Спустя полчаса Касдан маневрировал в тесном квартале Восемнадцатого округа, обливаясь потом от страха поцарапать свою тачку. Улица Рике.

Улица Пажоль. И наконец, слева улица Гваделупы. Под проливным дождем эта узкая, как кишка, улица смахивала на барабан стиральной машины, в котором полоскались припаркованные машины. Петер Хансен жил в доме четырнадцать. Строение неопределенного возраста, зажатое между другими домами, словно пыльная коробка.

Универсальный ключ. Несколько слов консьержу, и вот они уже поднимаются на шестой этаж. Без лифта.

Лестница провоняла мастикой, лампы не горели. Они ступали по ступенькам при уличном свете, пробивавшемся в окна на каждом этаже.

На шестом этаже они нашли дверь Хансена — его фамилия была написана на карточке фломастером. Касдан подтянул штаны, поправил куртку и постарался выглядеть дружелюбным. Большой старый плюшевый дядя-полицейский. Он позвонил в дверь. Тишина. Позвонил снова. Опять ничего. Переглянулся с Волокиным: из-под двери пробивался свет.

Он забарабанил в дверь:

— Полиция. Откройте!

Русский уже вытащил «глок». Армянин тоже достал оружие, тихонько ругнувшись. Он толкнул дверь плечом, просто чтобы проверить запоры. Она не была заперта. Касдан отступил, чтобы распахнуть дверь ударом ноги.

И тут дверь открылась. На пороге показался высокий тощий мужчина, длинноволосый, с проседью в бороде.

— Кто вы такие? — спросил он очень спокойно.

Касдан спрятал оружие за спиной.

— Мы из полиции, — мягко произнес он. — Я майор Касдан. А это капитан Волокин. Вы действительно Петер Хансен?

Мужчина кивнул в ответ. На нем был бежевый полотняный фартук, в руке — деревянная ложка. Казалось, он ничуть не удивился появлению двух типов, на которых падал свет из прихожей. Спокойный и непринужденный, швед походил на того, кем он, несомненно, и был: типичный старый холостяк, стряпает себе ужин, пусть и немного поздно по французским понятиям.

— Можно войти? Нам надо задать вам несколько вопросов.

— Прошу.

Развернувшись, Хансен предложил им следовать за собой. Напарники незаметно убрали оружие и по узкому коридору прошли в крошечную гостиную. Продавленный диван и два потертых кресла окружали черный матросский сундук, заменявший низкий столик. По стенам развешаны разноцветные пончо. Кожаные маски, вещицы из лазурита, керамика, стремена из резного дерева, старинные медные навигационные приборы дополняли убранство. Касдан подумал, что подобными безделицами, вероятно, торгуют старьевщицы Сантьяго и Вальпараисо.

— Я провел в Чили всего несколько лет, — заговорил Хансен. — Худших в моей жизни. Но я полностью проникся этой культурой.

Касдан разглядывал старика в бесформенном свитере и линялых джинсах под фартуком. Он выглядел точь-в-точь как состарившийся хиппи, участник митингов протеста семидесятых. Армянин спросил еще спокойнее, стараясь смягчить свой обычный полицейский тон:

— Мы к вам долго стучались. Почему вы не открыли?

— Извините, не слышал вас с кухни.

Армянин взглянул на Волокина, который тоже казался озадаченным: в квартире было не больше шестидесяти квадратных метров. Но они не стали настаивать. Хансен указал на кресла:

— Пожалуйста, садитесь. Хотите вина, мате?

— Вина, спасибо.

— У меня есть дивное чилийское красное вино. VinoUnto.

Хансен говорил со странным акцентом, полускандинавским, полуиспанским, рубя слоги, словно тонкие кольца лука. Он вернулся на кухню. Касдан последовал примеру Волокина, уже скрючившегося на диване, и рухнул в кресло. Из кухни доносились вкусные запахи. Фасоль. Тыква. Стручковый перец. Кукуруза…

Через открытую дверь армянин наблюдал за хозяином. Чем-то он походил на Веласко. Такой же улыбчивый верзила с проседью в бороде и элегантными движениями. Но в шведе было и что-то нескладное, небрежное. Скорее он напоминал аристократа-битника. В семидесятых, когда Веласко беспокоился за будущее Чили в элитных клубах Сантьяго, Петер Хансен со своими друзьями-социалистами, вероятно, перестраивал мир.

Швед вернулся в гостиную с черной бутылкой, штопором и тремя пузатыми бокалами. Устроился во втором кресле и стал открывать свое «дивное вино». Пальцы у него были длинные и тонкие, словно щупальца.

— Вам известно, что в Чили — древняя традиция виноградарства? Говорят, будто она идет от конкистадоров, которые сеяли косточки от испанского винограда, чтобы получить вино для причастия… — Он открыл бутылку. — В Чили много чего рассказывают… Один певец написал: «Страна, полная надежды, где никто не верит в будущее. Страна, полная воспоминаний, где никто не верит в прошлое…»

Он медленно наполнил бокалы:

— Отведайте.

Они выпили. Касдан не пил вина целую вечность. Первая мысль при соприкосновении с напитком была о его мозгах — и о лечении. Он надеялся, что смесь таблеток с алкоголем не слишком ему навредит.

— Ну как?

— Прекрасно.

Касдан ответил наугад, в винах он ничего не смыслил. И уж тем более нечего было рассчитывать на любителя косяков, который, словно собака, нерешительно обнюхивал свой бокал.

— Чем я могу вам помочь? — спросил швед.

Касдан заговорил о деле, изо всех сил стараясь обходить истинную цель их поисков. Из его речи следовало, что они занимались убийством, «возможно» связанным с палачами чилийской хунты, «возможно» укрывшимися во Франции…

Ничуть не удивившись, Хансен спросил:

— Вы можете назвать имена?

— Давайте начнем с Вильгельма Гетца. Уже двадцать лет как он в Париже.

Хансен подскочил и дрожащим голосом произнес:

— У вас есть фотография?

Касдан вынул снимок, который тайком взял в администрации храма. Швед пристально вгляделся в него и мгновенно переменился в лице. Черты его заострились. Резче обозначились глаза, морщины, губы. Затем кожа посерела, стала тусклой и слилась с бородой. Хансен превращался в статую командора.

— Дирижер, — прошептал он, возвращая фото.

— Дирижер?

Хансен не ответил. После продолжительного молчания, с застывшим взглядом, он тихо пробормотал:

— Извините меня. Это все волнение. Я считал, что справился с этим, но… — Он овладел собой. — Главное, я думал, что этот человек мертв. — Тень улыбки прорезала его бороду. — Вернее, я на это надеялся…

Казалось, он онемел от шока. Встреча с прошлым потрясла его. Или все дело в Касдане, слишком массивном и грозном.

Вмешался Волокин. В их паре он был добрым полицейским.

— Мы понимаем ваше волнение, месье Хансен. Не торопитесь. Что вы можете сказать об этом человеке? Почему вы называете его «дирижером»?

Хансен глубоко вдохнул:

— Меня арестовали в октябре семьдесят четвертого. Я обедал дома. Наверняка соседи донесли. Тогда то, что ты иностранец, было достаточным поводом для ареста. Некоторых расстреливали прямо у двери дома, без суда и следствия. Нередко заодно убивали и доносчиков. Воцарился хаос. Короче, ко мне нагрянула военизированная полиция. Меня избили и отвезли в ближайший полицейский участок, где продолжали бить. Я не жаловался. Там была настоящая бойня. Одному студенту пуля попала в спину. Солдаты по очереди обеими ногами прыгали на рану…

Хансен умолк. От нахлынувших воспоминаний у него перехватило дыхание. Волокин как можно мягче спросил:

— Что было потом?

Помолчав, швед снова заговорил со своим монотонным акцентом:

— Меня бросили в синий грузовичок национальной разведки. Их называли «синими мухами». Уши заткнули влажной ватой, а лицо закрыли кожаной маской, из-за которой я ничего не видел. По пути мне в голову приходили странные мысли. Я не сказал вам главного: я не был членом «Народного единства». Скорее, просто социалистом… В то время я достиг пика своей бродячей жизни. Много наркотиков, много секса, чуточку медитации… В семидесятом я оказался в Катманду и встретил там чилийцев, которые описывали режим Альенде как волшебную сказку. Воплощенная мечта битников о жизни в общине. Из чистого любопытства я отправился в Сантьяго. Курил коноплю. Бывал на политических сходках Движения революционных левых… В основном чтобы клеить активисток. В общем, мне мало что было известно. И все же в тот день, в автобусе, я дал себе слово. Ничего не говорить. Странная штука — пытка и страх. Сила, которая потрясает вас в прямом и переносном смысле слова. Вы узнаете о себе, кто вы на самом деле: трус или храбрец. Когда я увидел, как эти гады изо всех сил стараются причинить мне боль, я решил больше ничего не говорить. Проявить героизм. Пусть и бесполезный. Что ни говори, до тех пор я не сделал ничего особенного. Так хотя бы умру красиво!

Теперь заговорил Касдан:

— Куда вас отвезли?

— Не знаю. Наверное, на Виллу Гримальди. Главный центр пыток в Сантьяго. Я утратил чувство времени и расстояния. Когда ничего не слышишь, ничего не видишь и тебя то и дело бьют просто так, без причины, всякая мера становится относительной…

— Именно тогда вы встретили Гетца?

— Нет. В ту ночь… В общем, по-моему, была ночь… Я попал в лапы военных. Побои. Ругань. Потом ванна. Они топили меня раз за разом. Иногда в воде. Иногда в горячем парафине или в экскрементах. Но я по-прежнему молчал. Они решили попробовать электричество. Было почти смешно, потому что они явно не умели пользоваться этим аппаратом. И тогда-то появились французы.

— Французы?

— Да, я думаю, это были французы. В то время я не говорил на вашем языке.

— А они там чем занимались?

Хансен улыбнулся. Он отхлебнул вина, и лицо его чуть порозовело.

— Догадаться нетрудно. Они готовили чилийцев. Показывали им, как действуют эти орудия, к какому месту лучше прикладывать шокер. Хотя до меня доносилась и португальская речь. Наверняка «ученики» из Бразилии. Да, я оказался учебным материалом для стажеров…

Полицейские переглянулись. Очевидно, речь шла о французских военных, откомандированных в Чили, чтобы обучать палачей. Инструкторах, помогавших хунте поскорее раздавить противника. Если Франция замешана в репрессиях, последовавших за государственным переворотом, у правительства были серьезные основания следить за Вильгельмом Гетцем на случай, если у него развяжется язык…

Волокин первым нарушил молчание:

— Как долго вы оставались в этом… месте?

— Не знаю. Я то терял сознание, то приходил в себя… Потом меня увезли. Снова грузовичок, снова затычки в ушах и кожаная маска. На этот раз мы ехали действительно долго. Не меньше дня. И я оказался в совершенно другом месте. В больнице. Я чувствовал запах лекарств. Но это была странная больница, и, похоже, ее охраняли собаки. Повсюду нас преследовал лай.

— Вас перевезли туда, чтобы лечить?

— Так я и подумал. Наивный. На самом деле допрос продолжался… Точнее, эксперимент…

— Эксперимент?

— Я стал чем-то вроде подопытного кролика, понимаете? Мои палачи поняли, что сказать мне нечего. Зато мое тело еще могло им пригодиться. Я хочу сказать, оно стало сырьем, чтобы испытывать пределы человеческих страданий, понимаете?

Касдан угрюмо слушал. Ему к этому дерьму не привыкать. Он так и знал, знал с самого начала, что это расследование, связанное с Чили, заведет их в самую гущу человеческой подлости.

— Что с вами сделали в больнице? — спросил он.

— Мне освободили глаза и уши. Белые кафельные стены, запахи антисептики, лязганье инструментов. Я отупел от усталости и боли, но страх тут же проложил дорогу к моему мозгу. Я знал, что уже умер. То есть стал «desaparecido». Пропавшим без вести. Человеком, которого не найти ни в каких реестрах. Вам ведь известно, что у Управления национальной разведки не было письменных архивов? Ни следа, ни слова правды. Машина тотального уничтожения, которая…

— Месье Хансен, что произошло в больнице?

— Пришли врачи. В хирургических масках.

— А Гетц, человек с фотографии?

— Да, он появился тогда же. На нем не было ни халата, ни маски. Одетый в черное, он походил на священника. Один из хирургов обратился к нему. По имени. Слова, которые он произнес, навсегда врезались мне в память…

— Что за слова?

— «Можно начинать концерт».

— Концерт?

— Представьте себе. Так он сказал. И именно это произошло. Через несколько минут, пока врачи выбирали инструменты, я услышал голоса… Детские голоса. Негромкие, приглушенные, словно в кошмарном сне…

— А что пели эти дети?

— В те времена я слушал много классической музыки. И сразу узнал произведение. «Мизерере» Грегорио Аллегри. Очень известный хорал а капелла…

Открылся еще один кусочек мозаики. Чилийцы — очередное дикое извращение — оперировали своих «подопытных животных» под звуки хорала. Хансен высказал свои мысли вслух:

— Палачи-меломаны. Вам это ни о чем не напоминает? Ну конечно, о нацистах! В центре их зловещей системы была музыка! Хотя удивляться нечему.

— Почему?

— Сами врачи были немцами. Между собой они говорили по-немецки.

Древние кошмары возвращались к жизни, воспроизводя все те же схемы террора. Нацизм. Южноамериканские диктатуры. Почти природное родство.

После долгого колебания армянин решился задать главный вопрос:

— Что сделали с вами эти врачи?

— Я бы предпочел умолчать об этом. Они меня резали, кромсали, истязали… Разумеется, без анестезии. Я пережил все муки ада. Несмолкаемые детские голоса сливались с лязганьем инструментов и моими воплями, а боль буквально рвала мое тело на части…

Хансен умолк. Гости также хранили молчание. Темные глаза шведа закатились. Наконец Касдан решился вырвать у него последнее признание:

— Как вы спаслись?

Хансен вздрогнул. Постепенно улыбка вновь заиграла у него на губах.

— Как раз в этом месте моя история приобретает неожиданный оборот. Я хочу сказать, весьма оригинальный. Врачи предупредили меня, что собираются дать мне наркоз.

— Чтобы прекратить ваши страдания?

Расхохотавшись, швед допил свой бокал:

— Это не в их обычаях. Какое там. Они всего лишь хотели поиграть со мной.

— Поиграть?

— Хирурги склонились надо мной, чтобы объяснить, что у меня есть шанс спасти свою шкуру. Для этого достаточно дать правильный ответ… Они меня прооперируют. Удалят один орган. Потом дождутся, когда я очнусь от наркоза. И тогда я должен буду распознать свою боль. Догадаться, какой орган они удалили. Лишь при этом условии меня оставят в живых. Если я ошибусь, они будут удалять другие органы, но уже без обезболивания, пока смерть не прекратит мои мучения.

В маленькой гостиной повисло молчание. Такое же ледяное, как вечная мерзлота. Ни Касдан, ни Волокин не решались возобновить допрос.

Наконец Хансен заговорил снова:

— Я вспоминаю об этом, как о сне… Я мирно уснул под звуки детских голосов… Мое состояние походило на транс. В мозгу всплывали разные образы: коричневатая почка, черная печень, окровавленная мошонка… Что они у меня украдут? Удастся ли мне определить источник боли?

Швед остановился. Напарники задержали дыхание. Они ждали окончания рассказа.

— На самом деле, — прошептал Хансен, — мне повезло. Органы, которые мне удалили, — их оказалось два, — очень легко угадать.

Одним движением он поднял поседевшие пряди, окружавшие его лицо.

На месте ушей были зарубцевавшиеся швы, напоминавшие колючую проволоку. Касдан заставил себя взглянуть на них. Волокин отвел глаза.

Несчастный глухо произнес:

— Так что не удивляйтесь, что я не отзываюсь на стук в дверь. Только когда вы ее толкнули, я заметил, как она сдвинулась с места. И с тех пор как вы вошли, я читал у вас по губам. Хорал «Мизерере» в исполнении детей был последним, что я слышал в жизни.