Глава 25
Воскресенье, 20 декабря. Прощение
Диаграммы и цифры на экранах, ритмичный писк счетчика сердечных сокращений создавали иллюзию, что все под контролем.
Рот и нос Халворсена прикрывала маска, на голове что-то вроде шлема — как пояснил врач, регистратор изменений мозговой активности. Веки темные, с тонкой сеточкой жилок. Харри вдруг подумал, что никогда этого не видел. Никогда не видел Халворсена с закрытыми глазами. Они всегда были открыты. За спиной отворилась дверь. Беата.
— Наконец-то, — сказала она.
— Я прямо с самолета, — прошептал Харри. — Он выглядит как спящий летчик-истребитель.
Только увидев вымученную улыбку Беаты, он понял зловещий смысл метафоры. Мозги отупели, иначе бы он выбрал другую. Или же просто промолчал. Он вообще кое-как сохранял лицо потому только, что перелет из Загреба в Осло занимает всего полтора часа, а стюардесса, разносившая выпивку, обслуживала других пассажиров и лишь под конец заметила лампочку возле его сиденья.
Они вышли из палаты, сели в уголке отдыха в конце коридора.
— Что нового? — спросил Харри.
Беата провела ладонью по лицу.
— Врач, который осматривал Софию Михолеч, позвонил мне вчера вечером. Кроме синяка на лбу, никаких других травм он не обнаружил, и, по его словам, синяк, возможно, вправду получен от удара о дверь. Еще он сказал, что очень серьезно относится к врачебной тайне, но жена убедила его, что он должен нарушить ее, так как дело идет об очень серьезном расследовании. Он взял у Софии кровь на анализ, который не выявил никаких отклонений от нормы, пока он чисто интуитивно не попросил проверить уровень хорионического гонадотропина. Сомнений практически нет. — Беата прикусила губу.
— Любопытно. Только я не знаю, что такое хорионический гонадотропин.
— Совсем недавно София была беременна, Харри.
Харри хотел присвистнуть, но во рту пересохло.
— В таком случае тебе надо с ней поговорить.
— Да, мы же с ней закадычные друзья, — сухо заметила Беата.
— При чем тут дружба? Надо выяснить, не было ли тут изнасилования.
— Изнасилования?
— Интуиция.
Она вздохнула:
— Ладно. Но спешки-то теперь нет.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, после случившегося сегодня ночью.
— А что случилось сегодня ночью?
Беата воззрилась на него.
— Ты разве не знаешь?
Харри покачал головой.
— Я отправила тебе на мобильник как минимум четыре сообщения.
— Я вчера потерял мобильник. Рассказывай.
Беата медлила.
— Черт! Надеюсь, это не то, о чем я подумал?
— Они застрелили Станкича. Он умер на месте.
Харри закрыл глаза, голос Беаты звучал где-то далеко:
— Станкич полез в карман, а согласно отчету, он был предупрежден.
Отчет, подумал Харри. Уже.
— Однако единственным оружием оказался осколок стекла в кармане куртки. На осколке обнаружена кровь, и судмедэкспертиза обещала завтра дать заключение. Пистолет он, видимо, до поры до времени спрятал, ведь это отягчающая улика. Документов при нем не нашли.
— А что-нибудь другое нашли? — машинально спросил Харри, поскольку мысленно находился совсем в другом месте. В соборе Святого Стефана. «Клянусь именем Сына…»
— В углу контейнера лежали наркоманские причиндалы. Шприц, ложка и все такое. Но самое интересное — подвешенный к потолку труп собаки. Черного метцнера, как сказал смотритель склада. Причем от собаки отрезали куски мяса.
— Рад слышать, — буркнул Харри.
— Что?
— Да так, ничего.
— Это объясняет, как ты и говорил, куски мяса в рвотных массах с Гётеборггата.
— Кто еще, кроме «Дельты», участвовал в операции?
— Судя по отчету, больше никто.
— А, собственно, чей это отчет?
— Руководителя операции, разумеется. Сиверта Фалкейда.
— Разумеется.
— Так или иначе, теперь все позади.
— Нет!
— Не надо кричать, Харри.
— Не позади. Где есть принц, есть и король.
— Да что с тобой такое? — Щеки у Беаты вспыхнули. — Наемный киллер убит, а ты говоришь так, будто у него был… сообщник.
Халворсен, думал Харри. Она хотела сказать: Халворсен. Он зажмурил глаза, под веками заплясали красные пятнышки. Как свечи, думал он. Как свечи в церкви. Когда хоронили мать, он был ребенком. На Ондалснесе, с видом на горы, как она просила на смертном одре. И они стояли там — отец, Сестрёныш и он, — слушали, как священник говорит о человеке, которого вообще не знал. Потому что отец говорить не мог. И пожалуй, Харри уже тогда понял, что без нее они не семья. А дед, от которого Харри унаследовал высоченный рост, наклонился к нему и, дыша свежим перегаром, сказал, что так должно быть, что родители уходят первыми. Харри сглотнул комок в горле.
— Я разыскал шефа Станкича, — сказал он. — И она подтвердила, что убийство заказал Роберт Карлсен.
Беата ошеломленно смотрела на него.
— Но это не конец. Роберт был курьером. За ним стоит кто-то еще.
— Кто?
— Не знаю. Знаю только, что у него достаточно денег, чтобы заплатить за убийство двести тысяч долларов.
— И она вот так просто все тебе выложила?
Харри покачал головой.
— Мы заключили соглашение.
— Какое?
— Тебе совсем не хочется это узнать.
Беата дважды хлопнула глазами. Потом кивнула. Харри смотрел на пожилую женщину, ковылявшую на костылях по коридору, и думал, следят ли мать Станкича и Фред за норвежскими интернет-газетами. Знают ли, что Станкич мертв?
— Родители Халворсена сейчас в столовой. Я спущусь к ним. Пойдешь со мной? Харри?
— Что? Извини. Я поел в самолете.
— Им будет приятно. Они говорят, он очень тепло отзывался о тебе. Как о старшем брате.
Харри покачал головой.
— Может быть, позднее.
Беата ушла, а Харри вернулся в палату. Сел возле кровати, на краешек стула, всматриваясь в бледное лицо на подушке. В сумке у него лежала непочатая бутылка «Джима Бима», купленная в беспошлинном магазине.
— Пробьемся, — шепнул он, прицелился и щелкнул Халворсена по лбу. Попал прямо между глаз, но веки даже не дрогнули. — Яшин…
Шепот и тот прозвучал натужно, хрипло. Пола куртки со стуком задела кровать. Харри пощупал: под подкладкой что-то есть. Потерянный мобильник.
Он ушел, когда Беата и родители Халворсена вернулись в палату.
Юн лежал на диване, головой на коленях Tea. Она смотрела по телевизору какой-то старый фильм, Юн слышал резкий голос Бетт Дэвис, смотрел в потолок и думал, что изучил здешний потолок лучше, чем собственный. И если хорошенько вглядится, то увидит кое-что знакомое, но не порванное лицо, которое ему показали в холодном подвале Центральной больницы. Он отрицательно покачал головой, когда его спросили, этого ли человека он видел на пороге своей квартиры и позднее, при нападении на полицейского.
«Может, это и он, только я его не узнаю», — ответил Юн, они кивнули, записали и вместе с ним вышли из морга.
— Ты уверен, что полиция не разрешит тебе заночевать в собственной квартире? — спросила Tea. — Ведь, если останешься на ночь здесь, сплетни пойдут.
— Там место убийства, — сказал Юн. — Все опломбировано до окончания расследования.
— Опломбировано… Прямо как больной зуб.
Бетт Дэвис яростно накинулась на женщину помоложе, скрипки громко зарыдали.
— О чем ты думаешь? — спросила Tea.
Юн не ответил. Не ответил, так как думал, что солгал, сказав ей, что все позади. Все кончится, только когда он сам сделает то, что должен. А должен он взять быка за рога, остановить врага, быть храбрым маленьким солдатом. Ведь теперь он знал. Стоял совсем рядом, когда Халворсен на Гётеборггата слушал телефонное сообщение Мадса Гильструпа, знал, что это было признание.
Звонок в дверь. Tea быстро встала, словно обрадовалась долгожданному перерыву. Пришел Рикард.
— Не помешаю? — спросил он.
— Нет, — ответил Юн. — Я ухожу.
Пока он одевался, все трое молчали. Закрыв за собой дверь, Юн несколько секунд прислушивался к голосам в квартире. Они шептались. Почему? Рикард вроде сердится.
Трамваем он доехал до центра, потом пересел в вагончик Холменколленской дороги. Обычно в воскресенье после снегопада в вагончиках полным-полно лыжников, но сегодня большинство, похоже, сочло погоду слишком холодной. Он вышел на конечной остановке, далеко внизу раскинулся город.
Дом Мадса и Рагнхильд стоял на вершине холма. Ворота довольно узкие, как и подъездная дорожка, которая вела вокруг купы деревьев, заслонявшей от шоссе большую часть дома. Сама вилла низкая, так вписанная в рельеф, что со стороны оценить ее подлинный размер было невозможно. По крайней мере, так говорила Рагнхильд.
Юн позвонил, и через секунду-другую из невидимого динамика послышалось:
— Ба! Юн Карлсен!
Юн смотрел в камеру над дверью.
— Я в гостиной. — Голос у Мадса Гильструпа сорвался на хрип, он коротко хохотнул. — Полагаю, ты знаешь дорогу.
Дверь открылась автоматически, и Юн Карлсен вошел в холл размером с его собственную квартиру.
— Алло!
Ответом было короткое, резкое эхо.
Он двинулся по коридору, который, наверно, выведет к гостиной. По стенам развешаны яркие, писанные маслом полотна без рам. Он миновал кухню с островком для готовки и обеденным столом с дюжиной стульев. Мойка завалена тарелками стаканами и пустыми бутылками из-под пива и спиртного. Пахнет противно — несвежей едой и пивом. Юн пошел дальше. По всему коридору разбросана одежда. Открытая дверь в ванную. Вонь блевотины.
Когда он свернул за угол, перед глазами вдруг распахнулась панорама города и Осло-фьорда, которую он раньше видел, только совершая пешие походы по Нурмарке.
Посреди гостиной — экран, на белом холсте мелькают безмолвные кадры, видимо, любительская съемка свадьбы. Отец ведет невесту по проходу в церкви, она с улыбкой кивает гостям. Тихое жужжание кинопроектора, а больше ни звука. Перед экраном, спинкой к нему, глубокое черное кресло, рядом, на полу, две пустые бутылки и одна неполная.
Юн громко кашлянул, шагнул поближе.
Кресло медленно повернулось.
И Юн замер как вкопанный.
В кресле сидел мужчина, в котором он с превеликим трудом узнал Мадса Гильструпа. Одет в чистую белую рубашку и черные брюки, но небрит, лицо опухшее, глаза словно вылиняли, подернуты тусклой серой пленкой. На коленях у него лежала двустволка, черный дробовик с тонкой анималистической резьбой по темно-красному прикладу. Дуло смотрело прямо на Юна.
— На охоту ходишь, Карлсен? — тихо спросил Мадс Гильструп хриплым пьяным голосом.
Юн покачал головой, не сводя глаз с дробовика.
— В нашей семье охотятся на всё и вся, — продолжал Гильструп. — Хоть на мелкую дичь, хоть на крупную. У нас это чуть ли не фамильный девиз. Отец стрелял по всему, что способно ходить и ползать. Каждую зиму он ездит в какую-нибудь страну, где есть животные, каких он еще не стрелял. Прошлый год в Парагвай, там живет какая-то редкая лесная пума. А вот я никуда не гожусь. Отец так считает. Говорит, нет у меня должного хладнокровия. Я, мол, сумел заловить одну-единственную зверушку, вот ее. — Мадс Гильструп кивком показал на экран. — Только, ясное дело, имел в виду, что она заловила меня.
Мадс Гильструп положил дробовик на салонный столик подле себя и сделал приглашающий жест:
— Садись. На следующей неделе мы подпишем с твоим начальником Давидом Экхоффом окончательное соглашение о недвижимости, прежде всего на Якоб-Оллс-гате. Отец отблагодарит тебя за содействие.
— Боюсь, благодарить меня не за что, — сказал Юн, усаживаясь на черный диван. Кожаная обивка, мягкая, но холодная как лед. — Я дал чисто профессиональное заключение.
— Да? Вот как?
Юн сглотнул.
— Польза от финансов, замороженных в недвижимости, несравнима с пользой, какую они могут принести в другой нашей работе.
— Но другие продавцы, наверно, выставили бы недвижимость на открытый аукцион?
— Мы бы тоже так поступили. Однако вы были непреклонны и недвусмысленно дали понять, что, предлагая купить всю недвижимость целиком, не согласитесь ни на какие торги.
— И все же решающую роль сыграла твоя рекомендация.
— Я просто оценил ваше предложение положительно.
Мадс Гильструп улыбнулся:
— Черт, вы могли бы выручить вдвое больше.
Юн пожал плечами:
— Возможно, мы бы выручили несколько больше, разделив совокупность недвижимости, но нынешний вариант избавляет нас от долгого и трудоемкого процесса продажи. А для Руководящего совета важно полностью доверять покупателю. Ведь нам необходимо позаботиться о тамошних жильцах. Даже думать не хочется, как бы с ними обошлись менее совестливые покупатели.
— Пункт о замораживании квартплаты и невыселении нынешних жильцов действует только восемнадцать месяцев.
— Доверие важнее договорных пунктов.
Мадс Гильструп наклонился вперед:
— Что ж, это верно, Карлсен, черт побери! А тебе известно, что я с самого начала знал про вас с Рагнхильд? Видишь ли, когда она с кем-то трахалась, щеки у нее горели румянцем. И так бывало каждый раз, когда в конторе упоминали твое имя. Ты цитировал ей Библию, когда вы трахались? По-моему, ей бы это понравилось… — Он опять откинулся на спинку кресла, коротко хохотнул, провел ладонью по дробовику на столике. — Ружье заряжено, Карлсен. Ты видал, что может наделать дробь? Даже целиться особо незачем, спустил курок, и — бум! — тебя припечатает вон к той стене. Здорово, да?
— Я пришел сказать, что не хочу, чтобы мы были врагами.
— Врагами? — Мадс Гильструп засмеялся. — Вы всегда будете мне врагами. Помнишь то лето, когда вы купили Эстгор и сам командир Экхофф пригласил меня туда? Жалко ведь бедного мальчика, вы же купили его детские воспоминания. Насчет подобных вещей вы ужасно впечатлительны. Господи, как я вас ненавидел! — Мадс Гильструп опять засмеялся. — Смотрел, как вы играли и веселились, будто все там ваше. Особенно твой брат, Роберт. Он все время хороводился с маленькими девчонками. Дразнил их, водил в сенной сарай и… — Мадс переставил ногу, задел бутылку на полу, которая упала с легким стуком. Коричневая жидкость, булькая, растекалась по паркету. — Меня вы не замечали. Ни один из вас в упор меня не видел, словно я пустое место, вы были заняты друг другом. Ладно, думал я, стало быть, я невидимка. Вот и покажу вам, на что невидимки способны.
— Потому ты это и сделал?
— Я? — Мадс засмеялся. — Я невиновен, Юн Карлсен. Мы, люди привилегированные, всегда невиновны, пора бы понять. Совесть у нас всегда чиста, потому что у нас есть средства купить чужую. У тех, кому должно нам служить, делать грязную работу. Таков закон природы.
Юн кивнул:
— Зачем ты позвонил полицейскому и признался?
Мадс Гильструп пожал плечами:
— Вообще-то я хотел позвонить не ему, а Харри Холе. Но у этого шалопая не оказалось визитной карточки, вот я и позвонил по тому номеру, которым располагал. Халворсену или как его там. Не помню, я был пьян.
— Ты кому-нибудь еще говорил об этом? — спросил Юн.
Мадс Гильструп помотал головой, поднял с полу упавшую бутылку, отхлебнул глоток.
— Только отцу.
— Отцу? А-а, ну да, разумеется.
— Разумеется? — Мадс фыркнул. — Ты любишь своего отца, Юн Карлсен?
— Да. Очень.
— И ты не согласен, что любовь к отцу может быть проклятием? — Юн не ответил, и Мадс продолжил: — Отец пришел сразу после того, как я позвонил полицейскому, а когда я ему рассказал, знаешь, что он сделал? Взял лыжную палку и избил меня. А бьет старый хрен по-прежнему больно. Ненависть придает силы, знаешь ли. Он сказал, если я хоть кому-нибудь проболтаюсь, втопчу в грязь репутацию семьи, он меня убьет. Так прямо и сказал. И знаешь… — Глаза Мадса вмиг наполнились слезами, горло перехватило. — Я все равно люблю его. И мне кажется, именно за это он так страшно меня ненавидит. За то, что я, единственный его сын, настолько слаб, что не способен ответить ему ненавистью.
Он со стуком поставил бутылку на пол, по комнате прокатилось эхо.
Юн сплел ладони.
— Теперь слушай меня. Полицейский, которому ты во всем признался, лежит в коме. И если ты поклянешься не преследовать меня и моих близких, я обещаю, что никогда ничего этого не выдам.
Мадс Гильструп словно бы и не слышал Юна, его взгляд скользил по экрану, где спиной к ним стояли новобрачные.
— Смотри, она как раз говорит «да». Я снова и снова прокручиваю этот эпизод. Потому что не могу понять. Она же поклялась. Она… — Он тряхнул головой. — Я думал, может, это заставит ее вновь полюбить меня, если я сумею совершить это… преступление, она увидит меня таким, каков я есть. Преступник должен быть смелым. Сильным. Мужчиной, верно? А не только… — Он шумно выдохнул носом и прямо-таки выплюнул: —…чьим-то сыном.
Юн встал:
— Мне пора.
Мадс Гильструп кивнул:
— У меня есть кое-что принадлежащее тебе. Назовем это… — он задумчиво прикусил губу, — прощальным подарком от Рагнхильд.
На обратном пути, сидя в вагончике Холменколленской дороги, Юн смотрел на черную сумку, полученную от Мадса Гильструпа.
На улице холодище, те, кто рискнул выйти на воскресную прогулку, шли вздернув плечи и наклонив головы, закутанные в шапки и шарфы. Но Беата Лённ словно и не чувствовала холода, стоя на Якоб-Оллс-гате и нажимая кнопку домофона квартиры Михолечей. Она вообще ничего не чувствовала после недавнего известия из больницы.
«Самая большая проблема не сердце, — сказал врач. — Возникли неприятности с другими органами. В первую очередь с почками».
Госпожа Михолеч ждала на лестничной площадке и проводила Беату на кухню, где, теребя волосы, сидела ее дочь София. Госпожа Михолеч налила воды в кофейник, поставила на стол три чашки.
— Наверно, лучше бы нам с Софией поговорить с глазу на глаз, — сказала Беата.
— Она хочет при мне, — ответила мать. — Кофе будете?
— Нет, спасибо, мне надо в больницу. Я ненадолго.
— Ну, нет так нет. — Госпожа Михолеч вылила воду из кофейника.
Беата села напротив Софии. Попыталась поймать ее взгляд, устремленный на прядку волос.
— Ты уверена, что нам не стоит говорить наедине, София?
— А зачем? — спросила та вызывающим тоном, каким раздраженные подростки с поразительным успехом добиваются своего — раздражения собеседника.
— Это весьма и весьма личные вещи, София.
— Она же моя мама, дамочка!
— Ладно, — сказала Беата. — Ты делала аборт?
София оцепенела. Лицо исказила гримаса ярости и боли.
— Ты о чем? — коротко бросила она, но не сумела скрыть изумление в голосе.
— Кто отец? — продолжала Беата.
София по-прежнему расправляла несуществующие волоски. Госпожа Михолеч стояла открыв рот.
— Секс был добровольный? Или он тебя изнасиловал?
— Что вы такое говорите? Как вы смеете?! — воскликнула мать. — Она же совсем ребенок, а вы говорите так, будто она… шлюха.
— Ваша дочь была беременна, госпожа Михолеч. Я лишь хочу выяснить, не связано ли это с делом об убийстве, над которым мы работаем.
Нижняя челюсть у матери словно бы вывихнулась из суставов и совсем отвисла. Беата наклонилась к Софии:
— Это был Роберт Карлсен, София? Да?
Она видела, как губы у Софии задрожали.
Мать поднялась со стула.
— О чем она говорит, София? Скажи, что это неправда!
София уткнулась лицом в стол, закрыла руками голову.
— София! — воскликнула мать.
— Да, — сквозь слезы прошептала девушка. — Он. Роберт Карлсен. Я не думала… даже не предполагала, что он… такой.
Беата встала. София всхлипывала, а мать выглядела так, будто ее ударили. Сама Беата чувствовала лишь оцепенение.
— Убийцу Роберта Карлсена сегодня ночью обезвредили, — сказала она. — Отряд быстрого реагирования застрелил его на контейнерном складе. Он мертв. — Она ожидала реакции, но тщетно. — Я ухожу.
Никто ее не слышал, и она в одиночестве прошла к выходу.
Он стоял у окна, смотрел на волнистый белый ландшафт. Будто замерзшее молочное море. Тут и там на верхушках волн виднелись дома и красные сараи. А над всем этим висело низкое усталое солнце.
— They are not coming back, — сказал он. — Уехали. А может, их тут и не было? Может, ты врала?
— Они были здесь, — ответила Мартина, снимая с плиты кастрюлю. — Когда мы вошли, здесь было тепло, и ты сам видел следы в снегу. Наверно, что-то произошло. Садись, все готово.
Он положил пистолет рядом с тарелкой, принялся за рагу. Банки такие же, как в квартире Харри Холе. На подоконнике стоял старенький синий транзистор. Понятная поп-музыка вперемежку с непонятной речью. Как раз сейчас доносилась мелодия, которую он когда-то слышал в кино, а мама играла ее на пианино, что стояло у окна, «единственного с видом на Дунай», как обычно говорил отец, поддразнивая мать. А если она обижалась, он всегда гасил ссору вопросом, как такая интеллигентная и красивая женщина могла выбрать в мужья такого, как он.
— У тебя с Харри роман? — спросил он.
Мартина покачала головой.
— Тогда почему ты пришла с билетом на концерт к нему домой?
Она не ответила.
Он улыбнулся:
— По-моему, ты в него влюблена.
Она показала на него вилкой, словно хотела сделать какое-то замечание, но раздумала, сказала только:
— А как насчет тебя? Дома у тебя есть девушка?
Он покачал головой, отпил воды из стакана.
— Почему? Занят чересчур?
Он прыснул, забрызгав водой весь стол. Нервы на пределе. Потому и не сдержал смех. Мартина тоже засмеялась.
— Или ты голубой? — Она утерла слезы, от смеха навернувшиеся на глаза. — Может, у тебя дома друг?
Он захохотал еще громче. И смеялся еще долго после того, как она умолкла.
Мартина подложила себе и ему еще рагу.
— Раз он тебе так нравится, возьми вот это. — Он бросил ей фотографию, которую вытащил у Харри из рамы зеркала: темноволосая женщина и мальчик. Мартина взяла снимок, долго смотрела на него.
— Веселый на вид, — сказала она.
— Наверно, жилось ему хорошо. Тогда.
— Наверно.
Сероватый сумрак сочился в окна, заполняя комнату.
— Может, ему снова будет хорошо, — тихо обронила Мартина.
— Думаешь, это возможно?
— Чтобы снова стало хорошо? Разумеется.
Он взглянул на транзистор у нее за спиной.
— Почему ты мне помогаешь?
— Я ведь уже сказала. Харри не стал бы тебе помогать и…
— Не верю я тебе. Тут наверняка что-то еще.
Она пожала плечами.
— Можешь объяснить мне, что тут написано? — Он развернул и подал ей бланк, найденный на столике у Харри.
Мартина читала, а он рассматривал фото в удостоверении Харри, которое прихватил на квартире. Полицейский смотрел поверх объектива, и он сообразил, что смотрел Харри на фотографа, и подумал, что, пожалуй, это кое-что говорит о человеке на снимке.
— Это разрешение на какой-то «смит-вессон тридцать восемь», — сказала Мартина. — Ему предписано получить его на складе полицейского управления, представив данное подписанное разрешение.
Он медленно кивнул.
— И подпись там есть, да?
— Да. Подписал… э-э… комиссар полиции Гуннар Хаген.
— Иными словами, Харри оружие не получал. А значит, он неопасен. Более того, совершенно беззащитен.
Мартина заморгала глазами.
— О чем ты сейчас думаешь?
