глаза открытыми… Смотреть, не придет ли волк.
Либби хотела пойти к пруду с утками, но я сказала, что мне нужно в туалет. Эсме объявила, что тоже хочет, и Либби сказала, что подождет нас в кафе.
– Мама обожает слушать, как утки крякают, – сообщила Эсме, когда мы отошли. – Говорит, они как будто смеются над какой-то ужасно смешной шуткой.
Ее ладошка оказалась в моей руке.
– А по-моему, им должно быть не до смеха.
– Ну, не знаю, – сказала я. – Они все-таки и плавать умеют, и летать. Не так уж плохо.
– Но их же повсюду кто-нибудь подстерегает! – воскликнула Эсме. – В воде щука может схватить. В небе из ружья подстрелят. А на земле – лисицы. Неудивительно, что у них голос такой грустный и перепуганный!
Девочка сжала мою руку и сказала: кое-кто у них в школе говорит, что от утиного кряканья не бывает эха.
– Я не верю. А ты?
Я смотрела прямо перед собой… и не отвечала.
– А я не верю, – повторила Эсме. – Эхо бывает у всего. У всего.
D – duck (утка). Подсадная утка. Мертвая утка. Утки все крякают и крякают, не затыкаясь, чтоб им…

E – egg (яйцо).
Не знаю уж, как Эми это проделала – вернулась, – но тут должно быть колдовство… что-то вроде штук, про которые я читала в своих книжках. И не белая магия… не добрая. Черная, грязная – всякими там кристаллами да китайскими палочками не обойдешься.
В некоторых из книжек говорилось о Законе естества… ну, знаете, когда само мироздание устраивает так, чтобы все шло, как ему положено. Когда случается всякое дерьмо, бывает тяжело, но с этим ничего не поделаешь.
Вот это самое и случилось с Эсме… то есть с Эми… Я-то думала: уеду и начну новую жизнь, но мирозданию это было неугодно. Убежать можно, спрятаться нельзя. Судьба, она и есть судьба, добрая или злая…
«Никуда не денешься…»
На самом деле я это, кажется, с самого начала понимала. И мои родители тоже примерно так и считали, только что не излагали красивыми словами… Они называли это не «закон естества», а «закон подлости».
Эми всегда хорошо удавались всякие фокусы, а я была у нее за простака – каждый раз попадалась. Подружка говорила: выбери карту, любую… Я хитрила, как могла, вытаскивала ту, что не торчала из колоды, не из самой середины, но и не крайнюю. А она всегда сразу угадывала мою карту, с первого раза. И деньги у нее прямо из рук исчезали… Быстро-быстро щелкнет пальцами – и оп-па! Они уже у нее в кармане.
Я просила Эми показать, как это делается, но она не показывала. Фокусы – единственное, чем она не хотела со мной делиться. Остальным – запросто: одежда, фломастеры, сладости – сколько влезет. Но волшебство? Нееет… Закон естества! Я была слишком заурядной для таких вещей. Я верила, что она волшебница, а я нет.
До того самого дня в школе, когда – первый раз в жизни – я оказалась на коне. Теперь я владела таинственной волшебной силой, а она только в затылке чесала… Ну, вроде.
Я ни слова не понимала из того, что мисс Клэптон пыталась нам объяснить в тот день на уроке. Но это явно было не то, чему я на самом деле научилась, когда сумела в конце концов взять верх над Эми. А потом – бац! – все накрылось медным тазом. Закон естества не дремлет.
Мисс Клэптон вызвала нас с Эми, поставила перед классом, дала мне яйцо и велела сдавить изо всех сил над миской. Даже я знала, что оно раздавится. Да все знали! Но все равно я вздрогнула, когда оно треснуло. Пальцы были все в желтке.
Потом мне велели взять еще одно яйцо и сдавить его, но не с боков, а сверху и снизу. Я уже хотела приступать, но тут мисс Клэптон меня прервала:
– Дави у Эми над головой. Не бойся.
Весь класс охнул. Эми заморгала и заволновалась, когда я подняла яйцо у нее над головой.
– Я не хочу испачкаться, мисс! Я только вчера вечером голову вымыла. И мама всегда мне твердит, чтобы я форму не марала.
Но мисс Клэптон сказала, чтобы я делала, как сказано. Эми зажмурилась.
Я давила и давила изо всех сил, но яйцо не трескалось. Все решили, что это волшебство такое, что я тоже волшебница… Все, кроме Эми.
– Еще раз! – кричали они.
Я взмахнула рукой с яйцом перед лицом подруги.
– Абракадабра!
– Это не волшебство, – сказала Эми. – Это наука. Правда, мисс?
Яйцо взорвалось, и Эми всю забрызгало липкой слизью – и лицо, и волосы. Она накричала на меня и все твердила, что я это нарочно.
Я всегда была неуклюжей… Когда играла в веревочку, пальцы запутывались, в лапту – не попадала по мячу. Даже морскую свинку Эми, Луну, и ту уронила, правда, это было как раз к лучшему, иначе Эми так никогда и не узнала бы, что свинка у нее не девочка, как она думала, а мальчик.
Мне ничего нельзя было доверить, особенно что-нибудь ценное и хрупкое… вроде волшебства… или Эми. Ничего не исправить, сколько ни старайся, так что и пытаться не стоило. А значит, я заслужила все, что случилось со мной… И чем мне будет хуже, тем лучше.
E – egg (яйцо). Яйцо раздавить легче, чем переломить Закон естества.

F – fairy (фея).
Я уже говорила, есть вещи, которые нельзя изменить, да людям и не очень-то понравится, если они изменятся. Взять хотя бы мам одноклассниц Эсме.
Некоторых я знала – тех, что водили детей в ясли. Забрасывали туда малышей и убегали со старшими в школу. Я с ними не дружила, ничего такого… Так, «привет-пока», да перебрасывалась парой слов про то, как у ребятишек дела в яслях, не плачут ли, не болеют ли… Вот и все.
Но они знали, что своих детей у меня нет, так что у них глаза на лоб полезли, когда я привела в школу Эсме. Это даже и не их дело, в общем-то, но что-то же надо было сказать. Я не хотела, чтобы они подумали, будто я девочку похитила или выследила в Интернете.
Врать не было смысла, и я просто сказала, что мы с ее мамой живем вместе. Ну, я вам скажу, и сплетен из этого пошло! Я сказала, что мы с Либби просто подруги, и все на это вежливо кивали и в лицо мне говорили: конечно-конечно, подруги… Да и не их, мол, это дело вообще. Конечно не их.
Но за спиной у меня злые языки уже принялись за работу, и вскоре дети вдруг стали так заняты своими играми, что не замечали Эсме и не звали ее к себе. Совсем как было когда-то у меня с миссис Арчер… Понятно теперь, что я имела в виду, когда говорила: ничего не меняется? Все по-прежнему, по-прежнему. Думаете, бриллианты остаются навсегда? Дерьмо – вот что остается. Валится все новое и новое.
Я часто приходила к Эми в гости… сначала, по крайней мере. Если дверь открывала миссис Арчер, она каждый раз делала удивленное лицо, будто не помнила, кто я такая, хотя видела меня возле школы каждый день.
Мне там никогда не было по-настоящему уютно. Ну, то есть миссис Арчер ничего такого обидного не делала, но я понимала, что мне не рады, хотя и угощают кока-колой и пышками с вареньем.
– Это все Вареньевая Бабушка Эми наварила, – говорила миссис Арчер.
Я всегда строила из себя воспитанную: говорила «пожалуйста» и «спасибо». Старалась изо всех сил, когда мы рисовали картинки, или мастерили какие-нибудь поделки, или что-то пекли. Эми все делала замечательно… Само собой, она во всем была лучше меня. А как же иначе? Ее все время водили на дополнительные уроки и занятия… Фортепиано, верховая езда, воскресная школа, индивидуальные репетиторы по математике и французскому, поездки в Стоунхендж и Йорк.
Эми говорила, ее мама считает, что обязанность каждой матери – предоставить детям все возможности, что есть. Но я думаю, миссис Арчер делала это просто для того, чтобы разлучить нас с Эми. У моих-то мамы с папой не было лишних денег, чтобы возить меня куда-то, водить на частные уроки; да если бы и были, они бы не поняли, зачем это надо. Мама говорила, она вообще не понимает, зачем миссис Арчер ребенок.
– Она же ее никогда не видит! Только и ищет, на кого бы сплавить. Бедной девочке, должно быть, кажется, что она никому не нужна или в чем-то провинилась, – ее все время заставляют прыгать через обруч.
Я сказала, что Эми многие из ее занятий не нравятся и что ей было бы веселее, если бы мы туда ходили вместе.
– Ну, тут уж ничего не поделаешь, – ответила мама. – А почему бы тебе не пригласить Эми в гости с ночевкой?
Я не приглашала… врала, будто пригласила… придумывала тысячи отговорок: то у нее гимнастика, то дополнительные занятия по математике… то к ним бабушка с дедушкой приезжают, то ее не пускают из дома в наказание за споры со старшими.
Но мама не сдавалась и в конце концов пригласила Эми сама, когда встретила нас у школы. Эми была на седьмом небе от счастья, а миссис Арчер стала подыскивать отговорки: девочка устала, ей надо к зубному… а еще за морской свинкой нужно убрать.
– Может быть, в другой раз, – сказала она, но я поняла: она этого не хочет, так же как и я.
А Эми все не отставала от матери.
– Но у нас же такая маленькая квартира, там не побегаешь, – сказала я. – Сада нет. И дедушка шума не любит.
– Тогда в «Клуэдо» поиграем, – сказала она. – Или в карты. Куклы же у тебя есть?
– Лифт не работает, – сказала я. – Мы на десятом этаже живем, придется тебе по лестнице тащиться.
– На десятом! Оттуда же все видно!
– Это мы всегда успеем.
Эми надулась и сказала, что я не хочу больше с ней дружить… Пришлось сдаться. Я сказала себе: ничего, все обойдется… Вдвоем даже безопаснее.
Но как только мы пришли домой, я поняла, что была неправа. Дедушка сунул нам по мешку конфет и включил по видео «Спайс уорлд». Эми сказала, что это ее любимый фильм и что она знает его наизусть от первого до последнего слова. Дедушка сказал, что ему он тоже нравится. Когда «Spice Girls» пели «My Boy Lollipop», он выделывал джигу ногами и приставал ко мне, чтобы я подпевала.
Эми хотела показать, как мы изображаем «Spice Girls», но я отказалась. Мама сказала, что Эми – гостья и надо делать, как она хочет, иначе невежливо. Сказала, чтобы мы пошли и переоделись в костюмы.
Мы не могли обе быть Беби Спайс. У меня и одежды-то подходящей почти не было, но я дала Эми мое воздушное белое платье с опушкой на подоле. Мне остался только потертый костюм феи. Он был мал мне, и крылья оторвались, и палочка погнулась.
Мне ужасно не нравилось, как дедушка на нас смотрит… поглаживает косматую бороду, улыбается, а рот весь липкий от слюны. Он громко хлопал и кричал: «Бис!» Тут Эми заметила его изуродованный палец и спросила, почему он такой. Дедушка протянул к ней руку и сказал, что много лет назад с ним произошел несчастный случай.
Эми спросила, было ли ему больно, а он сказал: «Нет»… Соврал, конечно. Было.
Потом мама с папой ушли в «Кентербери армс», на конкурс караоке. Я не хотела, чтобы они уходили, но мама сказала, что так надо: пятьдесят фунтов на дороге не валяются, а тут как раз счет за электричество пришел.
– Не волнуйся, – произнесла она. – Дедушка дома будет. И Эми.
Дедушка подождал, пока мама с папой уйдут… а потом вошел в спальню, напевая «My Boy Lollipop».
Эми захихикала. Он поднял с пола волшебную палочку… взмахнул ею над нашими головами… спросил, сколько желаний исполняет фея.
– Три, – сказала Эми. – Это все знают.
«Замолчи, ты, замолчи! – хотелось мне крикнуть… – Закрой глаза, сделай вид, что его нет».
Он сел на кровать… и спросил, сколько желаний фея может исполнить.
Эми пожала плечами. Дедушка скинул туфли… поерзал на кровати:
– Сколько угодно. – Он убрал пряди волос с лица Эми. – Мое первое желание, чтобы ничто и никогда не помешало Дане и ее родителям жить в моей теплой уютной квартире. Второе желание, чтобы тебя не исключили из школы за то, что ты врушка и говоришь, когда не спрашивают. Третье желание, чтобы ты делала все, что я скажу, как хотят твои родители. Четвертое желание, чтобы и с моими друзьями ты была такой же милой, как со мной. Пятое желание, чтобы ты хранила наш маленький секрет. А шестое? Ну, это даже и не желание вовсе. Это обещание… Если ты не исполнишь остальные мои желания, я сделаю тебе больно.
Все его желания исполнились.
F – fairies (феи). Волшебство и желания, которые никогда не кончаются.

G – grandfather clock (дедушкины часы). Эта длинная штука внизу болтается, раскачивается… О господи… О господи…
H… H… H – это… help me (спасите). И еще – сучка. Грязная сучка. Доступная сучка.
I… I – это… I don’t want (не хочу)… Не буду… Нельзя.
J – joke (шутка). Шутка надо мной. Ха-ха-ха… Детская шутка.
Kicking K. Kicking K. K – KID! (ребенок). Маленькая девочка.
L – lava (лава). Извержение. Извергается, как лава…
M… M – это… mask (маска). Веселое лицо. Грустное лицо. Улыбка. Маска.
N – nothing (ничего). Nada. Ничего..
O… O – ouch (ой). О господи… Снова и снова.
В комнате вдруг становится светлее, воздух – прохладнее. Понимаю: я так дрожала, что одеяло соскользнуло с кровати, и ноутбук стоит уже на самом краю. Глазам горячо и мокро, накатывают волны тошноты.
Выключаю плеер, сворачиваюсь в клубок и раскачиваюсь, рыдая. Как, наверное, рыдала Эми в ту ночь. Каждую ночь, когда это происходило. И Дана тоже. Дана тоже. К горлу подступает комок. Вскакиваю с постели, и меня рвет в розовую корзину для бумаг.
Снова ложусь. Экран ноутбука смотрит на меня – пустой, равнодушный. Полоска на контрольной панели плеера показывает, что Дане еще долго говорить. Я не хочу это слышать, но и не слушать не могу. Сажусь на край кровати и нажимаю кнопку воспроизведения.
P… P – padlock (замок).
Есть вещи, которые запирают на замок.
Я снова выключаю плеер. Не могу. Не могу слушать. Потом. Не сейчас. Никогда. Но слова Даны жгут, как огнем. З – замок. Есть вещи, которые запирают на замок. Она долго хранила этот секрет. Их общий секрет. Жизнь в аду. И наконец нашла в себе силы выпустить ужас наружу. Я должна ее хотя бы выслушать.
Q – quiet (тишина).
Спорти Спайс отпинала бы их всех по яйцам… Скэри Спайс они и так бы пальцем тронуть не посмели, ни разу, а тем более снова и снова. С девочками-мажорами такого не случается – Джинджер бы их сразу заложила, подняла бы крик до небес… а вот Беби Спайс… Она была тихоня, легкая добыча, совсем как мы с Эми.
Меня все время терзало то, что это из-за меня дедушка и его друзья добрались до Эми. Я старалась не подпускать ее близко, очень старалась, но что я могла сделать? Что?
А знаете, что я вам еще скажу… самое, самое отвратительное? На самом деле я была даже рада, когда это случилось и с Эми тоже… Рада. Ну не гадство – радоваться такому? Подруга, называется! Эми уж точно не такой подруги заслуживала.
Но мне было легче оттого, что теперь не одной приходится терпеть. Теперь, когда Эми была рядом, это было так, будто нас вместе оставили после уроков или она помогает мне заниматься… Да, я была ужасной эгоисткой, знаю, гордиться тут нечем, абсолютно, но Эми никогда не отказывалась помочь мне с уроками, а это было в каком-то смысле то же самое.
А еще Эми хорошо умела хранить тайны. Например, когда разбила статуэтку у себя дома. У миссис Арчер была такая противная фарфоровая фигурка мальчика – муженек на Рождество подарил. Подарили бы мне такую гадость, я бы только радовалась, если бы она разбилась, а именно это и случилось, когда Эми играла с папой в догонялки. Миссис Арчер всегда говорила, чтобы мы не играли в шумные игры в доме, и на мистера Арчера за это ругалась, вот они и понеслись скорее покупать новую.
На вид она была абсолютно такая же – такая же уродская, – но не совсем. Эми показала мне, где одно место было не прокрашено – у мальчика на пятке. Сказала, что мама ничего не заметит – ей эта фигурка все равно не очень-то нравится, она на нее и не смотрит, так что не бросится в глаза.
– Это будет секрет, – сказала она. – Есть, а вроде и нет. Прямо под носом.
Как мы с Эми и дедушка…
Но в тот раз Эми хотела все рассказать. Сказала, что иначе нельзя. Это больно и страшно, и дедушку должны остановить.
– Нельзя говорить, – сказала я. – Нам никто не поверит. Будет как с теми девочками, в старые времена: они всем рассказывали, что в саду феи живут, а потом оказалось, что все это выдумки.
Но Эми сказала: поверят, должны поверить. Повторяла то, о чем говорила учительница на классном собрании, – про то, какими опасными бывают чужие взрослые.
– Но дедушка же не чужой! – возражала я. – И он говорил, что учителя уже все знают! Отец говорит, бывают секреты хорошие, а бывают плохие. Например, когда он выкидывает рекламные листовки в мусор вместо того, чтобы разбрасывать в ящики. Он говорит, раз люди об этом не знают, то это им и не повредит, иногда можно и скрыть правду, если для хорошего дела.
– Какое же это хорошее дело? – спросила Эми.
– Дедушка сказал, если ты кому-нибудь расскажешь, нам с тобой плохо будет, – напомнила я. – И тогда он нас с мамой и папой из дома выгонит. Мне негде будет жить. Может быть, придется переезжать, переводиться в другую школу. Мы больше не сможем дружить. Пожалуйста, Эми! Нельзя ничего говорить. Пообещай, что не расскажешь.
Она пообещала… Мы обе пообещали. Перекрестились и стали надеяться, что умрем… Надеяться, что умрем…
Общая тайна нас по-настоящему сблизила, еще сильнее, чем раньше. «Скажи, что придешь» – это теперь была наша песня. Наш тайный знак.
Мы и для дедушки подобрали тайное прозвище. Серый Волк – так мы его называли. Это Эми придумала. Ее отец тоже придумал прозвище для ее мамы – даже два… Иногда он называл ее Зайкой, а иногда – Дабс, хотя ни то ни другое ей как-то не подходило, не то что дедушке его кличка.
У него были черные волосы с проседью – везде-везде, даже на спине. Страшные, жесткие и царапучие… как губка для мытья посуды. А еще у него были длинные желтые зубы, неслышная походка, и он был все время голодный… Волк, самый настоящий волк.
Он все время следил за нами. Никто не беспокоился, когда он приходил за нами в парк, чтобы забрать домой. Да и с какой стати? Все видели, как он отводил меня в школу, если маме было некогда. Ответственный взрослый, заботится о внучке, отводит домой, чтобы с ней ничего не случилось, а по пути обещает нам сладости.
Мы с Эми пробовали ходить в другие парки, но парк Пейсли был совсем маленький, а игровая площадка там грязная и все качели ржавые, а в парке Берджесс толпами слонялись какие-то старые бродяги и пьяницы, сидели на скамейках, ругались, орали, а потом расстегивали ширинки и отливали на дорожку – все хозяйство наружу.
Единственным безопасным местом была школа. По утрам я не могла дождаться, когда выйду из дома… Я так ненавидела этот дом, что по выходным мама с папой дразнились, мол, я совсем в зубрилу превратилась, все бы мне сидеть с Эми за уроками, в учительские любимчики выбиваться.
Зато когда у меня отметки стали лучше и я принесла домой хороший табель, они так обрадовались, что даже выдали мне больше карманных денег, чем обычно. Но я не накупила на них ни конфет, ни комиксов, ни бус… Плохо наживаться на том, что я якобы такая хорошая, когда на самом деле – ничего подобного. Я бросила эти деньги в ящик для пожертвований возле кондитерского магазина… Он назывался «Почтальон Пэт», совсем как папа, только у папы в сумке не было щели, чтобы бросать туда пожертвования для Общества защиты детей от жестокого обращения.
Вскоре оказалось, что и в школе не так уж безопасно… Серый Волк добрался до нас и там. Однажды сидим мы на уроке, слушаем про Эдварда Дженнера, про то, как он начал прививать оспу и все такое, – и тут входит Серый Волк. Оказалось, он ушел с прежней работы и устроился в школу сторожем.
Я как сейчас слышу: он гремит крышками мусорных баков, позвякивает ключами. Услышав стук инструментов в его ящике, мы сразу напрягались. Обычно он появлялся, когда мы в зале делали гимнастику в футболках, заправленных в трусы, – растягивались, изгибались, наклонялись…
Он всегда находил предлог, чтобы зайти в зал… то розетку надо починить, то лампочку вкрутить. Когда дед протирал окна, они запотевали от его дыхания – волк хрипло дышит, пыхтит, вот-вот вломится… напоминает нам, что он тут и что мы должны вести себя хорошо.
Он даже в класс заходил – говорил, что надо продуть батареи, а сам становился на колени возле нашей парты и заглядывал нам под юбки. Мы начинали ерзать… Миссис Клэптон говорила: «Не обращайте внимания. Нельзя мешать человеку работать».
Мы слушались… и молчали.
Когда Эми пропала, я тоже держала рот на замке. Женщина из полиции сидела на диване рядом со мной, задавала вопросы, просила подумать, подумать как следует, и терпеливо ждала ответа. И она, и мама, и папа – все смотрели на меня и не замечали, что дедушка стоит в дверях, готовый броситься. Не видели, как он провел большим и указательным пальцем по губам, как будто застегивал молнию.
Я сказала: мы с Эми поссорились из-за какой-то ерунды, вроде того, чья очередь выбирать, какой фильм смотреть вечером и правда ли, что «All Saints» лучше, чем «Spice Girls». Она убежала, бросив меня одну на качелях.
Я сказала, надо было ей остаться, подождать, пока дедушка придет за нами, но она сказала, что никогда больше ко мне не пойдет. И я отправилась домой одна… Сказала дедушке, что Эми не придет.
Меня спрашивали, не видела ли я кого-нибудь в парке, возле площадки, – кого-нибудь подозрительного или страшного.
– Нет. – Я не скрыла правду.
Мама сказала, лучше бы она меня вообще из дома не выпускала. Папа сказал, он так и знал, что та последняя рюмка в пабе была лишней. Дедушка сказал, теперь он чувствует себя виноватым: он ведь так обрадовался тогда, что не надо идти за нами в парк, а можно пойти в Саут-Бэнк и наслаждаться атмосферой праздника, смотреть, как люди готовятся запускать фейерверки.
Женщина-полицейский сказала, что мы не должны себя винить… Много она знала. Да она и не поверила бы, даже если бы я ей все рассказала. Родной дедушка? В моем доме? Под одной крышей с моими родителями? Под дедушкиной крышей…
Все из-за меня… Я плохая, глупая, грязная девчонка, как дедушка и говорил… Как сама жизнь доказала. Это же Закон естества… Я получила по заслугам. Если настучу на дедушку, со мной будет то же, что и с Эми, а если буду помалкивать, он, может быть, отстанет.
В эту ночь я спала с мамой и папой в их кровати. Папа сказал, что принесет мне самые любимые игрушки, а мама сделала горячий банановый «Несквик». Дедушка просунул голову в дверной проем.
– Я ничего не знаю, понятно? Ничего, – сказал он. – И ты ничего не знаешь. Уяснила? Держи варежку на замке, и я тебя не трону.
И я кое-что поняла… Поняла, что никогда больше не увижу Эми.
Я все глаза выплакала и дрожала всю ночь, но наутро наконец нашла выход.
Ничего не поделаешь… Я не могу вернуть Эми… Ее уже не спасти. Но я могу спастись сама – не убегать из дома, не умничать, не выбалтывать, что знаю. Нет… Нужно всего лишь делать то же самое, что я и делала до сих пор… Ни хрена не делать.
Мало того что я бросила Эми в тот день на игровой площадке, так еще и теперь должна сделать это снова… Как всегда… Вступить в сговор с Серым Волком… Держать варежку на замке, чтобы остаться в живых.
Он больше не трогал меня. Но Эми – она меня так и не отпустила.
Q – quiet (тишина). Молчание, в котором нет покоя.
Мои кулаки с силой колотят по матрасу. Как она могла? Предать подругу, чтобы спастись самой? Хранить тайны. Молчала, по крайней мере, до тех пор, пока не встретила Либби и Эсме. Тут-то ее и прорвало! «Человек, который не мыл посуду». Статуэтка с непрокрашенным пятном. Мои домашние прозвища. Вареньевая Бабушка. Все это они получили на блюдечке, заучили наизусть и использовали для отвратительного, жестокого обмана.
Теперь все ясно, кроме того, где сейчас Дана и что ее дедушка сделал с Эми и с ее телом. Это Дана мне сама расскажет.
R – roller coaster (американские горки).
Надо ли говорить, что я опять все испортила. В очередной раз облажалась. Конечно, Серый Волк больше не трогал меня, но ему и не надо было. Вместо него меня мучило чувство вины и кошмары, и не только во сне.
Все это смотрело на меня со стены моей спальни, как в театре теней.
Пузыри жвачки лопались на острых зубах… Две девочки прыгали с качелей, и одна каждый раз оказывалась в мягкой постели, а другая проваливалась под землю.
А еще я все время слышала утиное кряканье. Оно не шло у меня из головы. Когда мы бегали в школьном зале, это не кеды скрипели подошвами. В парке я слышала только крики детей и визг велосипедных тормозов. Дома лифт поднимался и спускался со скрежетом. Звуки были повсюду. При жизни Эми была тихой, а после смерти не умолкала ни на минуту.
Эсме была ее эхом.
Бежать было бессмысленно – от судьбы не убежишь, как ни старайся. Эсме была моей судьбой, и она догнала меня… так или иначе.
Я закрывалась в своей комнате и сидела там без света, с задернутыми шторами, но тени все равно пробивались туда. Эсме стучала в дверь. «Давай поиграем в шашки? Высушишь мне волосы?» Нет… Она говорила, что я разлюбила ее, но я отвечала, что люблю ее по-прежнему, всегда любила… и всегда буду любить.
– Что бы ни случилось? – спрашивала девочка.
– Что бы ни случилось.
Либби решила, что смена обстановки поможет мне прийти в себя. Она вытянула счастливый лотерейный билетик, да еще ей вернули какие-то деньги, потому что раньше насчитали лишних налогов. Она была так довольна собой, будто это ее заслуга. Либби, понятно, миллионершей не была, и мы не могли поехать в Диснейленд во Флориду или в круиз по Средиземному морю. Речь шла всего лишь о Блэкпуле.
Я бы не поехала, да Либби вцепилась в меня, как клещ. Видимо, перекинулась словечком с Мэгги, потому что та тоже стала ей подпевать, даже двадцать фунтов мне сунула.
– У тебя за все время здесь ни разу нормального отпуска не было, – сказала Мэгги. – Ты заслужила.
Заслужила, как же.
Но если знать, как все обернулось, похоже, я и впрямь получила то, что заслужила.
Я не очень-то люблю все эти аттракционы. Не вижу ничего хорошего в том, чтобы обделаться от страха на американских горках или крутиться вокруг столба, пока блевать не потянет или кто-нибудь другой тебя не облюет… Будто без того в жизни мало страшного или дерьма вокруг не хватает.
В общем, веселье началось, когда мы даже еще в ворота не прошли. Там этот хренов клоун сидел в стеклянной будке. Не настоящий клоун, конечно… Хотя мне и этого бы хватило. Но тут… тут было гораздо хуже. Что-то вроде механической игрушки, только огромной… с взлохмаченными седыми волосами и сумасшедшими черными глазами – и намалеванная улыбка: полный рот желтых зубов.
Он двигался… О боже ты мой, двигался… раскачивался взад-вперед, покатывался от неудержимого хохота, как ненормальный. На коленях у него сидел, раскачиваясь туда-сюда, маленький клоун. Большой клоун дергался и все смеялся, смеялся, смеялся… У маленького тоже была нарисованная улыбка… Очень веселая… И рот открывался, но молча. Ни смеха, ни слов, ничего.
Либби захотела его сфотографировать, и я оказалась между ним и Эсме. Демоны за спиной, призрак впереди. Воздух от генератора был похож на горячее дыхание, и Эсме от него передернуло так же, как и меня.
Смех клоуна преследовал меня повсюду… Даже когда я была далеко, я видела и слышала Эсме… И утку – эта хренова утка тоже была тут как тут – гудки на чертовом автодроме.
Эсме, как услышала этот звук, сразу же потащила меня туда. Ее автомобильчик все время сталкивался с моим, раз за разом, так что у меня дыхание перехватывало и шея назад выгибалась. Девочка все время смеялась надо мной… Смеялась, смеялась, смеялась…
На американских горках она тоже смеялась. Уселась в вагончик впереди, вместе с Либби, и мне пришлось садиться сзади, одной, то есть я так думала, пока какой-то нервный, ботанистого вида парень не втиснулся туда следом. Я хотела выйти, но страховочная дуга уже защелкнулась.
Мы поднялись на самый верх, высоко-высоко над землей, и вагончик завис на секунду, как будто испугался и не хотел ехать дальше. А потом накренился и покатил вниз. Я завизжала. Эсме смеялась, вскинув руки над головой, пока мы летели по рельсам.
– Теперь вон туда! – сказала она, как только мы сошли.
Там была высоченная башня с сиденьями с каждой стороны, как будто в юбке. Сиденья одним рывком взлетали на самый верх, а затем начинали постепенно спускаться. Я не могла на это решиться, сказала, что снизу посмотрю, но это оказалось ненамного лучше.
Когда Эсме прижало к креслу страховочной дугой, я увидела Эми в лапах Серого Волка. Я услышала его хрип в свисте воздуха, когда она взлетела наверх. Эсме широко раскрыла рот, но кричала Эми… Снова, и снова, и снова…
Я убежала, бросив ее там, наверху. Мне нужно было уйти, но ведь тот клоун у ворот не выпустит… Он покатывался со смеху, смеялся так, что казалось – вот-вот лопнет, и каждый раз, когда он наклонялся вперед, чудилось, что сейчас он схватит меня.
Я затаила дыхание, выждала, пока пройдет стайка девиц, и проскользнула мимо под прикрытием старомодных шляпок и ангельских крыльев из мишуры.
R – roller coaster (американские горки). Мучительный путь, с которого свернуть некуда.

S – sandcastle (песочный замок).
Пусть его и называют Золотой милей, можете мне поверить, Блэкпул в этот день не блистал. И солнце тоже. Ветер крутил пластиковые вертушки у дверей магазинов, ларьки с мороженым были закрыты. В витринах некоторых магазинов торчали розовые палочки с изображением скалы в форме члена… Я побежала оттуда со всех ног и оказалась на пляже.
Отлив был такой, что на мили вперед ничего не было видно, кроме мокрого песка и пенистых лужиц. Ноги у меня устали, но я все еще слышала смех клоуна и бежала дальше. Только убежать не могла… Он звучал в голове…
В конце концов пришлось остановиться… Сил уже не было. Я рухнула у полосы прибоя, чтобы перевести дыхание. Почти сразу позвонила Либби, спрашивала, куда я пропала. Сказала: Эсме решила, что я пошла кататься в гигантских чашках. Ага, решила она, как же. Она отлично понимала, что происходит… что она со мной делает.
Но все это обернулось против нее же.
– У Эсме слегка закружилась голова после этого аттракциона, – сказала Либби. – Мы посидим с ней немного на лавочке на бульваре. А потом найдем тебя.
Я сказала им, чтобы не торопились.
Из песка торчал закопанный до половины старый обшарпанный совок. Совсем рядом, будто кто-то специально подбросил его, чтобы мне было чем заняться, пока жду. Я взяла его в руки.
Почти не думала, что делаю, просто ковырялась совком в песке и сама не заметила, как вырыла охрененную ямищу… как раз для тела Эми. Мое-то, конечно, не поместилось бы. Я стала забрасывать яму песком – хоронила ее еще раз, на всякий случай…
Отшвырнула совок и еще немного пробежала по пляжу. Остановиться было страшно, а бежать дальше я не могла – слишком запыхалась. Тогда я просто побрела, сначала прямо, то есть я думала, что прямо, а на самом деле ходила кругами, и круги эти делались все меньше и меньше, теснее и теснее, пока я не остановилась в самом центре мишени.
Ноги подогнулись, я упала на колени… не затем, чтобы молиться… какой смысл… никто не услышит, никто не поможет, тем более – Бог.
Первый раз в жизни я порадовалась, что у меня такие ногти широкие. Не хуже совков. Скоро я построила вокруг себя стену и вырыла ров. Сидела там целую вечность… Не тронулась с места даже тогда, когда начался прилив и вода стала подступать все ближе и ближе.
Так Либби с Эсме и нашли меня – замерзшую, промокшую, на коленях.
S – sandcastle (песочный замок). В нем не спрячешься.

T – time (время).
У Эми было все: внешность, мозги, одежда… Все, чего только можно пожелать. Она стояла первой в очереди. И терпения ей было не занимать. Да и как иначе, когда имеешь дело со мной и приходится все время растолковывать, как делать то, другое, пятое, десятое.
Эсме тоже не торопилась, знала, что я никуда не денусь. Ей слишком весело было играть… просить сводить ее то туда, то сюда… помочь с уроками… порепетировать роль для школьного спектакля. Но если я отказывалась и не выходила из своей комнаты, малышка начинала капризничать.
– Что я такого сделала? – спрашивала она, сама невинность.
– Ничего, – отвечала я. – Это просто мои глупости. Ты не виновата.
Она отвечала, что их учительница говорит: если в чем-то нет твоей вины, это еще не значит, что ты за это не ответственна.
– Не за то ответственна, что так получилось, а за то, чтобы все уладить.
Она не предлагала помощь, не утешала… Она мне угрожала.
Со временем Эсме становилась капризнее… Все повторяла, что я ей уже не настоящая подруга и что Либби не ее настоящая мама. Квартира сделалась меньше и темнее… Тени на стене в спальне – больше и чернее.
В день, когда Эсме исполнилось девять лет, от теней уже деваться было некуда. На будущий год ей будет десять, столько же, сколько было мне и Эми, когда она умерла. Эми не дожила даже до средней школы, а я так жалела, что дожила.
Когда учительница Эсме сказала, что у нее есть шанс получить стипендию в Манчестерской высшей женской школе, Либби пришла в восторг: снова и снова повторяла, какая это отличная перспектива.
– Эти стипендии не часто дают, – говорила она. – Не вздумай ее упустить, как я когда-то.
Но Эсме это не особенно волновало. Она сказала, что даже если сдаст вступительные экзамены, вряд ли пойдет туда учиться.
– Что-то случится, – повторяла она каждый раз. – Я чувствую.
Либби думала, дочь имеет в виду, что стипендию не дадут или в школе мест не будет, но я знала, что она говорит о чем-то неизвестном… о чем-то плохом… Мы с Эсме обе знали, кто прав.
Эсме поступила в эту школу. Сдала экзамены, получила деньги – без проблем.
– Что я тебе говорила! – сказала Либби. – Вот же пессимистка у меня растет. Только и повторяла, что все зря.
Но Эсме ответила, что это ничего не значит… Все еще может обернуться хуже некуда. Либби даже засомневалась: может, девочка просто не хочет туда идти? Эсме сказала, что ей жалко расставаться со старыми подружками.
Мне знакомо это чувство… Кончая начальную школу, я уже знала, что мне дорога в единую среднюю на Олд-Кент-роуд, с другими такими же безнадежными тупицами. Можно было и не ждать, пока это скажут официально. И миссис Арчер не нужно было ждать, когда ей скажут, что уж Эми-то туда точно не пойдет. Эта школа не для таких девочек, как Эми. Не зря у нее фамилия на «А» и у родителей денег куры не клюют. Она будет учиться в школе, больше похожей на дорогой особняк, с хоккейными площадками, где все девочки ходят в клетчатых юбках.
Форма в новой школе Эсме была не такая пижонская, как у Эми, но и не дешевая, так что Либби пришлось копить деньги и покупать ее по частям и сильно на вырост. Она купила все, что нужно: черный пиджак, черную юбку, черный джемпер, черные туфли, черные гольфы…
Мне стало очень страшно, когда Эсме надела все это в первый раз… Я видела Эми, одетую для похорон, которых у нее никогда не было… Она ждала меня.
– Красиво? – спросила Либби.
– Нет. Вид, будто кто-то умер, – сказала Эсме. – Правда, Генри?
T – time (время). Время умирать.

U – unicorn (единорог).
«Письмена на стене». Так же говорят, когда чего-то не избежать? Ну так это неправда…
Для меня это были никакие не письмена. Да и много бы я в них поняла? Тут знак должен был быть простым, чтобы даже до такой тупорылой овцы, как я, дошло. Значит, слова не годились, и без разницы, где они написаны и какими буквами.
Нужна была картинка – и она появилась на стене у меня в спальне, среди теней, что я видела каждый вечер. Это был длинный, острый рог единорога.
Мисс Клэптон говорила нам, что единорог – символ чистоты и добродетели, а его рог такой волшебный, что может лечить всякие болезни и спасать от отравления.
На этот раз я знала, что это волшебство для меня… Так велит Закон естества – чтобы я… чтобы я все исправила.
U – unicorn (единорог). Письмена на стене.

V – vamos (идем).
Вот блин, я и забыла, что знала это слово. Раньше из всего школьного испанского я могла припомнить только одно слово – nada (ничто), и не случайно я вспомнила это именно сейчас.
Vamos. Вот что я должна была сказать Эми на игровой площадке, и не сказала.
Vamos, Дана. Идем. Nada тебе здесь делать.

W – wave (волна). Но не та волна, что в море… Я имею в виду прощальный взмах. Прощание. С Манчестером… С Эми… Со мной.
Я машу на прощание белым флагом. Я сдаюсь… Сдаюсь.

X…
X – как крест, который ставят, чтобы пометить место. То место, где я хоть раз не испорчу все, чтобы кому-то другому не пришлось разгребать.
Море… Я никогда толком не умела плавать… Я ничего никогда толком не умела.

Y…
Y – why (почему)… потому что это закон… Потому что мне не победить Эми… Потому что я больше не могу… Теперь мы в расчете.

Z – zip (застежка).
Застежка на мешке, в который положат мое тело, если только когда-нибудь его найдут. Эми ведь так и не нашли… Это она нашла меня.
Назад: 10
Дальше: 12