Глава 21
Беата Лённ зевнула, поморгала и уставилась в окно трамвая. Утром солнце начало работу с того, что рассеяло дымку над Фрогнер-парком. На мокрых от росы теннисных кортах было пусто, только один худощавый пожилой мужчина потерянно стоял на гравиевой дорожке у корта, где еще не натянули сетку перед началом сезона. Он разглядывал трамвай. Тощие ноги торчали из старомодных теннисных шортов, голубая офисная рубашка была застегнута криво, ракетка касалась земли. Он ждет партнера, который не пришел, подумала Беата. Может быть, потому что они договорились об этой встрече еще в прошлом году, а партнер тем временем покинул этот мир. Она знала, что за чувства испытывает этот человек.
Она различила силуэт Монолита, когда они подъезжали к остановке у центральных ворот парка.
Сегодня ночью, после того как Катрина Братт забрала ключ от хранилища вещдоков, Беата сама навестила своего партнера. Именно поэтому она находилась в трамвае в этой части города. Он был обычным человеком. Так она называла его про себя. Не тот мужчина, о котором можно мечтать, а тот, который нужен время от времени. Его дети жили с бывшей супругой, и сейчас, когда ее дочь находилась в Стейнкьере у бабушки, у них было время и возможность встречаться почаще. И все равно Беата замечала, что ограничивает их общение, ей было важнее знать, что он существует как возможность, чем проводить с ним время. Так или иначе, он никогда не смог бы заменить Джека, ну и ладно. Ей не нужна была замена, ей нужно вот это. Нечто иное, ни к чему не обязывающее, нечто, о чем она не будет слишком сожалеть в случае потери.
Беата смотрела в окно на встречный трамвай, скользивший мимо нее. В тишине салона она услышала музыку, звучащую в наушниках девушки, сидевшей рядом с ней, и узнала противную поп-песенку из девяностых. В то время она была самой тихой студенткой Полицейской академии, очень бледной, имеющей свойство краснеть, стоило только кому-нибудь посмотреть в ее сторону. Но к счастью, смотрели не многие. А те, кто смотрел, тут же забывали о ней. У Беаты Лённ были тип внешности и поведение, которые превращали ее в нечто малозаметное, в заставку на телеэкране, заполняющую паузы между программами, в визуальный тефлон.
А вот она их помнила.
Всех до одного.
И поэтому сейчас, глядя на лица людей из встречного трамвая, она могла вспомнить, где и при каких обстоятельствах видела их раньше. Может быть, вчера в том же трамвае, или на школьном дворе двадцать лет назад, или на изображении с камер наблюдения в банке, когда идентифицировала грабителей, или на эскалаторе в универмаге «Стен и Стрём», куда заходила за парой колготок. И не имело никакого значения, что они состарились, подстриглись, накрасились, отрастили бороду, вкололи ботокс или закачали силикон, — их лица, их настоящие лица, просвечивали наружу, будто являлись константой, чем-то уникальным, как код ДНК из одиннадцати цифр. Это было ее благословение и проклятие, которое одни психиатры называли синдромом Аспергера, а другие — небольшим повреждением мозга, каковое ее fusiform gyrus — мозговой центр распознавания лиц — стремился восполнить. А третьи, кто поумнее, никак не называли эту ее способность. Они просто констатировали, что она помнит все коды и узнает всех.
Поэтому для Беаты Лённ не было ничего необычного в том, что ее мозг уже начал процесс распознавания лица мужчины из проезжающего мимо трамвая.
Единственное, что было необычным, — это то, что ей не сразу удалось узнать его.
Их разделяло всего метра полтора, и она обратила на него внимание, так как он рисовал что-то на запотевшем окне трамвая и поэтому повернулся к ней лицом. Она видела его раньше, но цифрового кода вспомнить не могла.
Возможно, все дело было в бликах на окне или в тени, падающей на его глаза. Беата уже хотела сдаться, как вдруг ее трамвай начал движение, свет упал иначе, и этот человек поднял глаза и встретился с ней взглядом.
Беату Лённ как будто ударило током.
Это был взгляд рептилии.
Холодный взгляд убийцы, который был ей знаком.
Валентин Йертсен.
И она поняла, почему не сразу узнала его и как ему удавалось скрываться.
Беата Лённ привстала со своего сиденья и хотела выйти, но девушка рядом с ней сидела с закрытыми глазами и кивала в такт музыке. Беата похлопала ее по руке, и девушка посмотрела на нее раздраженным взглядом.
— Я выхожу, — сказала Беата.
Девушка посмотрела вверх, приподняв тонкую, нарисованную карандашом бровь, но не пошевелилась.
Беата сорвала с нее наушники:
— Полиция. Мне надо выйти.
— Мы ведь едем, — сказала девушка.
— Ну-ка, живо двигай своей жирной задницей!
Другие пассажиры повернулись в сторону Беаты Лённ. Но она не покраснела. Она больше не была той девочкой. Фигурка у нее была такой же стройной, кожа — бледной до прозрачности, волосы — бесцветными и сухими, как недоваренные спагетти. Но той Беаты Лённ больше не было.
— Остановите трамвай! Полиция! Стоять!
Пробираясь к кабине водителя и передней двери, она уже слышала скрип тормозов. Она показала водителю удостоверение и нетерпеливо замерла в ожидании. После резкого рывка трамвай остановился, стоящие пассажиры качнулись вперед, повиснув на поручнях, и двери открылись. Беата одним прыжком выскочила на улицу, обежала трамвай спереди и понеслась вдоль трамвайных путей. Она почувствовала, как утренняя роса с травы просачивается сквозь тонкие тряпичные туфли, увидела, как отъезжает трамвай, услышала медленно нарастающий скрежет колес о рельсы и побежала изо всех сил. У нее не было никаких оснований предполагать, что Валентин вооружен. И он никуда не денется из битком набитого трамвая, если она, размахивая удостоверением, прокричит, за что собирается его арестовать. Только бы догнать этот чертов трамвай. Бег не был ее коньком. Врач, считавший, что она страдает синдромом Аспергера, сказал, что люди вроде нее обычно бывают довольно неуклюжими.
Беата чуть было не поскользнулась на мокрой траве, но удержалась на ногах. Всего несколько метров. Она добежала до хвоста трамвая, стукнула по нему рукой, закричала и помахала удостоверением в надежде, что водитель заметит ее в зеркало. Может, он и заметил. Увидел женщину, проспавшую на службу и отчаянно размахивающую проездной карточкой. Скрежет стал еще на четверть тона выше, и трамвай ускользнул от нее.
Беата остановилась и посмотрела вслед трамваю, удаляющемуся в сторону района Майорстуа. Потом обернулась и увидела, как ее трамвай уезжает в сторону площади Фрогнер.
Она тихо выругалась, достала телефон, перешла через дорогу, облокотилась на ограждение теннисного корта и набрала номер.
— Хольм.
— Это я. Я только что видела Валентина.
— Н-да? Ты уверена?
— Бьёрн…
— Прости. И где?
— В трамвае, который следует мимо Фрогнер-парка в сторону Майорстуа.
— А чего это ты там делаешь в такое время?
— На этот счет не беспокойся. Ты на работе?
— Да.
— Это трамвай двенадцатого маршрута. Узнай, где он сейчас, и перехвати его. Он не должен уйти.
— Хорошо, я вычислю остановки и пошлю ориентировку на Валентина патрульным машинам.
— Вот тут загвоздка.
— И какая же?
— Ориентировка. Он изменился.
— Что ты хочешь сказать?
— Пластическая операция. Довольно значительная. К примеру, он может ходить по Осло неузнанным. Пошли мне сообщение о том, где будет остановлен трамвай, и я подъеду и укажу на него.
— Принято.
Беата засунула телефон обратно в карман. Только сейчас она заметила, как тяжело дышит. Она прислонилась затылком к сетке ограждения корта. Перед ней во все стороны двигались утренние потоки транспорта, как будто ничего не случилось. Как будто тот факт, что убийца только что обнаружил себя, не имел ровным счетом никакого значения.
— Куда они подевались?
Беата оторвалась от решетки и повернулась к обладателю трескучего голоса.
Старик вопросительно смотрел на нее.
— Куда они все подевались? — повторил он.
И, заметив боль в его взгляде, Беата быстро проглотила появившийся в горле комок.
— Вы думаете, — сказал он, помахивая ракеткой, — они ушли на другой корт?
Беата медленно кивнула.
— Да, скорее всего, — произнес он. — Я должен быть не здесь. Они на другом корте. Они меня там ждут.
Беата смотрела на его узкую спину, двигавшуюся в сторону выхода с корта.
Потом она сама быстрым шагом направилась к Майорстуа. И хотя в голове у нее носились мысли о том, где сейчас может находиться Валентин, откуда он явился и насколько они сейчас близки к его поимке, она не могла избавиться от отзвуков тихого голоса старика: «Они меня там ждут».
Миа Хартвигсен изучающе смотрела на Харри Холе.
Она сложила руки на груди и встала вполоборота к нему. Вокруг патологоанатома лежали большие синие пластиковые емкости с отрезанными частями тела. Студенты уже ушли из кабинета Анатомического института, расположенного на первом этаже Национальной больницы, а теперь явилось это эхо из прошлого с судебно-медицинским отчетом об Асаеве под мышкой.
Язык ее тела был таким недружелюбным не потому, что Миа Хартвигсен не любила Холе, но потому, что он пришел с проблемой. Как обычно. Когда Холе был следователем, его явление всегда означало массу работы, сжатые сроки и хорошую возможность оказаться у позорного столба за ошибки, в которых была только малая доля ее вины.
— Я говорю, что мы произвели вскрытие Рудольфа Асаева, — сказала Миа, — и очень тщательно.
— Недостаточно тщательно, — ответил Харри, опуская отчет на один из блестящих металлических столов, на которых студенты недавно резали человеческое мясо.
Из-под пледа торчала мускулистая рука, отрезанная ниже плеча. Харри разобрал буквы на бледной татуировке: «Too young to die». Ну что же. Может быть, кто-то из байкерской банды «Лос Лобос», попавший в разборки Асаева с конкурентами.
— И что же заставляет вас думать, что недостаточно тщательно, Холе?
— Прежде всего, вы не смогли указать причину смерти.
— Вы прекрасно знаете, что иногда тело просто-напросто не дает нам никаких подсказок. Но это не обязательно значит, что смерть наступила не по естественным причинам.
— А самым естественным в данном случае было бы то, что кто-то отнял у него жизнь.
— Я знаю, что потенциально он являлся главным свидетелем, но вскрытие проходит по определенным правилам, которые не подвержены воздействию подобных обстоятельств. Мы находим то, что находим, и ничего другого. Патологоанатомическая наука не для дилетантов.
— Кстати о науке, — сказал Холе, присаживаясь на стол. — Она основывается на проверке гипотез, не так ли? Люди придумывают теорию, а потом проверяют, верна она или нет. Правильно?
Миа Хартвигсен отрицательно покачала головой. Не потому, что он был неправ, а потому, что ей не нравилось направление, в каком пошел этот разговор.
— Моя теория, — продолжал Холе с якобы невинной улыбкой, придававшей его лицу выражение мальчишки, который собирается уговорить маму подарить ему на Новый год ядерную бомбу, — заключается в том, что Асаева убил человек, хорошо знакомый с вашими методами работы и знающий, как сделать так, чтобы вы наверняка ничего не обнаружили.
Миа переменила позу и повернулась к нему другим плечом:
— И?
— И как бы вы сделали это, Миа?
— Я?
— Вы знаете все тонкости. Как бы вы обманули саму себя?
— Я под подозрением?
— Пока да.
Она почувствовала, как губы ее начинают расплываться в улыбке, и быстро вернула лицу серьезное выражение. Вот ловкач.
— Орудие убийства? — спросила она.
— Шприц, — ответил Холе.
— О? Почему?
— Что-нибудь связанное с анестезией.
— Ну хорошо. Мы можем обнаружить практически все вещества, особенно когда начинаем вскрытие так рано, как в этом случае. Единственная возможность, которую я вижу…
— Да?
Он улыбался так, будто уже получил то, что хотел. Он раздражал ее. Про такого никогда не знаешь, дать ему пощечину или поцеловать.
— Шприц с воздухом.
— Что это?
— Самый старый и по-прежнему лучший фокус из учебника. Ты вводишь из шприца в вену столько воздуха, чтобы воздушный пузырь перекрыл ее. Если он будет держать вену перекрытой достаточно долго, кровь перестанет поступать в жизненно важные органы, такие как сердце и мозг, и человек умрет. Быстро и без следов каких-нибудь посторонних веществ. А воздушный пузырь необязательно запускать извне, он может возникнуть в организме сам по себе. Case closed.
— Но след от укола будет виден.
— Если сделать укол самой тонкой иголкой, то след от нее можно обнаружить лишь при пристальном изучении всех кожных покровов.
Холе просиял. Мальчишка распечатал подарок и подумал, что получил ядерную бомбу. Миа радовалась.
— Тогда вам надо изучить…
— Мы изучили… — пощечина, — каждый миллиметр. Мы даже проверили шланг от капельницы, потому что воздушный пузырь можно запустить и через него. Нигде не было ни одной дырочки, даже от комариного укуса.
Миа увидела, как лихорадочный свет гаснет в его глазах.
— Простите, Холе, но мы отдавали себе отчет в том, что эта смерть была подозрительной. — Она сделала ударение на слове «была». — А теперь мне надо готовиться к следующей лекции, так что…
— А как насчет места, не покрытого кожей? — спросил Холе.
— Что?
— Что, если он вколол шприц в место, находящееся не на поверхности? В отверстия тела. Рот, анальное отверстие, ноздри, уши.
— Интересно, но в носу и ушах практически нет подходящих кровеносных сосудов. Анальное отверстие — возможно, но шансы выделить жизненно важные органы в этих районах невелики, к тому же нужно обладать отличными знаниями, чтобы обнаружить вену вслепую. Рот — неплохая идея, тем более что от ротовой полости до мозга путь короткий, а это означает быструю и гарантированную смерть, но рот мы всегда проверяем. Там ведь еще имеется слизистая оболочка, и после укола в нее возникает припухлость, которую легко обнаружить.
Миа посмотрела на него и ощутила, что его мозг все еще в поиске, хотя он покорно кивал.
— Приятно снова видеть вас, Холе. Заворачивайте к нам, если будут другие вопросы.
Она подошла к одной из емкостей, чтобы погрузить в спирт высунувшуюся из него руку с растопыренными пальцами.
— Заворачивайте… — раздался у нее за спиной голос Харри.
Миа глубоко вздохнула. Он ее очень раздражал. Она повернулась.
— Он мог воткнуть шприц с обратной стороны, — сказал Харри.
— С какой обратной?
— Вы сказали, что путь до мозга короткий. С обратной стороны. Сзади. Он мог спрятать укол позади.
— Позади чего?
Она замолчала и посмотрела, куда он указывает. Потом закрыла глаза и снова вздохнула.
— Простите, — сказал Харри. — Но статистика ФБР говорит, что в случаях, когда производилось повторное вскрытие потенциальных свидетелей, процент убийств возрастал с семидесяти восьми до девяноста четырех.
Миа Хартвигсен покачала головой. Харри Холе. Проблема. Дополнительная работа. Хорошая возможность оказаться у позорного столба за ошибки, которых она не совершала.
— Здесь, — произнесла Беата Лённ, и такси заехало на тротуар.
Трамвай стоял на остановке «Улица Вельхавена». Одна полицейская машина находилась перед ним, две позади. Бьёрн Хольм и Катрина Братт стояли, опираясь на «амазон».
Беата расплатилась и вышла из такси.
— Так что?
— Трое полицейских внутри трамвая, из него никто не выходил. Ждали только тебя.
— Это трамвай одиннадцатого маршрута, а я говорила — двенадцатый…
— Маршрут меняет номер после остановки у Майорстукрюссе, но это тот же самый состав.
Беата поспешила к передней двери, сильно постучала по ней и предъявила удостоверение. Дверь с фырканьем распахнулась, и она вошла внутрь, кивнув полицейскому в форме, находившемуся в салоне. В руках у него был «Хеклер и Кох P30L».
— Следуйте за мной, — приказала она и стала пробираться в конец переполненного трамвая.
Проталкиваясь к середине состава, Беата скользила взглядом по лицам. Ее сердце забилось быстрее, когда она подошла ближе и узнала значки, написанные на запотевшем стекле. Она подала знак полицейскому и обратилась к мужчине, расположившемуся на сиденье:
— Простите! Да, вы.
К ней повернулось прыщавое лицо с написанным на нем выражением ужаса.
— Я… я не хотел, честно. Просто забыл карточку дома. Больше не повторится, честно.
Беата закрыла глаза и выругалась про себя, потом кивнула полицейскому, чтобы он следовал за ней дальше. Когда они без всякого результата добрались до конца вагона, она прокричала водителю, чтобы тот открыл задние двери, и вышла на улицу.
— Ну? — спросила Катрина.
— Исчез. Опросите всех, видели ли они его. Через час они его забудут, если уже не забыли. Он, как и раньше, мужчина лет сорока с небольшим, ростом где-то метр восемьдесят, голубоглазый. Но глаза теперь стали немного раскосыми, он шатен с короткой стрижкой, у него высокие мощные скулы и узкие губы. И пусть никто не дотрагивается до стекла, на котором он писал. Снимите отпечатки пальцев и сфотографируйте. Бьёрн!
— Да?
— Ты возьмешь на себя все остановки от этой до Фрогнер-парка. Поговори с работниками магазинов, выходящих окнами на улицу, спроси, узнают ли они человека из ориентировки. Если люди так рано утром едут куда-то на трамвае, то, скорее всего, для них это часть дневного расписания. Они направляются на работу, в школу, на тренировку, в постоянное кафе.
— В таком случае у нас есть шансы, — сказала Катрина.
— Да, и будь осторожен, Бьёрн. Убедись, что люди, с которыми ты будешь разговаривать, это не те, кто может предупредить его. Катрина, ты позаботишься о том, чтобы нам выделили людей, которые завтра с раннего утра будут ездить на трамвае. Плюс нам надо пару человек, чтобы до конца дня катались на трамваях отсюда до Фрогнер-парка, на случай если Валентин будет возвращаться той же дорогой. Хорошо?
Когда Катрина и Бьёрн ушли к другим полицейским, чтобы распределить обязанности, Беата подошла к трамваю, в котором заметила Валентина, и посмотрела на стекло. С полосок, нарисованных им на стекле, стекали струйки воды. Он нарисовал повторяющийся узор, как на тесьме. Вертикальная черточка, а следом за ней — круг. Один ряд за другим, пока не получилась квадратная матрица.
Вполне возможно, это не так важно.
Но как говорил Харри: «Может, это неважно и к делу не относится, но все что-нибудь да значит. И мы начинаем искать там, где светло, там, где мы что-нибудь видим».
Беата достала мобильный телефон и сфотографировала окно трамвая. Внезапно ей пришла в голову мысль.
— Катрина, иди сюда.
Катрина услышала ее и оставила Бьёрна раздавать указания в одиночку.
— Как все прошло ночью?
— Нормально, — ответила Катрина. — Я утром сдала жвачку на анализ ДНК, дав номер закрытого дела о насилии. У них в приоритете убийства полицейских, но они пообещали поработать над жвачкой как можно скорее.
Беата задумчиво кивала, а потом провела рукой по лицу:
— Скорее — это насколько быстро? Мы не можем помалкивать только ради того, чтобы нам достались честь и хвала, и тем самым позволить вещи, предположительно содержащей ДНК убийцы, находиться в конце очереди.
Катрина, прищурившись, посмотрела на Бьёрна, который жестами объяснял что-то полицейским.
— Я знаю там одну женщину, — соврала она. — Позвоню ей и попрошу ускорить анализ.
Беата посмотрела на нее. Помедлила. Кивнула.
— А может, тебе просто захотелось, чтобы этот человек оказался Валентином Йертсеном? — спросил Столе Эуне. Он стоял у окна своего кабинета и смотрел на оживленную улицу, на людей, снующих взад и вперед. На людей, которые могли оказаться Валентином. — Зрительные галлюцинации часто случаются при недостатке сна. Сколько часов из последних сорока восьми ты спала?
— Сейчас сосчитаю, — произнесла Беата Лённ таким тоном, что Столе понял: ей необязательно это делать. — Я звоню тебе, потому что он кое-что нарисовал на трамвайном стекле. Ты получил мою эмэмэску?
— Да, — ответил Эуне.
Он только начал сеанс терапии, и вдруг на телефоне, лежащем в выдвинутом ящике письменного стола, высветилось сообщение от Беаты:
ПОСМОТРИ MMС. СРОЧНО. ПОЗВОНЮ.
И он испытал почти извращенное удовольствие, когда, взглянув в озадаченное лицо Пола Ставнеса, сказал, что на этот звонок он обязан ответить, причем подтекст прозвучал весьма явственно: «Это намного важнее, чем твое нытье».
— Ты рассказывал мне однажды, что вы, психологи, можете проанализировать рисунки социопатов и сделать выводы о работе их подсознания.
— Ну, в Университете Гранады в Испании разработана методика, которая позволяет делать выводы о психопатологических расстройствах личности. Но при таких исследованиях людям дают указание, что рисовать. А это больше похоже на письмо, чем на рисунки, — сказал Столе.
— Правда?
— Во всяком случае, я вижу буквы «i» и «о». Но это ведь так же интересно, как и рисунки.
— Чем же?
— Рано утром в трамвае ты все еще в полусне, и то, что ты пишешь, тебе диктует подсознание. А у подсознания есть одна специфическая черта: оно любит коды и ребусы. Иногда они непостижимы, в других случаях на удивление просты, да просто-напросто банальны. У меня была пациентка, которая жутко боялась, что ее изнасилуют. Ей постоянно снился один и тот же сон: будто она просыпается оттого, что дуло башенного орудия какого-то танка разбивает окно в ее спальне, двигается внутрь помещения и останавливается только у ее кровати. А из дула свисает кусок бумаги, на котором написано «П» и «9». Наверное, может показаться странным, что она сама не поняла плевый код, но мозг часто камуфлирует свои мысли. Ради удобства, из чувства стыда, страха…
— И что означает тот факт, что он рисует «i» и «о»?
— Возможно, это означает, что ему скучно в трамвае. Не надо меня переоценивать, Беата. Я поступил на психологический факультет в то время, когда это была наука для тех, у кого не хватает мозгов, чтобы стать врачом или инженером. Давай я подумаю об этом и перезвоню тебе, а то у меня сейчас пациент.
— Хорошо.
Эуне отключился и снова посмотрел на улицу за окном. На другой ее стороне, метрах в ста по направлению к улице Бугстадвейен, находился тату-салон. 11-й трамвай шел по Бугстадвейен, а у Валентина была татуировка. Татуировка, благодаря которой его можно идентифицировать. Если только он не воспользовался услугами профессионалов для ее удаления. Или не изменил ее в тату-салоне. Рисунок татуировки можно изменить до неузнаваемости, добавив всего пару штрихов. Например, если пририсовать полукруг к вертикальной черте, то получится латинская буква «D». А если перечеркнуть кружок, то получится норвежская буква «Ш». Эуне подышал на стекло.
Позади него раздалось раздраженное покашливание.
Он нарисовал на запотевшем стекле вертикальную линию и кружок, как в полученном им изображении.
— Я отказываюсь платить за целый час, если…
— Знаете что, Пол? — произнес Эуне, преувеличенно четко артикулируя, и добавил к своему рисунку полукруг и поперечную черту. Прочитал: «DШ». Он стер надпись со стекла. — За этот час вам не надо платить.
