Книга: Не возжелай мне зла
Назад: 15
Дальше: 17

16

Робби я рожала трудно. За две недели до родов меня положили в больницу с диагнозом «преэкламзия». Резко подскочило давление, анализ мочи показал наличие протеи на. Я пролежала все две недели, пока врачи не решили, что пора применять стимуляцию. Когда начались роды, я согласилась на эпидуральную анестезию, только так можно было снизить давление.
— Но тогда я не смогу тужиться, — сказала я Лейле.
Мы с ней вместе ходили на курсы пренатальной медицины и возлагали большие надежды на естественные роды.
— Думаешь, мне очень хочется, чтобы моего ребенка тащили щипцами?
— Снизить давление гораздо важнее, неужели не понятно?
Да, с медицинской точки зрения она была права.
Роды шли медленно, плод вдруг стал проявлять признаки патологического состояния. Кончилось тем, что применили вращающиеся щипцы Килланда, голова ребенка повернулась, когда он был еще внутри, его протащили через родовые пути и извлекли на свет божий, металлическим инструментом вцепившись в его драгоценную крохотную головку. К этому времени из-за большой потери крови я успела упасть в обморок, а когда очнулась, увидела рядом Лейлу с Филом, он держал меня за правую руку, она за левую. У Лейлы на глазах блестели слезы.
— С ребенком все в порядке? — спросила я.
— Прекрасный мальчик, — сказал Фил и подкатил тележку поближе, чтобы я могла полюбоваться малышом. — Семь фунтов шесть унций, немного бледненький, но абсолютно здоровый.
— Можно мне его подержать?
— Конечно! — засмеялся Фил, а Лейла помогла мне сесть в кровати.
Закружилась голова, и понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя, потом Фил положил мне на колени моего сыночка, поддерживая головку ладонью. На ребенке была больничная распашонка, похожая на хлопчатобумажное платьице с завязочками на спине, и крохотный подгузник, из которого торчали кривые ножки.
— Какой он большой, — удивилась я.
— Да, вырастет, будет высокий, — улыбнулась Лейла.
На миниатюрной, прекраснейшей на свете ножке болталась бирка с именем, но мне не было видно, что там написано, глаза застилало туманом, буквы расплывались. Руки, казалось, налились свинцом, но мне удалось подсунуть ладони под теплое тельце, и я поднесла малыша к груди. Фил убрал руку, и на черепе я увидела фиолетовый синяк, там, где головку сжимали щипцы. Зрелище невыносимое. Я заплакала, потрясенная мыслью, что моего маленького мальчика тащили в этот мир железными клещами. Я что-то бессвязно забормотала, кажется, про осложнения, возникающие при таких родах, про опасность внутричерепного кровотечения или трещин.
— С ним все хорошо, Лив, — успокоила меня Лейла. — Подумаешь, синячок… Ничего страшного.
— А он открывал глазки? Он хоть реагирует на внешние раздражения?
— Пытается, бедняжка. У него был нелегкий день.
Лейла с Филом сюсюкали над ним, а я все никак не могла успокоиться. Почему я не тужилась сильнее? Может, было бы лучше сделать кесарево? А что, если здоровью его нанесли непоправимый вред?
— Гемоглобин у тебя низкий, всего лишь восемьдесят два, — сказал Фил. — Дадут пару порций крови, и сразу станет лучше.
Когда мне в вену закачивали вторую порцию крови, температура за полчаса подскочила сразу на два градуса.
— Организм больше не принимает, — сказала сестра. — Придется переливание прекратить. Пару недель попринимаете пилюли с железом — и будете как огурчик.
Через шесть дней я покинула больницу с таким чувством, будто все это время меня мотало по морям и океанам, брошенную и покинутую всеми на произвол судьбы. Филу больше не давали отгулов, а Лейла с Арчи переехали в другую часть города. Тогда у нее еще не было машины, к тому же она была на позднем сроке, а беременной ездить на автобусе не так-то просто. Машины не было и у меня, и квартира на третьем этаже. Еще во время беременности у меня возникли проблемы с крестцовыми суставами, но и после родов лучше не стало. Чуть ли не каждый день меня мучили приступы боли в седалище, простреливающие в правую ногу, и когда приходилось особенно тяжело, я заметно прихрамывала, мне едва удавалось оторвать ногу от земли. Поход в ближайший магазин превращался чуть ли не в подвиг, приходилось тащить сумки, ребенка и одновременно управляться с боль ной ногой. О том, чтобы сесть в автобус и съездить в гости к Лейле, нечего было и думать.
Первые несколько недель после родов я чувствовала себя так, будто постоянно бежала стометровку. Другие матери рассказывали о своей безумной радости, когда они в первый раз увидели своего ребенка; меня же всю трясло; умом я понимала, что люблю его, но глядела на своего краснолицего кроху, и мне было страшно. Словно на лбу его яркими, как неоновая реклама, буквами было написано, какая ответственность лежит на мне, и я боялась, что пойму что-нибудь неправильно. Детскую кроватку я придвинула вплотную к своей постели и постоянно просыпалась, отлежав руку, свешивающуюся ночью через перильца: я то и дело в темноте ощупывала маленького, желая убедиться, что он дышит.
Фил находил моим страхам свое объяснение. Мол, ко мне мать относилась плохо, а отец и вовсе устранился от воспитания. Но, слава богу, я врач, мне по должности положено заботиться о других, так что все будет отлично, надо только немного подучиться, привыкнуть.
Моя акушерка оказалась женщиной доброй и заботливой, целую неделю каждый день навещала меня. Как я завидовала легкости, с какой она обращалась с ребенком! Наблюдая за ее действиями, я старалась запомнить и выучиться тому же, но все равно была неуклюжа, Робби так и норовил выскользнуть из рук, особенно во время купаний. Ума не приложу, как я справлялась, будучи такой неумехой. В университете у меня все получалось прекрасно, я обращалась с детьми уверенно и умело, но теперь вела себя так, словно прежде младенцев в глаза не видела, куда уж держать их в руках.
— Вы принимаете таблетки с железом? — спросила меня акушерка. — У вас все еще низкий гемоглобин, а это влияет на энергетику, уверенность зависит от уровня энергетики. — Вдруг она обняла меня. — Вы прекрасно справляетесь, Оливия. Вы несправедливы к себе.
Фил оказался прирожденным отцом и, когда бывал дома, нянчился с ребенком так, словно всю жизнь этим занимался. Уверенной рукой брал Робби, прижимал к себе, крошечная головка маленького уютно располагалась у него на плече, и он мог часами ходить с ним по комнате, разговаривая по телефону, готовя еду, читая журналы по психиатрии. Я пыталась подражать мужу, но у меня головка Робби вечно съезжала в сторону, а рука моя была слишком мала, чтобы удобно и безопасно придерживать ему спинку.
Я твердо намеревалась кормить его грудью, но он так энергично сосал, что соски мои краснели и начинали болеть. Акушерка сказала, что я должна быть с ним тверже.
— Не давайте ему слишком долго сосать. Покормите немного, и сразу отнимайте от груди.
Легко сказать. Сначала он с энтузиазмом сосал, потом играл соском, снова сосал. И только потом засыпал. Переменив пеленки, я будила его, прикладывала к другой груди, но он начинал капризничать и отказывался кушать. А после кормления извивался, брыкался, потом плакал и кричал, издавая жалобный животный писк, словно его все бросили и оставили одного.
— Кажется, мое молоко испортилось, — сказала я патронажной сестре.
— У него просто колики, — засмеялась она. — Ничего страшного. — Она была воплощением здравого смысла. — А за своим питанием вы следите?
За своим питанием я следила. Делала все, что мне советовали. Старалась отдыхать. Заботилась о том, чтобы мы оба как можно больше дышали свежим воздухом, общалась с другими мамашами. Всю жизнь пыталась подчинить строгому распорядку, как можно чаще его обнимала, ласкала, веселила. Ничего не помогало. Он не поправлялся, в весе не прибавлял, и тогда мне предложили прикармливать его дополнительно из бутылочки.
— Мальчик у нас любит покушать. Вы тут ни при чем, — сказала патронажная сестра. — Не принимайте на свой счет.
И вот однажды Фил вернулся домой и увидел на кухне бутылочки и стерилизатор. Он так и разинул рот:
— Это еще зачем?
— Робби совсем не прибавляет в весе. Я решила его прикармливать.
— А по мне, он выглядит нормально. Я считаю, тебе надо и дальше кормить грудью.
— Ага, тебе легко говорить! — закричала я. — У тебя не потрескались соски, ты спишь сколько влезет! А я все время не высыпаюсь. Скоро с ума сойду.
— Лив, у тебя же ребенок! — разочарованно посмотрел он на меня. — Скажи честно, неужели это так трудно?
Фил вышел из кухни, а я минуту еще плакала от жалости к самой себе, а еще минуту думала, давать Робби молочную смесь или нет, но потом решила, дам, и плевать, что на это скажет Фил. Я начала поить Робби из бутылочки, одну утром и одну перед дневным сном, и через несколько дней он явно обозначил свои предпочтения. Оказывается, он бросал мою грудь и плакал лишь потому, что хотел сосать резиновую соску. Как только она попадала ему в рот, с огромным удовольствием начинал сосать, а потом крепко засыпал.
Я уверяла себя в том, что я не неудачница, но Фил даже перестал со мной разговаривать.
— Я и не подозревал, что ты такая лентяйка, — пробурчал он, когда я попыталась с ним побеседовать.
— Слушай, если бы ты чаще бывал дома…
— Но кто-то должен зарабатывать деньги.
— Фил, у меня такое чувство, будто меня все бросили!
— Вступи в какой-нибудь клуб, что ли… Придумай что-нибудь! Съезди к Лейле! Господи, Лив, ты же умная женщина! — С этими словами он вышел из кухни.
Я пыталась посещать две группы матери и ребенка, но сблизиться ни с кем не удалось, любой разговор заканчивался тем, что собеседница принималась неумеренно хвастаться: мой мальчик уже может делать то, моя девочка может делать это. Мне нужно было нормальное общение, а я уходила оттуда чаще всего с чувством собственной неполноценности, будто недотягиваю до каких-то стандартов.
С Лейлой мы старались видеться хотя бы раз в неделю, но она ходила на курсы врачей-терапевтов и, когда Марку только исполнилось два месяца, вышла на работу. Имея множество родственников в Эдинбурге, она могла не искать няньку и не страдала от недостатка в общении. А я не успела даже закончить аспирантуру и собиралась выйти на работу, когда Робби исполнится полгода. Сама не знала, хочу я этого или нет, печальный опыт охладил рвение, подорвал оптимизм и уверенность в себе. Моя пациентка умерла, и ни знания, ни опыт, ни собственное желание, никакие старания стать образцовым врачом этого уже не изменили бы. А теперь вот у меня самой родился ребенок, и я не могла не думать о том, что со смертью Сэнди оборвалась еще одна жизнь — жизнь ее новорожденного сына. Иногда, держа на руках Робби, я словно чувствовала присутствие другой матери и другого ребенка, призраки незримо стояли рядом, и я могла коснуться их рукой. Приходилось прилагать множество усилий, чтобы не поддаться этим мрачным переживаниям, но бывали дни, когда чудовищность моей ошибки невыносимым грузом ложилась на душу, казалось, сам воздух вокруг ме ня заражен, будто промышленный город смогом, и мне оставалось лишь спрятаться куда-нибудь подальше и заплакать.
И все же я старалась находить в жизни положительные стороны. Например, в том, что я перестала кормить грудью, оказалось два плюса: Робби стал лучше спать, а значит, и я тоже, и теперь можно было без опаски принимать обезболивающее, ведь нога продолжала болеть. Впрочем, таблетки помогали не сказать чтобы очень. Я ходила на курс физиотерапии, но и он не слишком помог; если честно, с ногой становилось все хуже. Однажды я пошла гулять с Робби в парк, а там встретилась еще с двумя мамашами, поболтала с ними немного, сходила в магазин, а когда возвращалась домой, нога так разболелась, что я чуть не плакала. Прописанное мне противовоспалительное почти не действовало.
Помню, я стояла под лестницей, пытаясь достать Робби из коляски. Уже больше четырех часов он был не кормлен и кричал как резаный. С тех пор как стал сосать бутылочку, он значительно прибавил в весе; мне удалось как-то пристроить его на плече, но с сумками было уже не справиться. Сердце бухало, как сумасшедшее, меня бросило в пот, к горлу подкатил комок, охватило чувство полной беспомощности. Вот в такие минуты передо мной и вставал призрак Сэнди. Да, она была прирожденная мать. А я? Только изображала мать, ничего больше.
Вдруг открылась дверь, и в подъезд вошел сосед. Имя его было Бен, но все его звали просто Толстяком.
«Это потому, что у меня такой живот, — объяснил он при знакомстве. — Обожаю покушать».
— Лив, может, помочь?
Я только кивнула, комок в горле мешал говорить. Он взял у меня Робби, подхватил сумки и стал подниматься по лестнице. Я кое-как добралась до своей двери, но нога так разболелась, что я изо всех сил старалась не заплакать.
— Простите, проклятая нога. Больно даже шевелить.
И я рассказала про свои проблемы с седалищным нервом.
— Понимаю, у меня тоже такое было, когда я в регби играл. — Он взял у меня ключ и отпер дверь. — Никакой жизни. Пришлось бросить спорт, но все равно избавиться смог далеко не сразу. — Он прошел за мной в квартиру. — Давайте-ка помогу раздеть вашего богатыря.
Потом он дал Робби бутылочку, я сменила подгузник и положила малыша в переноску поспать, а Толстяк тем временем убрал покупки в холодильник.
— У меня дома свежие пончики, хотите?
— С удовольствием.
Я надела тапки, Толстяк взял переноску, и мы отправились к нему, этажом ниже. Мы с Робби уже бывали у Толстяка в гостях. Он приютил нас, когда в нашей квартире переставляли бойлер, а потом еще раз, через пару недель, когда сломался телевизор. С ним жили еще два аспиранта, писали диссертации, и у них всегда было весело, хотя за рамки они не выходили, порядок поддерживали.
— Вы у нас просто дамский угодник, — сказала я, пытаясь поудобней устроить ногу и морщась от боли. — Большинство мужчин терпеть не могут женских слез. Бегут от них подальше.
— У меня есть кое-что для вашей ноги, помогает отлично.
— Да?
— Забить косячка и покурить, как вы на это смотрите?
— Ну что вы, нет, ни в коем случае.
— Организм плохо реагирует?
— Да, в общем-то, плохо. Вот именно, реагирует, — ответила я, вспомнив про Гейба и наши с ним встречи. — Впрочем, давно уже не пробовала, несколько лет.
— У меня травка совсем слабенькая. Сам выращиваю. — Он глянул на меня с каким-то мальчишеским энтузиазмом. — Хотите посмотреть?
Я прошла следом за ним в коридор, где рядом с кухней стоял небольшой шкаф. Как раз в том месте, где у меня была гладильная доска, барабанная сушилка и полки для белья. Стенки шкафа Толстяк обклеил фольгой и посадил коноплю, пышные стебли которой занимали все пространство, а подсветкой служили несколько лампочек по пятьсот ватт каждая.
— Ну, хотите попробовать?
— Лучше не надо. Но все равно спасибо за заботу.
Недели через две история повторилась, но на этот раз ситуация была еще хуже: нога совсем отказывалась двигаться, словно ее парализовало, и острая боль пронизывала ее от кончиков пальцев до самой спины. Толстяк напоил меня чаем, выразил полное сочувствие и предложил попробовать печенье с гашишем. И я не отказалась.
— Смола первый сорт, — сообщил Толстяк. — Из Афганистана.
Уже через несколько минут по всему телу, по каждой его клеточке, разлилось умиротворение и облегчение. Я откинулась на спинку дивана, и мы стали смотреть какой-то французский фильм, а Робби лежал себе рядом в переноске и крепко спал. В первый раз за много месяцев нога у меня не болела, и расслабленный организм по-настоящему отдыхал.
С тех пор я все чаще заглядывала к соседу, чуть ли не через день проводила у него в квартире по часу, не меньше. Фил обычно до восьми работал, а Робби тоже нравилось бывать в гостях. По вечерам он часто капризничал, а аспиранты всегда его развлекали, смешили, с ними у него сразу поднималось настроение. И мне с ребятами было хорошо и спокойно, я отдыхала и душой и телом и скоро поняла, что потеряла, когда была студенткой и занималась только зубрежкой.
«Какое прекрасное средство психологической адаптации, — говорила я себе, когда принимать угощения вошло у меня в привычку. — Как раз этого мне всегда не хватало».
И хозяйкой я стала чуть ли не образцовой, уже не забывала, как прежде, покупать молоко или хлеб, и рубашки Фила теперь всегда были чистые и наглаженные. Надо отдать и ему должное, он умел вкусно зажарить цыпленка, приготовить яичницу, частенько сам гладил рубашки (он не считал, как многие, что работа по дому делится на мужскую и женскую), тем не менее ему очень нравилось, что я о нем забочусь.
— А ты в последнее время держишься молодцом, — говорил он. — Совсем как прежняя Лив.
Когда мы с Филом решили пожениться, Робби исполнилось пять месяцев. Правда, пришлось повоевать: я не хотела пышной свадьбы, меня вполне устраивало, что у нас в гостях будут Лейла с Арчи, ну, еще несколько близких друзей, но ему хотелось чего-то большего.
— А Деклан? — говорил он. — Неужели ты не хочешь, чтобы он узнал, какая его сестра счастливица?
— Конечно хочу. И Деклан, и Эйслинг, и все их детишки — это нормально. И папа тоже. Даже Финн с Дайармейдом пусть приезжают, если хотят, в чем я не очень уверена. Я не хочу, чтобы приезжала мать.
— Лив…
— Правда, Фил, я не хочу, чтобы она приезжала.
Мы лежали в кровати, отдыхали после объятий и поцелуев. С тех пор как я научилась расслабляться, мы с ним занимались любовью почти каждую ночь, и это очень нас сближало.
— Я еще слаба, не совсем оправилась, она это сразу заметит и, как только я потеряю бдительность, набросится на меня. Уж я-то ее знаю, поверь мне. Тем более я регистрирую брак не в церкви, а в простом бюро, это для нее прекрасный повод.
— Тебе бы самой неплохо избавиться от некоторых устаревших понятий.
— Я еще не совсем окрепла… Ты прав, конечно, от устаревших понятий надо избавляться, но только не для нее.
Торжественный день настал, я надела шелковое платье кремового цвета, изящные босоножки. После родов я снова похудела, чувствовала себя юной и беззаботной. Толстяк приготовил для меня партию конопляного печенья, но я сунула подарок подальше в шкаф, потому что не сомневалась, что день пройдет отлично и так и мне оно не понадобится. Боли обычно начинались, когда я много таскала Робби на руках, и замыкался порочный круг: боль вызывала напряжение в организме, а напряжение усиливало боль. Но сегодня сына будет носить Фил, и я смогу отдохнуть. Я добилась-таки своего, церемония планировалась тихая, мы ждали не более дюжины друзей. Я позвонила Деклану, мы поговорили, и он сказал, что с деньгами, да и со временем, у них сейчас туговато: недавно они получили ссуду, и Деклан с утра до вечера работал, чтобы превратить ферму в солидное предприятие. Было бы разумнее нам с Филом приехать к ним в гости на Рождество, они познакомятся, познакомятся и наши дети, собираясь по вечерам за одним столом.
В бюро регистрации мы явились в четверть одиннадцатого. Лейла, Арчи и маленький Марк уже ждали там. На Лейле, подружке невесты, было зеленое с золотом платье, которое сшила ей одна из золовок, и смуглое лицо ее смотрелось на этом фоне просто идеально. Церемонию устроили простенькую, но вполне приличную, и я была счастлива, что рядом со мной муж и ребенок, друзья. Мы даже что-то спели хором. Потом отправились в паб, где заранее сняли отдельный зал. Арчи с Филом несли детей, мы с Лейлой шли между ними, держали под руки наших мужей и разговаривали.
И вдруг я увидела мать. Она стояла на крыльце паба, прямая, как шомпол, с нескрываемым отвращением на лице.
— Что она здесь делает? — спросила я Фила.
— Честно говоря, Лив, я подумал, что для вас это лучший момент простить все друг другу и помириться.
— Меня не за что прощать, я ни в чем перед ней не виновата. — Я остановила Лейлу, и мужчины прошли вперед. — Ты знала, что Фил собирается это сделать?
— Бог свидетель, ни сном ни духом, — ответила она. — Я бы не позволила устроить тебе такую гадость. — Она казалась пораженной не меньше. — Хочешь, подойду к ней и попрошу, чтоб ушла? Хочешь?
— Нет, не надо. Я сама. А ты иди со всеми.
Я подождала, пока все зайдут внутрь, и только тогда подошла к матери.
— Что ты здесь делаешь?
— Хорошо же ты встречаешь собственную мать. — Она оглядела меня с головы до ног. — Что-то ты растолстела, Скарлетт. Это тебе не идет.
— Ты видела ребенка?
— Все делаешь шиворот-навыворот. Кто ж берет ребенка на свою свадьбу?
— Отец приехал?
— А зачем? — фыркнула она. — Разве свадьбу без венчания можно назвать настоящей?
Не думаю, что отец согласился бы с таким суждением; в глубине души я была уверена, что мать приехала лишь для того, чтобы сделать мне какую-нибудь пакость, но все же надеялась, что, увидев, как я счастлива, она растрогается и откажется от своих намерений.
— Мама, ты рада за меня?
— С какой это стати я должна за тебя радоваться?
— Но ведь все матери радуются за дочерей, когда видят, что у них хороший муж и ребенок, что они счастливы. А я к тому же выучилась, стала врачом.
— За кого ты меня принимаешь? — отрезала она, пронзая меня насквозь сердитым взглядом. — Ты дура, набитая дура! А ведь могла стать человеком, могла!
— Я стала человеком, и сегодня у меня свадьба, я вышла замуж!
— Финуала была права, когда говорила, что из тебя не выйдет толку.
— Господи! — закричала я. — Да мне наплевать, что там говорила твоя чертова Финуала!
— Не упоминай имя Господа всуе, Скарлет Оливия Нотон! — заорала мать и яростно перекрестилась; на руке у нее болтались четки. — Не смей опошлять Бога, как опошлила себя.
— Уже больше часа я не Нотон, а именем Скарлетт меня много лет никто не называет, — сказала я с чувством, по спине поползли мурашки. — Уходи отсюда. Немедленно уходи. Тебе здесь делать нечего.
— Чего ради я сюда притащилась, проделала такой путь? Не собираюсь никуда уходить, меня твой муж пригласил.
— Тогда уйду я!
Я понимала, что поле боя осталось за ней, что я покидаю собственную свадьбу, но ничего не могла поделать. Не могла перенести этой ядовитой смеси из злобы и религиозного фанатизма. Я поймала такси и поехала домой, а когда добралась, то пошла не к себе, а позвонила в дверь Толстяка.
— Так быстро? — удивился он, увидев меня.
— Мне нужно куда-нибудь спрятаться, — ответила я. — Переждать хотя бы часок. А потом вернусь. Ноги отваливаются, и очень хочется убить собственную мать.
Они там как раз дули, ну я и присоединилась. Мы выкурили пару косячков, я потеряла всякую осторожность и нюхнула кокаину. Я действительно собиралась вернуться, но у Толстяка в гостях были друзья, все веселые и интересные люди. Прошло часа три, и только тогда я вдруг почувствовала, что соскучилась по Робби. В руках будто чего-то не хватало, сердце мучительно ныло, я ощущала почти физическую боль.
— Господи, как там мой ребенок? — спросила я Толстяка. — Нет, надо срочно возвращаться.
Проходя мимо своей квартиры, я услышала голоса. Ключей у меня не было, и тогда я позвонила — дверь открылась, и я увидела Фила, он таращил на меня глаза, в которых металось безумие.
— Черт возьми, куда ты пропала?
— А Робби где? — Я быстро протопала по коридору в гостиную.
— С тобой все в порядке? — спросила Лейла, расцеловав меня в обе щеки. — Мы чуть с ума не сошли.
— Я-то в порядке! — Я прошла мимо. — А, вот он!
Робби сидел в своем мягком креслице возле окна, болтал ножками и сосал кулачок. Я взяла его на руки, поцеловала в лобик, в щечки, снова в лобик и снова в щечки, и он все это время хихикал от удовольствия.
— Как мальчик вел себя без мамочки? — спросила я.
— Что у тебя со зрачками? — хмуро проговорил Фил, подойдя ко мне и уперев руки в бока. — Они у тебя как блюдечки.
— Влюбилась, — улыбаясь, ответила я. — Ты такой красивый в этом костюме.
Я потянулась к нему, чтобы поцеловать, но он отпрянул.
Из кухни в гостиную вошел Арчи.
— Искал чего-нибудь перекусить, — сказал он, помахивая пластиковым контейнером. — Хоть печенье какое-нибудь. И вот что нашел. Можно я съем кусочек?
— Нет-нет! Это мое печенье!
Держа Робби одной рукой, свободной я выхватила у Арчи коробку.
— Извини. Это мне от ишиаса.
В комнате повисла гробовая тишина, на лицах у всех было крайнее изумление, изрядно приправленное явным осуждением.
— В чем дело?
Все трое смотрели на меня так, будто я только что призналась, что жить не могу без героина.
— Да это всего лишь марихуана! Что с вами?
Фил забрал у меня Робби и передал Лейле.
— Ты не могла бы на часок унести его? Нам с Оливией надо поговорить.
— Нет! — Я попыталась встать между ним и Лейлой, но Фил отодвинул меня в сторону. — Ради бога! Что это вы так переполошились?
— Значит, ты принимаешь наркотики, — разочарованно сказал Фил, и от одного его взгляда мне стало не по себе. — Значит, ты занимаешься нашим ребенком под кайфом.
— Гашиш мне нужен, чтобы не болела нога, — возразила я, стараясь говорить как можно мягче. — И это нисколько не мешает мне ухаживать за Робби.
Лейла попятилась из комнаты.
— Лейла!
Мне больно было видеть выражение ее лица, моя подруга пребывала в потрясении, она осуждала меня, ей было за меня стыдно.
— Хоть ты-то мне поможешь? Скажи что-нибудь!
Но она не захотела. Арчи вышел вслед за ней и закрыл за собой дверь, а я осталась наедине с Филом, своим мужем. Мы были женаты меньше шести часов, и сразу же между нами разгорелась война.
— Я так понимаю, ты весело проводила время с уродами, которые живут по соседству.
— Уродами? Как ты можешь так говорить? Ведь ты их не знаешь!
— Оливия, это же настоящие выродки, тунеядцы. Вечные студенты, которые сосут деньги налогоплательщиков, потому что не хотят работать.
— Откуда в тебе такое высокомерие, черт возьми?
— А куда подевалось твое чувство ответственности, черт возьми? — парировал он.
— Ответственности? И ты мне говоришь об ответственности? — Я ткнула пальцем ему в грудь. — Я очень просила тебя не приглашать мою мать. И объяснила почему. Но ты не послушал и сделал по-своему, потому что ты никогда не слушаешь и все делаешь по-своему!
Мы продолжали в том же духе еще полчаса, а то и больше, пока я не расплакалась от бессильной злости и обиды. Я злилась на себя, злилась на Фила, злилась, что свадьба была испорчена, а он говорил, что любит меня, что сожалеет о своем поведении, что теперь понимает, как сильно болела у меня нога, понимает мои чувства к матери. В конце концов мы все простили друг другу и отметили примирение тем, что занялись любовью прямо на диване и кончили одновременно, и это в какой-то мере компенсировало резкие, сказанные в запале слова. Мы пообещали друг другу, что отныне всегда, в любой сложной ситуации будем разговаривать, делиться своими мыслями и чувствами, бережно к ним относиться, даже если они у нас совсем не совпадают; что мы достаточно сильно любим друг друга и наш брак должен быть счастливым.
И я всегда старалась не нарушать этого обещания и только через много лет задумалась, а старался ли муж.
Назад: 15
Дальше: 17