— Надеюсь, вы на меня не в обиде, но меня очень насмешило ваше предположение, что Вильгельм Гетц был жертвой чилийской диктатуры.

Касдан и Волокин переглянулись. Им было не до смеха.

— Мы не специалисты, — возразил армянин.

— Достаточно посмотреть на даты, — сказал Веласко. — Гетц покинул Чили в восемьдесят седьмом. Политические беженцы, я имею в виду тех, у кого были причины опасаться Пиночета, уехали в семьдесят третьем, сразу после переворота.

— Нам сообщили, что, когда Гетц уезжал, у него были проблемы с чилийским правосудием. Как это возможно, если он был на стороне властей?

— Даже там кое-что изменилось. Демократические организации при содействии Католической церкви собрали сведения о замученных, пропавших без вести и казненных и завели досье. Например, хорошо поработала команда адвокатов при «Викариате солидарности». В начале восьмидесятых годов поступили первые заявления. О похищениях, пытках, убийствах. То есть о том, что военные называли: арест, допрос, уничтожение. Считается, что в самые страшные годы пропало около трех тысяч человек. Среди них были не только чилийцы. Более того, «иностранцев» похищали чаще. Испанцы, французы, немцы, скандинавы… Их было много. До Пиночета режим Сальвадора Альенде создал нечто вроде социалистического интернационала. Воплощенная утопия, привлекавшая коммунистов со всего мира. Прекрасная эпоха! По крайней мере, для тех, кто верил в эти идеи.

Похоже, к Симону Веласко это не относилось. Высокий, борода с проседью. Его движения были широкими, а подкупающая улыбка еще шире. Он говорил по-французски без акцента, разве только с легким налетом снобизма, наверняка приобретенным на дипломатических раутах. Чилиец и не пытался скрывать свой социальный статус: выходец из среды крупной буржуазии, принадлежащий к высшему обществу Сантьяго, который в жизни не видывал ни застенков, ни леваков.

Атташе предложил им ледяной лимонад, не слишком подходящий напиток в такую погоду. Но у Веласко, похоже, всегда царило бабье лето, как на широте Сантьяго-де-Чили. Он принял их в своем кабинете: лакированное дерево, коричневато-красная кожаная мебель, запах сигар. В тусклом свете Касдан разглядел золотистые обложки изданий «Плеяды». Он надел очки и прочитал: Монтень, Бальзак, Мопассан, Монтерлан… Истинный франкофил.

Наполнив стаканы, Веласко поставил хрустальный графин на стол и уселся напротив:

— В восьмидесятых годах в Чили возобладала негласная амнистия, защищавшая палачей. Прежде всего, остается проблема пропавших. Нет трупа — нет убийства. Кроме того, в чилийском уголовном кодексе само слово «пытка» не упоминается. По умолчанию, военным нечего было опасаться. Но только по умолчанию, так как поступали жалобы из других стран. Множились требования экстрадиции. В самом Чили об этих жалобах говорили все чаще. О них упоминали газеты. На улицы выходили манифестанты. Пиночет старел. Да и сам мир менялся: диктатуры рушились одна за другой. Южноафриканский апартеид был на грани краха. Пошатнулся «железный занавес». Даже США уже не поддерживали так открыто южноамериканские диктатуры. Таким образом, встал вопрос: будет ли Чили экстрадировать своих убийц?

Касдан перебил его:

— Что и произошло с Пиночетом, верно?

— Не совсем. У Пиночета были проблемы со здоровьем. В Лондоне его оперировали по поводу поясничной грыжи. Он проявил беспечность. В самом деле, английская сторона не выдвигала против него обвинений, но судья Бальтазар Гарзон из Мадрида добился признания испанской жалобы действительной на территории Соединенного Королевства. Между двумя странами существует соглашение. Пиночет угодил в ловушку. Он больше не обладал неприкосновенностью. Не считая состояния здоровья и якобы старческого слабоумия. Именно так он и выкрутился.

Волокин перевел разговор в интересующее их русло:

— Вернемся к Вильгельму Гетцу. Что вы знаете о его участии в репрессиях?

— Оно не было ни существенным, ни официальным. Вильгельм Гетц не военный. Точно так же он не принадлежал к аппарату, обслуживавшему режим. Зато он был близок к руководству секретной полиции Пиночета.

— А чем, собственно, он занимался?

Веласко отер бороду:

— Точно не известно. Мало кто выжил после этих допросов. Но его имя упоминалось во многих жалобах. Очевидно, он присутствовал при пытках.

— Кое-чего я никак не возьму в толк, — вмешался Касдан. — Если жалобы поступают из Европы, зачем Гетцу укрываться во Франции? То есть лезть в пасть ко льву?

— Хороший вопрос… Здесь какая-то тайна. Похоже, что во Франции Гетц чувствовал себя в безопасности. Словно здесь он пользовался иммунитетом. На этот счет даже ходили слухи.

— Слухи?

Чилиец сложил ладони, намекая, что вопрос слишком щекотливый.

— В политическом отношении семидесятые годы были сложным периодом. Иногда страны заключали между собой странные соглашения. К тому же тайные. Известно, что некоторые чилийцы во Франции пользовались защитой.

— С какой стати?

— Тайна. Однако Гетц не единственный чилиец, нашедший здесь убежище. Франция приняла и некоторых членов секретной полиции. Все они получили статус политических беженцев. Что-то невероятное.

— У вас есть список этих «беженцев»?

— Нет. Тут нужно поработать. Если хотите, я могу этим заняться.

Касдан размышлял. Открывшиеся факты объясняли наличие жучков в квартире Гетца. Его свидетельство могло дискредитировать французское правительство, и контрразведка приняла меры.

Он предпочел играть в открытую:

— Мы думаем, что Вильгельм Гетц собирался выступить свидетелем на процессе по поводу преступлений против человечности в Чили, до вас не доходили такие слухи?

— Нет.

— Вам это кажется вероятным?

— Ну конечно. Совесть может заговорить в любом возрасте. Или же Гетц был каким-то образом заинтересован в том, чтобы все выложить. Допустим, его настигла чья-то жалоба. И так он хотел выкупить свою свободу. В этом отношении сейчас все происходит очень быстро.

— Что вы имеете в виду?

— Смерть Пиночета всех взбудоражила. Это подстегнуло уже начатые судебные разбирательства. Смерть генерала доказала, что большинство виновных вот-вот умрут своей смертью, так и не понеся наказания. Полагаю, судебные власти развили бурную деятельность. Вскоре начнутся процессы и полетят чьи-то головы.

— В Европе или в Чили?

— Да повсюду.

— А вы не знаете французских адвокатов, занимающихся подобными делами?

— Нет. Я в подобных преследованиях не участвую. У меня иная роль. Зато я назову вам человека, который может оказаться полезен. Это политический беженец. — Он усмехнулся. — Настоящий. «Sobreviviente», выживший, который вынес страшные допросы, прежде чем оказался во Франции. Этот человек основал сообщество, цель которого разыскивать палачей, где бы они ни были.

Волокин вынул блокнот «Rhodia»:

— Как его зовут?

— Петер Хансен. Швед. Все тот же левый Интернационал… Это его и спасло. Шведское правительство вытащило его из чилийских застенков.

Веласко поднялся и обошел письменный стол, чтобы выдвинуть ящик. Надел очки и полистал записную книжку в кожаном переплете. Показал координаты шведа. Волокин переписал их.

— Последний вопрос, — сказал Касдан. — Из чистого любопытства. Откуда вы-то все это знаете? Похоже, вы хорошо осведомлены.

Веласко расплылся в улыбке:

— Я стал атташе всего пять лет назад. Это почетный пост после выхода на пенсию. Прежде я был следственным судьей.

— Вы хотите сказать…

— Да, я один из судей, преследовавших Аугусто Пиночета. На его собственной территории. И поверьте, это было непросто. У генерала хватало сторонников, и никто в Чили — я имею в виду влиятельных лиц — не стремился вынимать скелеты из шкафов.

— Вы допрашивали Пиночета?

— Я даже посадил его под домашний арест!

Теперь уже Касдан живо заинтересовался этими историческими событиями:

— А как проходили эти допросы?

— Доходило до абсурда. Сначала и речи не шло о том, чтобы он лично приезжал на допросы. Поэтому я сам со своей секретаршей, ведущей протокол, наносил ему визит на вилле в Сантьяго. Просто звонил в дверь. С целой армией журналистов за спиной.

— А потом?

— Он предлагал мне чаю, и мы спокойно беседовали о том, сколько крови он пролил.

Касдан представил себе эту сцену — диктатор, который произнес знаменитые слова: «Так, чтобы я об этом не узнал, даже лист не шелохнется в этой стране», вдруг припертый к стене и вынужденный давать отчет в своих поступках перед этим элегантным аристократом…

— Вы знаете, — продолжал Веласко, — Пиночет был совсем не таким, каким его представляют. Он сам создал образ всезнающего безжалостного диктатора, хотя ничего особенного собой не представлял. Так, мелкий подхалим. Муж-подкаблучник. Его тщеславная супруга занимала более высокое положение в обществе. Когда ему было лет тридцать, она узнала, что он ее обманывает. С тех пор он больше не рисковал. До семидесятого года Пиночет мечтал стать таможенником. Это поприще казалось ему перспективнее военного.

Веласко отпил лимонаду. Даже спустя столько лет эти события казались ему нереальными.

— Самое дикое, — продолжал он, — то, что «Пиноккио», как его называли, был против государственного переворота. Он боялся! К власти он пришел случайно. Просто-напросто американцы возвели на трон самого старшего генерала сухопутной армии. Аугусто Пиночета. И вот тут-то он дал себе волю. Словно жестокий ребенок, которому позволили играть целой страной. Американцы могли радоваться: он расправился с социалистами, словно стремясь искоренить заразную болезнь. Тогда генералы говорили: «Надо убить суку, пока она не ощенилась».

Его рассказ напомнил Касдану то, что он слышал от Насера об операции «Кондор», направленной на уничтожение «коммунистического рака», где бы он ни был. Он упомянул об этом плане. Веласко ответил:

— Возможно, Гетц и обладал какой-то информацией. Не исключено, что он участвовал в операциях… Как знать? Его секреты умерли вместе с ним. Разве что он уже сделал свое признание. Попробуйте найти его адвоката.

Волокин вернул ему его записную книжку и закрыл блокнот. Дипломат встал и открыл дверь кабинета. В заключение он сказал:

— Вероятно, вы догадались, что я не был на стороне социалистов. Ни в коей мере. Я принадлежу к высшему чилийскому обществу и признаюсь, во времена Альенде мне было страшно, как всем обеспеченным людям. Мы опасались за свое имущество. Боялись оказаться под властью русских. Боялись, что страна погибнет. В экономическом отношении она уже оказалась на краю пропасти. Так что, когда произошел путч, мы перевели дыхание. И закрывали глаза, когда военные убивали тысячи человек на стадионе Сантьяго. Когда в Чили свирепствовали карательные отряды. Когда студентов, рабочих, иностранцев расстреливали на улице. Мы вернулись к своему прежнему буржуазному образу жизни, в то время как половина страны томилась в застенках.

Касдан и Волокин прошли за чилийцем до холла его жилища. Дом в испано-американском стиле, где было полно комнатушек с узкими окошками за решетками из кованой стали, по кастильскому обычаю.

На пороге Касдан спросил:

— Тогда почему вы преследовали Пиночета?

— Так получилось. На мой письменный стол случайно положили папку с делом. Она могла бы оказаться в соседнем кабинете. Я отчетливо помню этот день. Вы знаете Сантьяго? Это серый город. Город цвета свинца и олова. В той папке я увидел знак Божий. Мне дали шанс искупить свой грех равнодушия и соучастия. К несчастью, Пиночет так и умер безнаказанным, а я все так же разыгрываю аристократа в вашей стране, попивая лимонад…

— Во всяком случае, Гетц искупил свою вину. Его наказанием стала смерть.

— Вы полагаете, что его смерть связана с прошлыми событиями?

Касдан отделался дежурной фразой:

— До сих пор мы не исключаем никакую возможность.

Веласко кивнул. Он усмехнулся в бороду, словно говоря: «Вы в дерьме, а я хорошо знаю, каково это». Открыл дверь, позволив ливню залить порог:

— Удачи. Я позвоню вам, когда раздобуду список палачей, «импортированных» во Францию.

Касдан и Волокин бросились к седану. Дом Веласко находился в жилом квартале Рей-Мальмезон. По обе стороны шоссе были видны только густые кусты и столетние деревья.

Волокин по-прежнему держал в руке блокнот с координатами Петера Хансена, политического беженца, преследовавшего чилийских палачей. Они поняли друг друга без слов. Впереди у них целая ночь, чтобы идти по политическому следу.