Катрина шла в ночной темноте вверх по холму. Бледная анемичная луна низко висела на небе за ее спиной, но фасад Полицейского управления не отражал свет, который, несмотря ни на что, излучало ночное светило, а проглатывал его, как черная дыра. Она взглянула на компактные деловые наручные часы, доставшиеся ей от отца, полицейского-неудачника с очень точным прозвищем Железный Рафто. Четверть двенадцатого.

Она потянула на себя недружелюбно тяжелую входную дверь управления, уставившуюся на входящих странными иллюминаторами. Как будто подозрения начинались уже здесь.

Катрина помахала налево, в сторону невидимого ночного дежурного, — он-то ее видел. Она вошла в атриум, проследовала мимо пустой стойки дежурного к лифту, спустившему ее на первый подвальный этаж. Катрина вышла из лифта и пошла по слабо освещенному бетонному полу, слыша звук собственных шагов и прислушиваясь, не раздадутся ли чужие.

В часы работы хранилища железная дверь обычно стояла открытой в сторону регистрационной стойки, расположенной за ней. Катрина достала ключ, выданный ей Беатой, вставила его в замок, повернула, открыла дверь, вошла внутрь и прислушалась.

Затем она заперла за собой дверь.

Катрина включила фонарик, подняла регистрационную стойку и пошла по мраку хранилища, такому плотному, что лучу фонарика требовалось время, чтобы пробить его и найти ряды широких стеллажей, заполненных пластмассовыми коробками, сквозь стенки которых просвечивали находившиеся внутри предметы. Должно быть, здесь хозяйничал человек с врожденным чувством порядка: коробки выстраивались на полках такими идеальными рядами, что их короткие стороны образовывали сплошную поверхность. Катрина быстро шла и читала номера дел, приклеенные к коробкам. Они были пронумерованы по датам, самые свежие дела стояли ближе к двери слева, а вглубь помещения перемещались старые дела, вещественные доказательства по которым были возвращены владельцам или уничтожены.

Катрина дошла почти до конца среднего ряда, когда луч фонарика упал на коробку, которую она искала. Коробка стояла на нижней полке. Когда Катрина вытаскивала ее наружу, она проскребла ею по каменному полу. Она сняла крышку: содержимое соответствовало описи. Скребок для льда. Чехол от сиденья. Пластиковый пакет с волосинками. Пластиковый пакет с жвачкой. Она отложила фонарик, открыла пакет, пинцетом извлекла из него содержимое и уже собралась отрезать от него кусочек, как вдруг почувствовала движение влажного воздуха.

Катрина бросила взгляд на свою руку, освещенную фонариком, и увидела, как тени черных красивых волосинок встают дыбом. Она подняла глаза, схватила фонарик и направила его на стену. Под потолком имелось вентиляционное отверстие. Но поскольку это было всего лишь отверстие, оно никоим образом не могло стать причиной движения воздуха, а в том, что такое движение произошло, Катрина была убеждена.

Она прислушалась.

Ничего. Абсолютно ничего, только гудение ее собственной крови в ушах.

Она снова сосредоточилась на затвердевшей жвачке, отрезала кусочек с помощью прихваченного с собой швейцарского армейского ножика и замерла.

Что-то происходило у входной двери, но так далеко, что ухо не могло определить, что именно. Звяканье ключей? Стук регистрационной стойки? А может быть, и нет, может быть, просто звуки, характерные для больших зданий.

Катрина выключила фонарик и затаила дыхание. Поморгала глазами, как будто это могло помочь ей начать видеть в темноте. Было тихо. Тихо, как в…

Она не захотела додумывать до конца эту мысль.

Вместо этого она решила подумать о другом, о том, отчего сердце стало биться быстрее: что плохого может с ней случиться? Выяснится, что она слишком активно несет службу, и кто-то получит выговор, а ее отправят обратно в Берген? Довольно скучно, но это не причина для того, чтобы сердце билось в груди, как отбойный молоток.

Она ждала и прислушивалась.

Ничего.

По-прежнему ничего.

И тогда она сообразила. Кромешная тьма. Если бы кто-нибудь здесь был, он бы наверняка включил свет. Катрина посмеялась над собой, чувствуя, как замедляется биение сердца. Она снова зажгла фонарик, положила вещдоки обратно в коробку и задвинула ее на место, позаботившись о том, чтобы та встала ровно в линию с другими коробками. Потом она направилась к выходу, и тут ей в голову совершенно неожиданно пришла случайная мысль: она рада, что ей предстоит позвонить ему. Потому что именно это она собиралась сделать: позвонить и рассказать, что она совершила. Она резко остановилась.

Луч фонарика что-то высветил.

Ее следующей мыслью было продолжать движение, тихий трусливый голос в голове посоветовал, чтобы она немедленно отсюда убиралась.

Но она посветила обратно.

Неровность.

Одна из коробок чуть-чуть выступала из ряда.

Катрина подошла поближе и посветила на наклейку.

Харри показалось, что он услышал стук двери. Он снял наушники, в которых звучала музыка с нового диска группы «Bon Ivers», пока что оправдывавшей его ожидания. Прислушался. Тишина.

— Арнольд? — прокричал он.

Ответа не последовало. Харри привык поздними вечерами в одиночку сидеть в этом крыле Полицейской академии. Конечно, кто-то из уборщиков мог здесь что-нибудь забыть, но взгляд, брошенный на часы, подсказал, что уже не вечер, а ночь. Харри посмотрел налево, на пачку непроверенных работ на письменном столе. Большинство студентов распечатали их на принтере на грубой рециркулированной бумаге, которой пользовались в библиотеке. От этой бумаги было столько пыли, что, когда Харри приходил домой, кончики пальцев у него были желтые, как от никотина, и Ракель заставляла его мыть руки перед тем, как позволить прикоснуться к себе.

Он выглянул в окно. Высоко в небе стояла луна, ее свет отражался от окон и крыш домов на улице Киркевейен и в районе Майорстуа. В южном направлении виднелись мерцающий зелеными огнями силуэт здания радиостанции KPMG и расположенный рядом с ним кинотеатр «Колизей». Ничего величественного, красивого или даже живописного. Но перед ним лежал город, в котором Харри прожил и проработал всю свою жизнь. Иногда по утрам в Гонконге он добавлял немного опиума в сигарету и шел на крышу отеля «Чункинг» встречать начало дня. Он сидел в темноте и надеялся, что лучи солнца вот-вот осветят город и это будет его родной город. Скромный город с низкими застенчивыми домами, а не с этими внушающими страх стальными шпилями. Он надеялся увидеть мягкие зеленые холмы Осло, а не крутые, жестокие черные горы. Услышать грохот тормозящего трамвая или гудение входящего во фьорд парома из Дании, счастливого оттого, что ему и на этот раз удалось перейти море, разделяющее Фредериксхавн и Осло.

Харри посмотрел на то, что лежало в круге света от настольной лампы — единственного источника освещения в комнате. Конечно, он мог бы взять непроверенные студенческие работы на улицу Хольменколлвейен. Кофе, бормотание радио, свежий запах леса из открытого окна. Конечно. Но он решил не думать о том, почему предпочитает сидеть в одиночестве здесь, а не там. Возможно, потому, что ответ был ему известен. Там он будет не один. Не совсем. Окрашенная черной морилкой крепость с тремя замками на входной двери и решетками на всех окнах не могла защитить от монстров. Призраки жили в темных углах и следили за ним пустыми глазницами. В кармане завибрировал мобильный телефон. Харри вынул его и прочитал текстовое сообщение на светящемся экране. Эсэмэску прислал Олег, в ней не было букв, одни цифры: 665625. Харри улыбнулся. Разумеется, до 1 648 905 очков, до рекорда игры в «Тетрис», установленного в 1999 году Стивеном Крогманом, было еще далеко, но Олег уже давно превзошел лучшие результаты Харри в этой слегка устаревшей игре. Столе Эуне утверждал, что существует граница, после которой результаты игры в «Тетрис» перестают быть впечатляющими и становятся просто грустными. И что Олег с Харри уже давно перешли эту границу. Но никто не знал о другой границе, которую они перешли. Они перешли границу смерти туда и обратно. Олег, сидящий на стуле рядом с кроватью Харри. Жар тела Харри, борющегося с ранами, нанесенными оружием Олега. Плачущий Олег, трясущийся от абстиненции. Тогда тоже не было произнесено много слов, но Харри смутно помнил, что в какой-то момент они так крепко держались за руки, что им сделалось больно. И эта картинка, как двое мужчин, крепко вцепившихся друг в друга, не разжимают рук, всегда будет с ним.

Харри написал «I’ll be back» и отправил. Три слова в ответ на ряд цифр. Нормально. Будет понятно, что собеседник на проводе. До следующего общения могут пройти недели. Харри снова надел наушники и нашел трек, который Олег переслал ему без всяких комментариев. Группа называлась «The Decemberists» и относилась к вещам, которые скорее могли прийтись по вкусу Харри, а не Олегу, ведь тому нравилась более тяжелая музыка. Харри услышал одинокую гитару «Фендер», легкий чистый звук, возникающий только при использовании усилителя, а не какого-нибудь там фикс-бокса — ну, может быть, предательски хорошего бокса, — и склонился над работой. Студент писал, что после внезапного роста количества убийств в семидесятые годы этот показатель стабилизировался на новом, более высоком уровне. Что в Норвегии совершалось около пятидесяти убийств в год, то есть приблизительно одно в неделю.

Харри заметил, что воздух стал спертым. Надо открыть окно.

Студент помнил, что раскрываемость составляла девяносто пять процентов. Поэтому он делал вывод, что за последние двадцать лет нераскрытыми осталось около пятидесяти убийств. А за последние тридцать лет — семьдесят пять.

— Пятьдесят восемь.

Харри подскочил на стуле. Голос дошел до его мозга раньше, чем запах духов. Врач в общих чертах объяснил это: его обоняние, а по-научному, ольфакторные рецепторы были повреждены за годы курения и употребления алкоголя. Но именно эти духи он по естественным причинам определил сразу. Они назывались «Опиум», были произведены Ивом Сен-Лораном и стояли на полочке в ванной в доме на Хольменколлвейен. Харри вырвал наушники из ушей.

— Пятьдесят восемь за последние тридцать лет, — сказала она. Она накрасилась, надела красное платье и была босиком. — Но в статистику Крипоса не попали норвежские граждане, убитые за границей, в этом случае надо пользоваться данными Центрального статистического бюро. И тогда это количество возрастет до семидесяти двух. Следовательно, процент раскрываемости в Норвегии выше. Начальник полиции часто повторяет это в целях саморекламы.

Харри отодвинул от нее свой стул.

— Как ты вошла?

— Я староста группы, а у нас есть ключи. — Силье Гравсенг уселась на край стола. — Но к сожалению, можно смело предположить, что в большинстве убийств, совершенных за границей, убийца не знал жертву…

Харри заметил загорелые колени и бедра под немного задравшимся платьем. Должно быть, она только что побывала в отпуске в теплых краях.

— …А процент раскрытия таких убийств в Норвегии ниже, чем в странах, с которыми нам надо себя сравнивать. На самом деле он пугающе низок.

Она склонила голову на плечо, и влажные светлые волосы упали ей на лицо.

— Вот как? — сказал Харри.

— Да. В Норвегии всего четыре следователя имеют стопроцентную раскрываемость. И вы — один из них…

— Не знаю, правда ли это, — произнес Харри.

— А я знаю.

Силье улыбнулась ему, прищурившись, как будто в лицо ей светило вечернее солнце. Она болтала босыми ногами, словно сидела на краю пристани, и не отводила взгляда от его глаз, как будто думала, что так высосет его глазные яблоки из глазниц.

— Что ты делаешь здесь так поздно? — спросил Харри.

— Тренировалась внизу, в зале для единоборств. — Она указала на рюкзак, стоящий на полу, и согнула правую руку, на которой тут же выступил продолговатый, ярко выраженный бицепс.

Харри вспомнил: инструктор по ближнему бою говорил, что она уложила нескольких парней.

— Тренировалась в одиночку и так поздно?

— Должна же я научиться всему, что требуется. Но может быть, вы покажете мне, как надо укладывать подозреваемого?

Харри посмотрел на часы:

— Скажи, разве ты не должна…

— Спать? Но я не могу заснуть, Харри. Я думаю только…

Он посмотрел на нее. Она надула красные губы и приложила к ним палец. Харри почувствовал, как в нем нарастает раздражение.

— Это хорошо, что ты думаешь, Силье. Продолжай в том же духе. А я продолжу… — Он кивнул на гору бумаг.

— Вы не спросили, о чем я думаю, Харри.

— Три вещи, Силье. Я твой преподаватель, а не исповедник. Тебе нечего делать в этом крыле здания, если у тебя нет договоренности. И для тебя я господин Холе, а не Харри. Понятно?

Голос его звучал строже, чем надо, и Харри сам услышал это. Ее глаза округлились и увеличились, практически выпучились. Силье отняла палец ото рта и поджала губы.

— Я думаю о вас, Харри, — тихо, почти шепотом сказала она и громко рассмеялась.

— Предлагаю на этом остановиться, Силье.

— Но я люблю вас, да, Харри.

Снова смех.

Она что, под кайфом? Или пьяная? Может, пришла сюда прямо с вечеринки?

— Силье, не…

— Харри, я знаю, что у вас есть обязательства. И мне известно, что существуют правила для студентов и преподавателей. Но я знаю, что мы можем сделать. Мы можем поехать в Чикаго, где вы проходили курсы ФБР по серийным убийствам. Я могу подать документы на эти курсы, а вы…

— Стоп!

Харри услышал эхо своего крика в коридоре. Силье сжалась, как будто он ее ударил.

— Сейчас я провожу тебя до дверей, Силье.

Она непонимающе посмотрела на него:

— Что не так, Харри? Я вторая по красоте на курсе. Я спала всего с двумя парнями. Я могла бы заполучить здесь кого угодно. Включая преподавателей. Но я хранила себя для тебя.

— Уходи.

— Хочешь узнать, что у меня под платьем, Харри?

Она поставила голую ногу на стол и раздвинула бедра. Харри отреагировал так быстро, что она не успела заметить, как он сдернул ее ногу со стола.

— На моем письменном столе могут лежать только мои ноги.

Силье съежилась и уткнулась лицом в ладони, затем провела ими по лбу, по голове, как будто пыталась спрятаться в своих длинных мускулистых руках. Она плакала, тихо всхлипывая. Харри позволил ей сидеть так, пока всхлипывания не прекратились. Он хотел положить руку ей на плечо, но передумал.

— Послушай, Силье, — сказал он. — Наверное, ты что-нибудь съела. Это со всеми бывает. И вот мое предложение: ты сейчас же уходишь, мы делаем вид, что этого никогда не было, и никто из нас ни слова никому об этом не скажет.

— Ты боишься, что кто-нибудь о нас узнает, Харри?

— Никаких «нас» нет, Силье. И послушай, я даю тебе шанс…

— Ты думаешь, что если кто-нибудь узнает, что ты трахаешь студентку…

— Я никого не трахаю. Я думаю в первую очередь о тебе.

Силье опустила руку и подняла голову. Харри вздрогнул. Косметика стекала с ее лица, как черная кровь, глаза сверкали диким блеском, а внезапный хищнический оскал пробудил воспоминания о животных, которых он видел в передачах про природу.

— Ты врешь, Харри. Ты трахаешь ту сучку. Ракель. И ты не думаешь обо мне. Не так, как ты говоришь, гребаный лицемер. Ну ладно, ты думаешь обо мне. Как о куске мяса, который можно оттрахать. Который ты будешь трахать.

Она соскользнула со стола и сделала шаг в его сторону. Харри сидел на стуле, как обычно вытянув вперед ноги, и смотрел на нее с ощущением, что участвует в разыгрывании какой-то сцены, нет, в уже разыгранной сцене, черт возьми. Силье грациозно наклонилась вперед, как бы опираясь о его колено, провела пальцами по его телу, по ремню, прижалась к нему и скользнула рукой под футболку. Промурлыкала:

— Мм, nice sixpack, учитель.

Харри схватил ее за руку, вывернул запястье в сторону и назад, одновременно соскальзывая со стула. Она закричала, когда он поднял ее руку и завел ей за спину, заставляя склонить голову к полу. Потом он развернул ее в сторону двери, подобрал рюкзак и повел ее из кабинета и дальше по коридору.

— Харри! — стонала она.

— Это называется «простой захват», многим известный также как «полицейский захват», — сказал Харри, не прекращая движения. Он потащил ее вниз по лестнице. — Хорошо бы выучить к экзамену. Ну, то есть если ты дойдешь до экзамена. Надеюсь, ты понимаешь, что вынуждаешь меня доложить об этом случае.

— Харри!

— И не потому, что я чувствую себя оскорбленным, а потому, что сомневаюсь, обладаешь ли ты психической стабильностью, требуемой для работы в полиции, Силье. Я предоставлю судить об этом руководству. Так что готовься убеждать их, что это всего лишь случайный проступок. Звучит справедливо?

Свободной рукой он открыл дверь на улицу и выставил девушку наружу. Она развернулась и посмотрела на него взглядом, полным неприкрытой и дикой ярости, и это лишний раз подтвердило то мнение, какое сложилось у Харри о Силье Гравсенг: вполне возможно, она не тот человек, которого стоит пускать в общество, наделив полномочиями полицейского.

Харри наблюдал, как она бредет через ворота на площадь, к «Шато-Нёф», перед которым курил студент, отдыхая от грохота музыки, пульсировавшей в здании. Он стоял, облокотившись об уличный фонарь. На нем была куртка военного образца, а-ля Куба-1960. Студент делал вид, что смотрит на Силье совершенно равнодушно, но, когда она прошла мимо него, развернулся и стал пялиться ей вслед.

Стоя в дверях академии, Харри выругался вслух. Один раз. Два раза. Почувствовал, что сердцебиение замедляется. Он вынул телефон и набрал номер из списка контактов, такого короткого, что каждый контакт был обозначен одной буквой.

— Арнольд.

— Это Харри. Силье Гравсенг явилась ко мне в кабинет. На этот раз все было серьезнее.

— Да? Рассказывай.

Харри вкратце поведал коллеге о случившемся.

— Это плохо, Харри. Хуже, чем ты думаешь.

— Возможно, она была навеселе, она вроде с вечеринки явилась. Или же у нее проблемы с самоконтролем и восприятием реальности. Но мне нужен совет, что делать дальше. Я знаю, что должен бы доложить об этом, но…

— Ты не понимаешь. Ты все еще внизу у входных дверей?

— Да, — удивленно ответил Харри.

— Вахтер наверняка дома. Кто-нибудь еще есть поблизости?

— Кто-нибудь еще?

— Кто угодно.

— Ну, на площади перед «Шато-Нёф» стоит какой-то парень.

— Он видел, как она уходила?

— Да.

— Отлично! Подойди к нему сейчас же. Поговори. Узнай имя и адрес. И пусть он побудет с тобой, пока я не приеду и не заберу тебя.

— Это как же?

— Объясню позже.

— Я что, поеду на багажнике твоего велосипеда?

— Должен признать, у меня где-то здесь поблизости стоит подобие машины. Я буду через двадцать минут.

— Доброе… э-э-э, утро? — пробормотал Бьёрн Хольм и, щурясь, посмотрел на часы, хотя и был уверен, что все еще пребывает в царстве сновидений.

— Ты спал?

— Да нет, — сказал Бьёрн Хольм и положил голову на спинку кровати, прижимая телефон к уху.

Как будто от этого она станет ближе.

— Я только хотела сообщить, что получила кусочек жвачки, которая была приклеена под сиденьем в машине Миттета, — произнесла Катрина Братт. — Думаю, она могла принадлежать убийце. Но это, конечно, авантюра.

— Ага, — сказал Бьёрн.

— Думаешь, мы впустую потратим время?

В ее голосе Бьёрну послышалось разочарование.

— Это ж ты у нас следователь-тактик, — ответил он и тотчас пожалел, что не сказал ничего более ободряющего.

Наступила пауза, и он подумал: откуда она звонит? Из дома? Она тоже уже легла?

— Да-да, — вздохнула Катрина. — Там, кстати, было кое-что любопытное.

— Ну? — сказал Бьёрн с преувеличенным энтузиазмом.

— Когда я была там, мне почудилось, что кто-то вошел и вышел. Я, конечно, могу ошибаться, но, когда я сама шла назад, мне показалось, что кто-то копался в полках и сдвинул одну из коробок с вещдоками. Я посмотрела на наклейку…

Голос ее стал ленивым и мягким, и Бьёрн Хольм подумал, что она, наверное, только что легла.

— Это было дело Рене Калснеса.

Харри запер за собой тяжелую дверь, и мягкий утренний свет остался за ней. Он прошел по прохладной мгле деревянного дома на кухню, плюхнулся на стул и расстегнул рубашку.

Это заняло много времени.

Парень в военной куртке не на шутку испугался, когда Харри подошел к нему и попросил подождать вместе с ним приезда своего коллеги из полиции.

— Это ж просто обычный табак! — воскликнул он, протягивая Харри свою сигарету.

Когда приехал Арнольд, они взяли у студента показания, которые тот подписал, а потом погрузились в грязный «фиат» неопределенного года выпуска и отправились прямо в криминалистический отдел, где в связи с последним убийством полицейского еще работали эксперты. Там Харри раздели, верхнюю одежду и нижнее белье унесли на экспертизу, и двое мужчин-экспертов обследовали его половые органы и руки при помощи света и контактной бумаги. После этого ему вручили пустой пластиковый стаканчик:

— Всю партию, Харри. Если влезет. Туалет вон там, в конце коридора. Думай о чем-нибудь приятном, ладно?

— Мм.

Уходя, Харри скорее почувствовал, чем услышал сдерживаемый смех.

«Думай о чем-нибудь приятном».

Харри полистал копию отчета, лежащую на столе в кухне. Он попросил Хагена переслать его. Частным образом. Потихоньку. По большей части отчет состоял из медицинских терминов, написанных по-латыни, но некоторые из них он понимал. Понимал достаточно, чтобы удостовериться, что Рудольф Асаев умер так же таинственно и необъяснимо, как и жил. И поскольку признаки того, что здесь совершено преступление, отсутствовали, было сделано заключение, что причиной смерти стал инсульт. Удар. Такое могло произойти.

Как следователь по убийствам, Харри мог бы сказать им, что такого произойти не могло. Чтобы главный свидетель «к несчастью» умер. Что там говорил Арнольд? Если показания умершего могли нанести кому-то вред, в девяноста четырех процентах случаев речь шла об убийстве.

Парадоксальным в данной ситуации было то, что показания Асаева могли нанести вред самому Харри. Большой вред. Так зачем беспокоиться? Почему бы просто не поблагодарить, поклониться и пойти дальше по жизни? На этот вопрос существовал простой ответ: он был ненормальным.

Харри швырнул отчет на край длинного дубового стола и решил уничтожить его завтра. А сейчас надо было поспать.

«Думай о чем-нибудь приятном».

Харри поднялся и по дороге в ванную разделся. Он встал под душ и включил горячую воду, почувствовал, как кожу покалывает и пощипывает, как будто он принимает наказание.

«Думай о чем-нибудь приятном».

Он вытерся, лег на чистое белое белье в их двуспальную кровать, закрыл глаза и попытался поскорее заснуть. Но мысли настигли его раньше, чем сон.

Он думал о ней.

Когда он стоял в туалете с закрытыми глазами и концентрировался, пытаясь перенестись в другое место, он думал о Силье Гравсенг. Думал о ее мягкой загорелой коже, о губах, о горячем дыхании, попавшем на его лицо, о дикой ярости во взгляде, о мускулистом теле, о формах, об упругости, обо всей несправедливо присущей юности красоте.

Черт!

Ее рука на его ремне, на животе. Ее тело, приближающееся к нему. Полицейский захват. Ее голова, почти касающаяся пола, слабый протестующий стон, выгнутая спина, торчащий вверх зад, стройный, как птичий хвост.

Черт, черт!

Он сел в постели. Ракель тепло улыбнулась ему с фотографии на тумбочке. Тепло, мудро, знающе. Но знала ли она? Если бы она на пять секунд проникла в его голову и увидела, кем он является на самом деле, убежала бы она от него в ужасе? Или же в своих головах мы все больные и разница лишь в том, что некоторые выпускают своих монстров наружу, а другие — нет?

Харри думал о ней. Он представил, что сделал то, о чем она просила, там, на письменном столе, перевернув кипу студенческих работ, которые желтыми бабочками разлетелись по кабинету, прилипая к их потным телам, — грубые листы с мелкими черными буквами, означавшими количество убийств, нападений, убийств на сексуальной почве, убийств на почве пьянства, убийств из ревности, убийств родственников, наркоубийств, убийств в среде банд, убийств для восстановления чести, корыстных убийств. Он думал о ней, стоя в туалете. И наполнил стаканчик до краев.