17
Кирсти уходит где-то около семи, и я сразу бужу Робби. Он говорит, что первого урока нет и раньше одиннадцати в школу можно не приходить, я даю ему еще немного поспать, а сама иду в душ.
Стоя под теплыми струями, размышляю о том, что сказала мне Кирсти, верчу ее слова в голове и так и этак. Добираюсь до сути разговора и понимаю, что ставить под удар свое имя, публично допускать даже малейшее подозрение в том, что я злоупотребляла наркотиками, ни в коем случае нельзя. Карьера моя не переживет и одной правдивой статьи о моем прошлом. Я-то как-нибудь справлюсь, но Фил заберет Лорен! Нет, рисковать никак нельзя. Да, я каждый день принимала марихуану, этот факт зафиксирован в моей медицинской карточке. У меня выработалась зависимость, и я до сих пор не вполне избавилась от нее. Марихуана снимала страшную боль, она успокаивала меня и давала отдых, она помогла мне пережить несколько тяжелых месяцев, но когда об этом узнал Фил, пришлось пробовать иные способы борьбы с недугом, вызывать врачей, искать специалистов и месяцами терпеть на себе внимательные взгляды Фила, который контролировал, чтобы со мной не случилось рецидива. Не сомневаюсь, хороший адвокат сможет доказать, что дыма без огня не бывает, а тут еще эти злосчастные рецепты, да и сам факт моей работы с наркозависимыми — чем не идеальный способ добраться до наркотиков? Прошлое говорит о том, что к наркотикам у меня есть явная предрасположенность, особенно когда портится настроение. Кирсти права, я не первая женщина, которую бросает муж и которая ищет утешения в наркотиках. И ради счастья и спокойствия впечатлительной девочки одиннадцати лет Филу вполне могут присудить право на полную опеку. А доказать, что я не пью ничего крепче джина с тоником, будет ой как трудно.
Быстренько вытираюсь и планирую свои действия на первую половину дня: четыре телефонных звонка, две встречи, а потом немного передохну. Натянув джинсы, футболку, сунув ноги в босоножки без каблуков, звоню О’Рейли и спрашиваю, можно ли с ним встретиться, но не у меня, а в участке.
— Что-нибудь стряслось? — спрашивает он.
— Давайте расскажу при встрече.
— Хорошо.
Потом звоню на работу и оставляю сообщение: очень сожалею, но выйти не смогу.
— Вчера со мной произошел несчастный случай, — говорю я в трубку. — Разбила лицо. Ничего серьезного, но понадобится пара дней, чтобы привести себя в порядок.
Третий звонок Кирсти.
— Я согласна, — говорю я без предисловий. — Но какие гарантии, что ты не пустишь в ход рецепты?
— Увижу статью в газете — отдам бланки, и на этом все закончится.
— Но статья выйдет не раньше чем через неделю. А я не хочу так долго ждать.
— Очень жаль.
— Погоди! Не отключайся. — Быстро собираюсь с мыслями. — У меня есть идея. Я позвоню Кэрис Блейкмор, этой журналистке, договорюсь о встрече где-то около двенадцати. Приходи и ты.
— В качестве ребенка убитой женщины?
— Если хочешь.
— Нет, не хочу.
— Тогда я скажу, что ты поступаешь в медицинский, а пока работаешь у меня помощницей. Своими ушами услышишь, как я расскажу ей, что случилось тогда, и отдашь мне бланки.
— Гмм…
— Я не собираюсь дурить тебя, Кирсти. Я хочу покончить с этой историей. Сегодня же. Раз и навсегда.
— А вдруг вы предупредите полицию и меня арестуют?
— Нет. Но имей в виду, они тебя ищут. И тут уж я ничего поделать не могу.
— Знаю. И у меня есть идея, как все устроить. К вам это не имеет никакого отношения.
— Хорошо. Так ты придешь на встречу?
— Пожалуй.
— Я пошлю тебе эсэмэской место встречи и точное время.
Кажется, что-то вырисовывается. Звоню Кэрис, сообщаю, что у меня для нее есть любопытный сюжет: обратная сторона Оливии Сомерс, так сказать.
— Интересно, — отвечает она.
— Давайте сегодня пообедаем вместе, я приглашаю. Заодно и побеседуем.
Договариваемся встретиться в городе, и я посылаю Кирсти эсэмэску, потом еду в полицейский участок и ставлю машину прямо перед зданием. Меня тревожит пред стоящая встреча с О’Рейли, не так-то легко обманывать его, во-первых, потому, что он мне нравится, а во-вторых, его непросто провести, у него нюх на такие штуки.
— Инспектор О’Рейли сейчас к вам спустится, — говорит дежурный.
Благодарно улыбаюсь, хожу кругами по вестибюлю, пару раз останавливаюсь перед доской объявлений, где вывешены советы, как предотвратить преступление; читаю, что там написано, и не понимаю ни слова.
— Доктор Сомерс? — О’Рейли стоит рядом.
— Нам надо поговорить, — бормочу я, пытаясь подавить волнение.
— После вас, — вежливым жестом приглашает он меня в «комнату для бесед».
Впереди, в коридоре, слышна какая-то возня: средних лет человек в костюме ругается и размахивает кулаками, а двое полицейских пытаются его перекричать. О’Рейли открывает уже знакомую дверь и входит за мной.
— Сколько терпения требует ваша профессия, — говорю я.
— Думаю, ваша не меньше. У нас в этом смысле много общего. Врач тоже должен в какой-то мере обладать способностями сыщика. Так что там у вас стряслось? — Указывает на стул, сам садится напротив.
Тру ладони о джинсы.
— Кирсти сегодня не будет.
— Почему?
Во рту пересохло, пытаюсь языком исправить положение, не помогает. Вместо слюны организм выделяет адреналин, который хлещет в венах, как река в паводок.
— У вас найдется стакан воды? Пить хочется.
— Конечно, — вскакивает он. — Могу даже предложить чаю или кофе.
— Нет, просто стакан воды.
Он открывает дверь:
— Дженни, чаю и стакан воды! — Ждет, что ответит не видимая Дженни, но для меня она и неслышная. — Спасибо, девочка! — О’Рейли снова закрывает дверь. — Слышал, вчера вы навещали Тесс Уильямсон, — говорит он, возвращаясь на место.
— Я была у ее матери. Она вызывала врача на дом.
— А с Тесс говорили?
— Немного. Простите, я собиралась вам об этом сообщить, но выскочило из головы из-за истории с Лорен.
— А откуда вы знаете, что Кирсти сегодня не придет?
Лицо его совершенно бесстрастно.
— Она ночевала у меня в сарае.
Мне приходит в голову мысль, что правду надо расходовать экономно, тогда успешней будешь продвигаться вперед. Я рассказываю О’Рейли почти все, кроме деталей будущего обеда с журналистом. Начинаю с того момента, когда обнаружила Кирсти в саду и столкнулась с дилеммой: кричать и звать на помощь или как-то пытаться удержать ее?
— Я подумала, что и то и другое мне не по силам, а мобильник остался в спальне, поэтому решила, пусть лучше говорит. И она говорила. А потом мы с ней заключили соглашение.
— Признавайтесь, снова дали волю своей мягкотелости? — тяжко вздыхает он.
— Не совсем. Но согласилась на компромисс.
— А именно?
— Я поговорю с одним журналистом из «Эдинбургского курьера». И она напишет про меня всю правду. Немножко поправит мой уже сложившийся образ, и тем самым мы восстановим равновесие. Пусть читатели знают, что крылышек у меня, мягко говоря, нет.
— «Пусть читатели знают, что крылышек у меня, мягко говоря, нет», — медленно повторяет он мои слова и скребет подбородок. — И тогда Кирсти будет счастлива?
Открывается дверь, в комнату чуть не бегом влетает Дженни:
— Чай и стакан воды, инспектор.
— Спасибо, Дженни, — благодарит О’Рейли.
Хватаю воду и мелкими глоточками пью, каждый глоток облегчает на время страдания пересохшей глотки.
— Меня интересует вот что, — начинает О’Рейли. — Почему вы не хотите помочь нам поймать человека, который чуть не убил вашего сына?
— Она считает, что ее очень обидели.
— А вы как считаете?
— Я считаю… Думаю, у нее есть основания.
— И ей все должно сойти с рук? Она чуть не убила вашего сына, причем умышленно, она испортила ваш дом… Тоже, кстати, умышленно. И она заслуживает оправдания?
— Не совсем, но ее можно понять.
— И то, что она вас запугивает, тоже, по-вашему, нормально?
— Нет, конечно. Но согласитесь, если общественность узнает, какова я на самом деле, в какой-то мере свершится справедливость.
— Как есть, без прикрас?
— Да.
— Значит, долой с пьедестала? — Он смотрит на меня с вызовом. — Была доктор Сомерс с венчиком вокруг головы, пример для подражания, так вот получите доктора Сомерс в обнимку со скелетом, вывалившимся из ее шкафа. — Он барабанит пальцами по столу. Звук очень противный, у меня даже зубы стучат. — Думаю, когда ваше славное имя снова замелькает на первой полосе «Эдинбургского курьера», заплачут денежки реабилитационного центра… Благотворителей поубавится.
— Надеюсь, этого не произойдет, — отвечаю я, но все равно тревожусь и не могу этого скрыть. — Очень не хочется, конечно, чтобы центр пострадал из-за моих прошлых ошибок, но мне все-таки придется публично взять на себя ответственность за содеянное. И не думаю, что здесь существует срок давности.
— Оливия!
— Что?
По глазам видно, что он что-то высчитывает, но взгляд добрый, и я чувствую, что решимость моя дает тоненькую трещину.
— А почему бы не рассказать всю правду?
— Я вас не обманываю.
Мы прямо смотрим друг на друга, и я не опускаю глаз, сцепив руки под столом так крепко, что становится больно.
— Что ж… — с сожалением вздыхает он. — В таком случае мне придется написать рапорт, на основании которого руководство будет решать, не предъявить ли вам обвинение в том, что вы морочите полиции голову, вынуждая нас тратить драгоценное время.
Вздрагиваю и ошеломленно открываю рот. Мне и в голову не приходило, что может случиться и такое.
— Я… Вы считаете, мне можно предъявить такое обвинение?
— Сами подумайте. Мы ищем девицу, которая подсыпала в напиток вашего сына наркотик, в результате он попал в больницу в коматозном состоянии. И вы, вполне справедливо, заявляете в полицию и называете это преступлением. Уже две недели мы с вами беседуем чуть ли не каждый день. Вы хотите получить гарантию в том, что полиция делает все, чтобы найти преступницу, а та тем временем совершает еще одно преступление, проникает в ваш дом и наносит ущерб имуществу. И тут вы начинаете собственное расследование, результаты которого сообщаете мне только под давлением. — Он отпивает глоток чаю. — Мы преследуем Кирсти Стюарт, которая нарушила закон, и мне бы хотелось думать, что для вас и для ваших близких очень важно, чтобы она попала в руки правосудия. Но происходит нечто странное… То вы на нашей стороне, то непонятно где. Вчера вы заявили, что поможете задержать ее. Сегодня вы говорите, что сама во всем разберетесь. — Он весело (впрочем, не очень) смеется. — Я лично считаю, что вы определенно морочите нам голову и полиция зря тратит на вас время. Будет ли вам предъявлено официальное обвинение? — Он качает головой. — Это решать не мне.
Я глаз не могу на него поднять, поэтому разглядываю предметы на столе: кружку, стакан, его руки. Рукава рубашки закатаны по локоть, руки загорелые и сильные. На левом запястье светлая полоска от часов.
— Где вы так загорели?
— На огороде.
— Не представляю вас на грядках.
Как все-таки мало я его знаю. У меня возникает острое желание узнать его поближе. Мужчина, который проводит время, копаясь в земле, — в этом есть что-то обнадеживающее. Может быть, мне так только кажется, ведь мой отец тоже этим занимался, да и Деклан — фермер. Не знаю. Но я точно знаю, что О’Рейли лучше, чем в моих глазах его рисуют мои незрелые истины, и мне от этого стыдно. В голове мелькает мысль, не рассказать ли ему о предстоящем свидании и о том, что Кирсти тоже там будет, но я понимаю, что он попытается задержать ее. И что тогда? Она заявит, что я наркоманка, О’Рейли сначала не поверит, но Фил, пронюхав об этом, непременно расскажет все инспектору, и тот засомневается. Он знает, я не всегда была с ним откровенна. Знает, я скрывала информацию о смерти Сэнди Стюарт, и, он прав, я рассказываю ему что-то только в крайнем случае, а иначе нельзя.
— Ладно. Извините, у меня много дел… — (Понятно, ему все это уже надоело.) — Где выход, вы знаете. — Встает и идет к двери.
— Спасибо, — говорю я.
— За что спасибо? — кричит он, не останавливаясь.
Выхожу, на улице светит солнце, сажусь в машину.
На сердце тяжело, мучают стыд, досада и разочарование. Всем не угодишь, особенно О’Рейли, надо смириться, заняться первостепенными делами и поскорей покончить с этим.
Еду домой, поднимаю Робби с постели, и мы садимся завтракать. Он у нас не жаворонок, любит поспать и на вопросы отвечает односложно, но мне отрадно общаться с ним, даже просто сидеть рядом. Как только он отправляется в школу, начинаю готовиться к встрече. Есть еще больше часа, но мне очень хочется как-нибудь замазать рану на щеке. Она подсохла, отек почти спал, синяк превратился в лиловое пятно, которое удается спрятать под толстым слоем макияжа. Подкрашиваю глаза и губы, надеваю летнее платье, щипцами завиваю волосы. В ресторан являюсь точно вовремя и вижу, что Кэрис уже на месте. Ей за сорок, черные волосы аккуратно подстрижены, на лице непринужденная улыбка. Она всегда носит однотонные свободные платья с кардиганом, подобранным в цвет. Сегодня платье на ней бледно-розовое и кардиган цвета фуксии с тонким кружевом по краю. Она уже дважды брала у меня интервью, общаться с ней одно удовольствие. Оба раза мы договаривались встретиться еще и поговорить обо всем на свете, о нашем детстве, о работе. У нее есть сын, он страдает аутизмом, и первые несколько минут мы говорим о нем.
— Столик заказан на троих? — спрашивает она.
— Да, — отвечаю я, а сама оглядываю полный народу зал, надеясь увидеть Кирсти. — Я жду знакомую девушку, она хочет стать врачом, вот и общается со мной.
Замечаю на входе какое-то движение.
— А, вот и она! — Я встаю, машу рукой, Кирсти, опустив голову, направляется в нашу сторону и подходит к столику. — Познакомься, Эмили, это Кэрис Блейкмор, журналист, работает в «Эдинбургском курьере». Кэрис, это Эмили Джонс, будущее светило медицины.
— Приятно познакомиться, Эмили. — Кэрис пожимает ей руку.
Кирсти смущенно улыбается и садится на свободный стул.
Она одета так же, как и утром, и ее синяя толстовка с капюшоном резко выделяется на фоне ярких летних нарядов посетителей.
— Давайте сначала сделаем заказ, — предлагаю я. — А потом поговорим о нашем деле.
Ресторан итальянский, и готовят здесь вкусно. Я заказываю брускетту на закуску и стейк из тунца с зеленым горошком. Кэрис то же самое, а вот Кирсти, пожирающая меню откровенно голодными глазами, выбирает пасту и самую большую пиццу с тремя дополнительными соусами.
— Эх, где мои семнадцать лет! — Кэрис с улыбкой смотрит на Кирсти. — Прошли деньки, когда я могла позволить себе столько калорий.
— Мама говорит, что легче меня убить, чем прокормить, — отзывается Кирсти и смотрит на меня.
То же самое я говорю про Робби, она наверняка не раз слышала это. Интересно, она пытается разозлить меня, спровоцировать или просто дает знать, что у нее длинные щупальца, что она глубоко влезла в мою жизнь и в лю бую минуту может нанести удар.
— И что же ты хотела мне поведать, жду с нетерпением. — Кэрис кладет на стол диктофон. — Ничего, если я запишу разговор?
— Конечно.
Она включает диктофон, и я приступаю к рассказу.
— Я хочу кое-что о себе поведать — откровенно и искренне. Ты обо мне уже писала, но, читая твои статьи, люди видели во мне человека во всех отношениях успешного, а это односторонний взгляд, и я подумала, не пора ли приоткрыть другую сторону моей жизни, малоизвестную широкой публике. — Я отпиваю из стакана воды, ставлю локти на стол. — Одно из правил, или принципов, клятвы Гиппократа гласит: не навреди. К несчастью, в самом начале своей врачебной карьеры я нарушила этот принцип. Я перепутала два очень разных лекарства и дала своей беременной пациентке совсем не то, что ей было нужно.
Кэрис шумно вздыхает. Видно, я возбудила в ней интерес.
— Я пошла в медицину, чтобы помогать людям, спасать их жизнь и здоровье, но мне очень не посчастливилось, моя ошибка стоила молодой женщине жизни.
Беседа продолжается в форме вопросов и ответов, и профессиональное чутье подсказывает Кэрис правильные вопросы: ее интересует, как все произошло, что я чувствовала при этом, как несчастный случай отразился на моей профессиональной карьере. Закуски съедены, тарелки убраны, мы доедаем основное блюдо…
— Так ты говоришь, эта женщина была неизлечимо больна? — вдруг спрашивает она.
— Да. Но я лишила ее возможности прожить еще несколько месяцев. Не соверши я роковую ошибку, она бы увидела своего новорожденного ребенка и муж ее, возможно, не так тяжело переживал бы ее смерть. Кто знает? — Я кладу на тарелку нож с вилкой.
— Все, конечно, если бы да кабы, как говорится, но…
— И все-таки ее могли вылечить! — перебивает меня Кирсти.
До этого момента она говорила совсем мало, интересуясь только содержимым тарелки, и изредка поглядывала на меня, когда я говорила о ее матери.
— Да, но это в высшей степени маловероятно.
— Почему вы так уверены? Вы знакомы с теорией хаоса? Она говорит, что всякое действие, неважно, насколько оно мало, порождает другое действие, которое имеет самые непредсказуемые последствия. А ваш проступок трудно назвать маленьким. — Кирсти впивается зубами в остатки пиццы. — Почем знать, может, вы нарушили ход развития всей медицинской науки!
— Это уж несколько сильно сказано! — вмешивается Кэрис, удивленная тем, что Кирсти осмелилась бросить мне вызов.
— Возможно, Эмили, ты в чем-то права, — говорю я. — Но суть в том, что мы этого никогда не узнаем. Быть человеком значит допускать, что существуют вещи, которых мы не можем постичь, а уж тем более изменить.
Она колет меня злобным взглядом, встает и направляется к туалету.
— Странная девица! — усмехается Кэрис. — Вообще-то, я стараюсь избегать таких молодых да ранних, им бы любой ценой не упустить свой шанс, не знаешь, что из них выйдет. Надеюсь, ты не станешь платить по ее счету?
— Да нет, человек она неплохой, — улыбаюсь я. — Схожу посмотрю, все ли с ней в порядке. Может, я что-то сказала не то и она обиделась.
Пробираюсь между столиков, в ресторане стоит гул довольных собой и вкусной едой посетителей. Нахожу Кирсти в туалете, она разглядывает себя в зеркале.
— Я сделала все, что ты просила, — говорю я. — Теперь, пожалуйста, отдай рецепты.
— Эта ваша журналистка — сучка, дерьмо собачье! — кричит она в ответ. — Ей так понравилось, как вы рассказывали про мою больную мать, расписывали, как она мучилась. Моя мать умерла, и… — Она умолкает, опускает голову, я вижу в зеркале ее макушку. — Моя мать была живой человек.
— Кирсти, журналисты все такие. Они любят подробности, особенно если речь идет о несчастном случае, гибели и тому подобном. А публике больше нравится читать не про чей-нибудь успех, а про неудачи, а это как раз история про мою неудачу. Ведь ты же этого хотела.
— Ненавижу ее. Ненавижу людей. — Она роется в сумке и достает два бланка. — Всех ненавижу.
Отдает мне бланки рецептов, я рву их пополам, потом еще пополам, и еще, в клочки, которые можно спустить в унитаз. Кирсти стоит на прежнем месте, но теперь тело ее сотрясается, по щекам текут слезы и капают в раковину.
— Кирсти, — кладу я руку ей на плечо, она вздрагивает, как от укуса.
— Отвали! — кричит она. — И тебя ненавижу! Ненавижу, ненавижу!
Бежит к выходу, пробирается между столиков, выскакивает на улицу и скрывается в толпе.
— Эмили пришлось срочно уйти, — говорю я Кэрис. — Критические дни.
— Это она вам сказала? — сухо спрашивает Кэрис. — Она только что выскочила как ошпаренная. Будто за ней гналась смерть с косой.
Сказать мне на это нечего, но в который раз в груди колет сострадание к Кирсти, несмотря на все неприятности, которые она мне устроила.
— Знаешь, Лив, мне не хочется заниматься этим, — говорит Кэрис. — Давай все сотрем и сделаем вид, что разговора не было.
— Нет, не надо, — отвечаю я. — Опубликуй все как есть.
— Ты уверена?
— Да.
Заказываем кофе, говорим немного о детях, о работе, расплачиваемся, прощаемся. Кэрис отправляется к себе в офис, а я, перед тем как двинуть домой, проверяю мобильник. Читаю эсэмэску от Лейлы. Она узнала, что я не вышла на работу. Она тоже сидит дома с Джасмин, не хочу ли я заскочить.
Покупаю пару безделушек для Джасмин и еду к Лейле; радостно думать, что настало время помириться с подругой. Лейла открывает дверь сразу, они с Джасмин в коридоре, уже надевают летние туфельки.
— А у меня для больной кое-что есть. — Я протягиваю Джасмин журнал и конфеты.
— Спасибо! — Девочка тянется ко мне, целует в щечку, а потом, как зачарованная, смотрит на яркую обложку. — Я так хотела купить этот журнал, но у меня не хватило денег!
Лейла тоже целует меня:
— Ужасно рада, Лив, что ты пришла. Как твое лицо? В первый раз тебя вижу с таким макияжем!
— Вы уже уходите?
— Надо срочно ехать в больницу. — Она закатывает глаза. — Когда я посылала тебе эсэмэску, все было в порядке, а теперь вот, пожалуйста, гипс съезжает. Джасмин, покажи тете Лив.
Вот тебе на, пообщались с подругой. Обстоятельства словно сговорились против меня. Стараюсь не показать, что расстроена. Не отрывая глаз от журнала, Джасмин послушно протягивает сломанную руку. Гипс идет от кончиков пальцев и чуть ли не до локтя. Я сразу вижу, что он болтается.
— Скорее всего, отек быстро спал, врачи сами этого не ожидали, — произношу я.
— Я им звонила, сказали, чтобы немедленно приезжала, надо наложить новый гипс.
— Бедняжка, — обращаюсь я к Джасмин. — Ты у нас прямо как на войне раненная.
— Папа говорит, что из-за железного стержня в руке меня не пропустят в аэропорт, рамка запищит, — заявляет Джасмин, на секунду отрываясь от журнала.
— Столько возни с этим, надоело, честное слово. — Лейла подталкивает Джасмин к выходу и запирает за собой дверь. — Представляешь, то одно сломает, то другое. Уже четвертый раз. Еще раз, и на нас натравят социальных работников.
— Слава богу, хоть сейчас это случилось в школе.
— Ну да. Единственная девочка во всем классе не может залезть на стенку, чтобы не свалиться. Горе ты мое. — Она нежно обнимает дочку. — Давай к машине, доченька. Ну а ты как, Лив?
— Да так, по-разному…
Нет смысла заводить разговор о своих несчастьях. Мне нужно одно: чтобы хоть кто-то положил мне руки на плечи, прижал к себе крепко-крепко, только это должен быть человек не чужой, а которого я люблю… Тут я вспоминаю про Деклана.
— Лейла, у меня к тебе большая просьба. Можно в выходные Робби с Бенсоном поживут у тебя? Лорен сейчас у Фила, а мне так хочется повидать брата. Я бы на выходные слетала к нему в Голуэй.
— Конечно, о чем разговор! С огромным удовольствием! Послушай, ты ведь скоро и так летишь в Ирландию ухаживать за матерью после операции.
— Деклана хочется повидать, сил нет. И вообще немного развеяться. Поменять обстановку. Я так от всего этого устала…
— Понимаю. — Она быстро целует меня в щеку. — Сегодня Арчи забирает детей из школы. Скажу, чтоб забрал заодно и Робби. — Садится за руль. — Ты прости, я перед тобой виновата… Подруга называется. Я помню, нам надо посидеть поболтать обо всем. — Заводит машину. — В понедельник встретимся и поговорим по душам. — Сдает назад. — Договорились? — кричит в окошко. — Да! — машу я ей вслед. — До встречи!
На западном побережье Ирландии чувствуешь себя как на краю света. Торфянистая почва покрыта зеленой травкой, которую щиплют стада овец. В крестьянские поля врезаются отвесно вздымающиеся скалистые утесы, за ними катят белогривые волны Атлантики, разбиваясь о песчаный берег. Я с детства помню запах травы и домашних животных, удивительный вкус свежего, влажного воздуха. Я думаю о брате и его семье, об этих замечательных, добрейших людях: они любят меня, они никогда меня не осудят, двери их дома всегда для меня открыты. Заказываю билет на вечерний рейс в Голуэй и в оставшееся время собираю вещи и навожу порядок в доме. Эсэмэсками сообщаю и Лорен, и Робби, что улетаю на пару дней, Робби присылает ответ с пожеланием хорошо провести время, Лорен не отвечает. Пытаюсь подавить досаду, сажусь в машину, опускаю все окна и еду в аэропорт. Оставляю машину на парковке, иду к стойке регистрации, потом в зал отправления, где покупаю джин с тоником и неторопливо пью, глядя на бетонированную взлетную площадку, на которую один за другим выруливают самолеты, взлетают и исчезают в пространстве. Объявляют мой рейс, я становлюсь в очередь, вхожу в салон и падаю в кресло. Самолет взлетает, чувствую, что меня охватывает полное изнеможение, закрываю глаза и проваливаюсь в глубокий сон без сновидений.