18

Я снимаю номер в гостинице Голуэя, но, прежде чем подняться к себе, спрашиваю у администратора, где можно выйти в Интернет. Она указывает в ту сторону, где, по ее словам, находится «бизнес-центр». Это небольшая ниша, на столах два включенных компьютера. Мне очень грустно, что я так нехорошо рассталась с О’Рейли, но говорить с ним сейчас не хочется. Звоню в полицейский участок, спрашиваю адрес его электронной почты, вхожу в свой почтовый ящик и принимаюсь сочинять письмо. Набираю, удаляю, снова набираю фразу за фразой, пока не нахожу правильную интонацию. Сначала благодарю его за все, что он для меня сделал, потом прошу прощения, что не всегда была с ним откровенна. В конце сообщаю адрес гостиницы, прибавляю, что завтра еду в гости к брату, «где могу зализать свои раны и немного отсидеться подальше от неприятностей».

Долго думаю, никак не решусь вставить постскриптум: «Надеюсь, когда-нибудь мы еще встретимся». Нет, так не пойдет. Надо вот как: «Было бы неплохо как-нибудь вечерком пересечься, чего-нибудь выпить». Нет, тоже не то. Лучше так: «Если как-нибудь будете проходить мимо, заглядывайте». Тоже не очень… Да ладно, пусть останется так. Нажимаю «Отправить».

Наутро просыпаюсь около шести, в скуле пульсирует боль, отлежала. Принимаю душ, одеваюсь, завариваю чай и сажусь у окна, гляжу на реку, протекающую мимо гостиницы и впадающую в залив. Всего неделю назад Робби, Лорен и я сидели в номере гостиницы в Эдинбурге, и тогда мне впервые пришла в голову мысль, что Робби отравили из-за меня. А теперь вот я здесь, прячусь от семнадцатилетней девчонки, которая ухитрилась отыскать мою ахиллесову пяту. Остается только надеяться, что газетной статьи будет Кирсти достаточно и она навсегда оставит меня и моих близких в покое.

Кажется, я изрядно проголодалась, пора и позавтракать. Кладу в чемодан туалетные принадлежности и пижаму, звоню Деклану. Он удивляется, узнав, что я совсем рядом, и предлагает заехать, я отвечаю, что хочу прогуляться по городу, а уж во второй половине дня сама приеду на такси.

— Ты не забыла, что мамина операция только через две недели? — спрашивает он.

— Нет, не забыла. Я приехала не за этим. Мне надо с тобой потолковать.

— Опять что-нибудь с Робби?

— Нет. Поговорим позже.

Деклан знает про меня все: и про марихуану, и про ужасную ошибку, которая привела к смерти Сэнди Стюарт, — но про надпись на стене и про то, что жизнь после этого у меня весьма осложнилась, я еще ему не говорила. Не меньше часа уйдет на все подробности, и я очень надеюсь, что он поймет меня, когда я скажу, что решила встретиться с Кирсти и пойти навстречу ее требованиям.

Оставляю чемодан у администратора и выхожу на улицу. Погода стоит отличная. Выпиваю чашечку кофе с сэндвичем и иду по магазинам за подарками для племянников и племянниц. Нечасто мне выпадает столько свободного времени, поначалу даже немного совестно. Детство я провела всего в часе езды от Голуэя, но так давно не была здесь, что вряд ли встретится кто-нибудь из знакомых. Однако все здесь такое родное, такое близкое, что каждую минуту ожидаешь увидеть Гейба, например, или сестру Мэри-Агнес. Этого, конечно, не происходит, я успокаиваюсь и начинаю ценить эту короткую передышку. Не торопясь, хожу от магазина к магазину, пока не набираю полный комплект подарков для всех детей Деклана, потом беру напрокат машину и еду в гостиницу за чемоданом.

Перед стойкой администратора довольно большой холл. Взгляд мой сначала привлекают две группы туристов, громко обсуждающих свои планы. Потом замечаю одинокого мужчину, сидящего лицом к выходу с газетой в руках.

Дыхание перехватывает, я застываю на месте, как статуя.

Это О’Рейли.

Едва передвигая ноги, подхожу к нему.

— Господи! Что-нибудь случилось? Прошу вас, скажите, что ничего не случилось.

— Нет-нет, успокойтесь. Ничего особенного. — Он встает и берет меня за руку. — Простите, я, кажется, вас напугал.

Делаю шаг назад, меряю его взглядом с головы до ног. Он в гражданском — в брюках из плотной шерстяной ткани и рубашке с короткими рукавами и открытым воротом.

— Тогда что вы здесь делаете?

— Вчера вечером получил от вас письмо и… — пожимает он плечами. — Работал последние две недели как вол, без выходных, вот и решил взять отгул. Давненько не бывал в Ирландии… Подумал, дай-ка приеду, с вами заодно повидаюсь…

— Вот так прямо из Эдинбурга?

— Ну да. Вдруг вы согласитесь показать мне достопримечательности. У меня вся родня живет в Корке. А в Голуэе я так ни разу и не побывал. — Он бросает газету на стул. — А еще мне кажется, я на днях был с вами довольно резок. Чтобы загладить вину, я хотел бы пригласить вас пообедать, вы позволите?

Он умолкает и ждет ответа, но я пока занята: ломаю голову, что бы все это значило. Читает мое письмо, бросает все и мчится в аэропорт, чтобы поспеть на самолет, и нате, вот он здесь, передо мной.

— Но я могу… — Он переминается с ноги на ногу. — Наверное, не надо было этого делать.

Последние слова он произносит с трудом, вся уверенность в себе на глазах испаряется. Понятно, он видит, что я хмурю брови, но, если честно, мне, как это ни смешно, чрезвычайно приятно сейчас видеть его, остается только взять себя в руки и улыбнуться. Что я и делаю. Плевать, что щека болит, я улыбаюсь, и, словно по волшебству, вся его неуверенность куда-то исчезает. Он тоже улыбается, и я чувствую, как от шеи к щекам поднимается горячая волна и лицо мое вспыхивает.

— Я сегодня должна ехать к брату, но… Да! Я проголодалась.

— Отлично.

Он кивает, глядя на меня доброжелательно-оценивающими глазами, и, я чувствую, сердце у меня начинает биться чаще.

Ну надо же, проделал весь этот путь, чтобы только встретиться со мной, причем не в качестве полицейского. Не означает ли это, что я ему нравлюсь?

Приятная мысль. Я снова улыбаюсь, рот до ушей, и слышу голос администратора, она просит забрать чемодан. О’Рейли помогает мне донести его и сумку с подарками до машины, и мы грузим все в багажник.

— Я знаю одно местечко, два шага всего, — говорю я, — там можно неплохо перекусить.

Идем рядом и в ногу по каменному мосту через реку.

— Здесь прошло ваше детство? — спрашивает О’Рейли.

— Нет. Мы жили на ферме, ближе к побережью, — машу я в сторону океана. — Вон там, на западе, — Коннемара, одни скалы и торфяные болота, там выращивали наших знаменитых выносливых лошадей. Люди в Коннемаре все еще говорят на ирландском. А вон там, к востоку от реки, добывают пористый известняк. И болот меньше, и местность не такая гористая. — Я умолкаю. Он смотрит на меня и улыбается. — Что, очень похожа на экскурсовода?

— Нет-нет! Все отлично. Просто вижу, что вы любите эти места.

— Для отпуска лучше места не найдешь, но жить здесь постоянно… Это не для меня. Вот для художника, человека искусства здесь просто рай. В масштабах всей страны в театр, например, ходит не больше четырех процентов населения. А у нас в Голуэе, пожалуй, пятнадцать наберется. Это город для людей творчества, для музыкантов, для тех, кто умеет что-то сотворить руками. А я здесь чужая, мне здесь делать нечего.

Поворачиваем за угол и, словно в подтверждение моих слов, идем мимо торговых рядов, заваленных произведениями искусства и ремесел, а вот и парочка уличных музыкантов, играют в основном ирландские народные мелодии.

Стоим и слушаем, потом идем дальше.

— Я обожаю открытые пространства, и погода мне вполне по душе, но, если честно, всегда хотела уехать отсюда. — Толкаю дверь в кафе с баром; интерьер вполне в современном стиле. — Это довольно известное заведение. Дороговато, конечно, но, чтобы иметь представление, побывать здесь стоит.

О’Рейли останавливается, смотрит в огромное окно, сквозь которое виден залив как раз в том месте, где озеро Лох-Корриб перетекает в Атлантический океан, смешивая соленую и пресную воду в невообразимый коктейль. Ярко раскрашенные лодки самых разных размеров разноцветными крапинками стоят на якоре.

— Сказочный вид, — произносит он. — Хочется самому стать рыбаком.

Он следует за мной к столику, к нам подходит официантка. О’Рейли заказывает горшочек мидий, я — салат с семгой, и первые минут десять мы беседуем о прошлом Голуэя, о том, что ждет этот город в будущем. Сейчас он переживает экономический спад, строительные организации, которые еще недавно активно здесь работали, разоряются.

— Ваш брат занимается фермерством? — спрашивает О’Рейли, ставя локти на стол.

— И очень успешно!

Рассказываю про ферму отца, который работал от зари до зари и едва сводил концы с концами.

— А вот у Деклана на тех же самых землях бизнес процветает. Он стал заниматься экологически чистым сельским хозяйством еще до того, как оно вошло в моду, и теперь на рынке его продукция считается лучшей. Они вдвоем создали на своей ферме нечто потрясающее.

— Похоже, вы очень гордитесь братом.

— Еще бы. — Я гляжу в окно: фотограф расставляет треногу, чтобы снять вид на залив. — Фил часто дразнил меня, говорил, что я боготворю брата, сделала из него кумира, а я и вправду боготворю его, потому что он, когда я была маленькая, заменил мне отца. Да и сейчас я им восхищаюсь.

— И вы хотите рассказать ему все, что с вами стряслось за последнее время?

— Да.

— Все без утайки?

— Про смерть Сэнди Стюарт он знает.

— А про остальное? — О’Рейли смотрит на меня с вызовом.

Я секунду молчу.

— А что остальное?

— Например, про соглашение, которое вы заключили с Кирсти.

Так. Кажется, я рано радовалась. Похоже, О’Рейли явился не ради моих красивых глаз, а по службе.

— Так вы притащились сюда поговорить про Кирсти?

— Нет. Не хотите о ней, и не надо.

Отворачиваюсь и гляжу в окно, давая понять, что тема закрыта. Но его запугать не так-то просто.

— Значит, она узнала ваш секрет? — (Смотрю на него и молчу.) — Ей, похоже, есть чем шантажировать вас, иначе зачем было приглашать ее в ресторан на обед с журналистом.

Приносят еду, мы откидываемся на спинки стульев, чтобы не мешать официантке расставлять тарелки. О’Рейли не спускает глаз с моего лица и ждет, что я отвечу. Беру нож и вилку, и вдруг я чувствую, что аппетит пропал напрочь. Чего не скажешь об инспекторе. Он с явным удовольствием уплетает свои мидии.

— Эдинбург — город маленький. Вчера вечером я отвозил младшую дочку домой, а у моей бывшей как раз был очередной званый вечер, и я случайно услышал, как говорили про вас. Там была и Кэрис Блейкмор, она кому-то рассказывала, что встречалась с вами и что вы ей все про себя рассказали. — Он смотрит на меня, ждет реакции. — Послушайте, я ведь сыщик. Я задаю вопросы. И не прошу за это прощения. — Он наклоняется ближе. — Роль будущего светила медицины играла Кирсти?

— Послушайте, я думала, вы прилетели сюда потому… — Господи, что я несу! — В полицейском участке я сказала вам все, а вы собрались предъявить мне официальное обвинение в том, что я вожу полицию за нос. Я принимаю это. Но добавить мне больше нечего.

— Даже без протокола?

— Да разве у вас бывает без протокола?

— Я могу забыть, что я полицейский. Честное слово. — Он кладет вилку и сцепляет перед собой пальцы.

Глаза его так близко, я невольно чувствую, насколько они обольстительны, кажется, я не выдержу и меня понесет… Я отодвигаюсь подальше от стола.

— Кстати, друзья зовут меня Шон.

— Знаю.

Чувствую, как сердце, словно птичка в грудной клетке, прыгает от счастья… Но и рассудка не теряю.

«Он хочет арестовать Кирсти, — нашептывает он мне. — Будь осторожна! Все это закончится для тебя очередной душевной травмой».

— Понимаете… Шон…

В бешеной схватке сердце и рассудок не хотят уступать друг другу, и я лихорадочно ищу компромисс.

— Перестаньте уже испытывать на мне свое обаяние и прочие мужские приемчики, — тихо говорю я. — Хотите мне понравиться? Если за этим стоит что-то еще, у вас ничего не выйдет.

— А я и в самом деле хочу вам понравиться. И за этим ничего больше не стоит, — невозмутимо отвечает он. — Думаете, я полетел бы на край света только затем, чтобы поговорить про Кирсти? Я примчался сюда, потому что вы мне нравитесь. И еще я подумал, что подальше от Эдинбурга нам будет проще разговаривать.

Сердце мое сразу тает, а рассудок вынужденно признает полное поражение… Помоги мне, Господи. Я уже надеюсь, что ему можно верить, что он не заставит меня страдать.

— Ну, хорошо, — медленно говорю я. — Я все скажу. Как человеку, а не полицейскому, договорились?

— Я внимательно слушаю.

— Ммм… Ужасная ошибка с Сэнди Стюарт серьезно подорвала мою уверенность в себе. Я всегда не очень высоко себя ценила, но, когда выучилась на врача, стала подозревать, что чего-то стою в этой жизни. — Делаю паузу; не хочется создавать впечатление, будто я жалею себя. — Думаю, потому что была увлечена Филом. Фил во многом полная мне противоположность. Он человек способный, уверенный в себе, он считает, что можно контролировать свои мысли и чувства и даже… собственные страхи. — Беру вилку и начинаю ковырять в тарелке. — Когда родился Робби, мне было нелегко, но я изо всех сил старалась выдержать, справиться. Я пыталась говорить об этом с Филом, но либо не получалось толково объяснить ему ситуацию, либо он не понимал или даже не хотел понять, как мне тяжело. Я стыдилась, чувствовала себя страшно одинокой, потерянной. Я любила своего ребенка, но душевное мое состояние было хуже некуда, вдобавок у меня появился ишиас, а это страшные боли. Чтобы справиться с ними, я попробовала марихуану и быстро привыкла к ней. Об этом узнал Фил и принял меры… Довольно крутые.

— Не проявил к вам никакого сочувствия… сострадания?

— Фил ни к кому не проявляет сострадания, — горько усмехаюсь я. — Только поймите меня правильно, он не такой уж плохой человек. Как отец, например, он просто замечательный, не то что муж. Он думал, после смерти Сэнди я продолжу карьеру, а материнство для меня не станет тяжким грузом, но, увы, все оказалось не так. — Я пожимаю плечами. — В общем, сейчас он пытается добиться совместной опеки. Робби уже почти восемнадцать, через несколько месяцев он станет совершеннолетним, и его это касаться не будет. Но Лорен еще только одиннадцать, и Фил хочет, чтобы она больше времени проводила с ним и с Эрикой.

— А сама Лорен что думает?

— Примерно неделю назад я сказала бы, что она категорически против. Но сейчас она на меня очень сердится и, весьма вероятно, согласится, и тогда я ее потеряю. — Глаза наполняются слезами, я быстро-быстро моргаю. — А Фил настроен решительно, он всегда получает то, что хочет. — Я рассказываю о письме от адвоката, об условиях нашего соглашения. — Так вот, проникнув к нам в дом, Кирсти украла из моего докторского саквояжа несколько рецептурных бланков. Я мало понимаю в вашей полицейской работе, зато я кое-что понимаю в людях и скажу, что Кирсти — девочка непростая. Умная, способная управлять окружающими и ситуацией. Как раз такая, от которой любой матери захочется держать своих детей подальше, у нее деструктивный тип поведения. Она мгновенно вычисляет твою слабую точку и тут же использует ее, манипулируя тобой в своих целях. Так она поступила с Тесс Уильямсон, а теперь вот и со мной.

— И что она собирается делать с этими бланками?

— Она научилась правильно выписывать рецепт, в дан ном случае на морфин, и подделывать мою подпись. Указала имя Тесс, чтобы та получила в аптеке морфин, а сама хотела использовать это против меня.

— Каким образом?

— Тесс сказала бы, что это я заставила ее купить препарат. Она полностью в руках Кирсти. Делает все, что та прикажет, и я думаю, так и будет до тех пор, пока Кирсти не выжмет из Тесс все.

— И поэтому вы согласились на статью в газете?

— Да, нельзя допустить, чтобы Фил узнал, будто я незаконно приобретаю наркотик. Он бы, не задумываясь, использовал это против меня.

— На основании всего того, что вы сейчас рассказали, ни один прокурор не сможет открыть дело.

— Уголовное — да, может быть. Но дело об опеке? Люди склонны верить, что дыма без огня не бывает. Тем более в моем прошлом есть факты, которыми не больно похвастаешься. Я работаю в центре реабилитации наркоманов, а у них связи с черным рынком. И это еще не все. Кирсти живет в одной квартире с людьми, которые, как она уверяет, будут рады облить меня грязью. А я не хочу быть матерью наполовину. Потеря Лорен для меня хуже смерти, и я не буду рисковать.

— И все же не думаю, что надо ей уступать, — говорит Шон.

— Может быть… Но знаете, что я думаю? Вся эта история закрутилась давно и по моей вине. Ошибка, конечно, несчастный случай, но цена его — человеческая жизнь. Нравится нам это или нет, любой поступок влечет за собой последствия. Я полагала, смерть Сэнди никак не скажется на моей судьбе… Выходит, ошибалась.

Закончив свою странную исповедь, чувствую, что ко мне вернулся аппетит, подцепляю вилкой что-то на тарелке и отправляю в рот.

— Почему я работаю в центре, вместо того чтобы сидеть дома с детьми? Ведь можно трудиться сверхурочно в клинике, врачей не хватает, а денежки всегда нужны. Но я этого не делаю, потому что хочу быть лучше, чем я есть на самом деле.

— Но зачем трезвонить на весь мир про ваши прошлые ошибки? Вы не заслужили этого и не должны так думать.

— А ведь про мою успешную работу в центре растрезвонили!

— Но не вы же сами просили наградить вас.

— Это правда. И поверьте, я никак не ожидала, что смерть Сэнди вдруг аукнется. Меня мучило чувство вины, но я об этом не очень-то распространялась, а близкие и друзья помогли мне пережить несчастье, сделали все, чтобы я о нем много не думала.

— Но?

— Но… — вздыхаю я. — Все-таки нужно было понести наказание за свою ошибку.

Шон покончил с мидиями, я успешно расправилась с салатом и встала.

— Хотите познакомиться с моим братом?

Мы влезаем во взятую напрокат машину, совсем маленькую, сидеть в ней приходится, прижимаясь плечом к плечу. У Шона билет на тот же обратный рейс, что и у меня, в понедельник утром, так что…

— Пару дней можно погостить у Деклана и Эйслинг, — предлагаю я.

— Может, стоит сначала позвонить? Сказать, что вы едете не одна?

— Они будут только рады. У них там полно места.

По дороге вспоминаем детство, и я узнаю, что у него есть два брата, что он средний, что братья с семьями живут в Глазго. Родители умерли, сначала мать, потом отец, переживший жену всего на два года…

— Это случилось в девяностые, когда Тони Блэр обещал нам всем райскую жизнь.

Шон прижимается к дверце, а я отчаянно верчу баранку на крутых виражах, которые не заканчиваются уже целую милю.

— А ваши родители живы?

— Отец умер десять лет назад. Мать еще жива, но я с ней стараюсь поменьше общаться. Впрочем, у нее скоро операция, и мне надо будет приехать поухаживать за ней. Да-а, это будет непросто, — вздыхаю я. — Мы с ней не очень ладим.

— Неужели здесь трудно нанять сиделку?

— Нет, конечно, но мать станет капризничать, Эйслинг придется приезжать, утрясать… Познакомитесь с моей золовкой, сами увидите, что мирить и утрясать она умеет, это ее стихия, но не хочется сваливать это на нее. Она недавно родила. У них с братом уже пятый.

Чем ближе подъезжаем к ферме, тем больше я волнуюсь, сижу как на иголках, едва замечаю знакомые места.

— Смотрите, это католическая женская школа, здесь я училась, а вон там магазин, где можно заодно перекусить, вкуснее не кормят во всей Ирландии. А вон под тем деревом я потеряла невинность. Его звали Габриэль, в честь архангела Гавриила.

— Как романтично! — смеется Шон. — Наверное, было очень неудобно.

— Вообще-то, нет, довольно приятно.

Дорога вьется по деревне, и, подъезжая к церкви, я вдруг вижу на тротуаре отца О’Риордана; он стоит, заложив руки за спину, и смотрит по сторонам. Хочется развернуться и удрать, стать невидимкой, но, увы, слишком поздно, он делает шаг вперед, поднимает руку, я жму на тормоза и опускаю стекло.

— Неужели это сама Скарлетт Нотон?

— Да, святой отец. Рада встретить вас, святой отец.

— Издалека приехали, Скарлетт?

— Да, святой отец.

— А на святой мессе мы будем иметь удовольствие вас видеть?

— Думаю, да, святой отец. Но не в этот раз.

— А как поживает ваша матушка?

— Спасибо, хорошо, святой отец.

— Тяжелая женщина, между нами будь сказано. — Он наклоняется, заглядывает в автомобиль, протягивает через меня руку. — Простите, а вы кто будете?

— Шон О’Рейли. Рад познакомиться.

— Доброе ирландское имя.

Вполуха слушаю разговор Шона с отцом О’Риорданом, гляжу вдоль улицы, узнаю знакомые лица, вижу витрины магазинов, которые нисколько не изменились с тех пор, как я уехала отсюда.

— …И прочая чепуховина, — заключает отец О’Риордан и хлопает ладонью по крыше. — Ну, поезжайте и смотрите, в следующий раз погостите подольше.

Не успеваем проехать несколько ярдов, как Шон разражается смехом.

— Чего это он называет вас Скарлетт?

— Меня крестили именем Скарлетт Оливия Нотон, но, приехав в Эдинбург, я предпочла второе имя. Так вот и стала Оливией.

— Здесь вы какая-то совсем другая, — снова смеется он. — Полагаю, мне не будет высочайше позволено называть вас именем Скарлетт?

— Полагаю, что нет, — отвечаю я сухо.

Он хохочет, и в глазах его прыгают чертики.

Выворачиваю на узкую дорожку, она вся в ухабах, и пока мы едем к ферме, расположенной почти в миле от трассы, нас немилосердно трясет и швыряет. Отсюда прекрасно видны освещенные ярким солнцем крыши. Останавливаемся возле дома, племянники и племянницы радостно выбегают навстречу, потом выходит и Эйслинг с новорожденным на руках, мы все обнимаемся, смеемся. Представляю Шона. Мне не терпится увидеть брата. Старший мальчик бежит за ним, мы пока стоим и разговариваем, а я все посматриваю на дом: ну когда же появится Деклан. А вот и он, выходит из-за амбара, слышу свое имя и бегу к нему, словно мне снова тринадцать лет. Он крепко обнимает меня, не отпускает секунд двадцать, я плачу, не могу сдержать слез, потому что очень-очень его люблю.

— Они так привязаны друг к другу, — доносится голос Эйслинг, она обращается к Шону. — Надеюсь, мои дети вырастут такими же дружными.

Вечер проходит в разговорах, воспоминаниях. Потом Деклан показывает Шону ферму, они рассуждают об овощах и урожае, о домашнем скоте и ценах. При первой возможности Эйслинг отводит меня в сторонку.

— А ты у нас темная лошадка. Он прямо вылитый Шон Коннери! И такой приятный акцент. А глаза! — Она подталкиваем меня локтем. — Неужели не видишь?

— Вижу, вижу, еще как.

— Вам вместе стелить?

— Ш-ш-ш! Ты что, нет, конечно.

— Точно?

— Точно. Мы с ним даже не…

— Господи, Скарлетт, ты покраснела!

Дети уложены, мы вчетвером сидим, разговариваем, и мне радостно оттого, что Шон очень понравился брату и его жене, да и они ему тоже, вон с каким удовольствием общаются.

На следующее утро встаю пораньше, надеваю резиновые сапоги невестки и вместе с Декланом обхожу ферму. Он показывает все, что сделал с тех пор, как я в последний раз уехала; я иду рядом, сунув руку в карман его куртки, я так всегда делала. Потом наступает моя очередь рассказывать о том, что случилось в моей жизни за время разлуки; не перебивая, он терпеливо выслушивает все до последней подробности.

— Да-а, Скарлетт… — тянет он. — Такое решение принять непросто… Но думаю, ты все сделала правильно.

Именно за этими его словами я приехала, и на следующий день, когда собираюсь в аэропорт, у меня на душе легко. Детишки обнимаются с Шоном так, будто знают его всю жизнь, и он обещает в следующий раз погостить подольше.

Потом мы с Шоном молча сидим в зале отправления, ну прямо муж и жена, возвращающиеся домой из отпуска. Шон купил в киоске газету «Гарденерс уорлд» и с головой ушел в статью о компосте. Перед вылетом он не суетится, не вышагивает нетерпеливо взад и вперед, как всегда делает Фил, спокойно сидит рядом, и мне с ним тоже очень спокойно и уютно. С трудом сдерживаюсь, чтобы не положить голову ему на плечо, и в душе брезжит робкая надежда, что уж на этот раз в любви мне повезет.

Когда самолет садится в аэропорту Эдинбурга, Шон идет в туалет, а я стою у конвейера и жду багаж. Включаю мобильник и вижу пропущенный вызов от Робби. Гляжу на часы: около шести, дети должны быть у Фила. Лорен в любом случае у него, а Робби собирался отправиться к отцу вечером. Наверное, сейчас обедают, и мне не хочется прерывать их общение. Посылаю Робби коротенькую эсэмэску: «Позвоню после семи». Едва успеваю отправить, как телефон оживает, на экране высвечивается имя Робби. Шон вернулся и жестом показывает, что багаж примет сам: конвейер как раз поехал. Спасибо, отвечаю одними губами и отхожу в сторонку, к стене, где поменьше народу и удобнее разговаривать.

— Здравствуйте, доктор Сомерс.

Мороз пробегает по коже. Это голос не Робби. Это Кирсти…

— Вы меня слышите?

— Откуда у тебя телефон Робби?

— Хотите поиграть в вопросы и ответы, сначала ответьте на мой вопрос.

Я закрываю глаза: «Боже, не дай ей выкинуть еще один фортель».

— Слушаю.

— Зачем вы затеяли нечестную игру?

— Не понимаю, о чем ты.

— А что было после того, как я ушла? Разве вы с этой сучкой Блейкмор не договорились подставить меня?

Вижу, как О’Рейли берет с конвейера мой чемодан. Как далеко он сейчас, господи, как далеко. Словно вижу его в перевернутый бинокль.

— Никто никого не подставлял, Кирсти, — отвечаю я. — Ты была там со мной. И слышала все, что я говорила.

— Вы лжете.

— Откуда у тебя телефон Робби?

— От верблюда. Ваш сыночек сейчас здесь, со мной.

— Где?

Слышу в трубке звуки проезжающих машин и не удивляюсь, услышав ответ:

— На мосту Форт-Роуд.

У меня перехватывает дыхание.

— Кирсти, я все сделала, как ты просила. И ты обещала, что оставишь нас в покое.

Несколько бесконечных секунд она молчит, сердце мое замирает, потом бешено колотится, словно хочет пробить грудную клетку.

— Слишком поздно, — говорит она. — Жизнь за жизнь. Это справедливо, как вы считаете?

Отключает телефон, и я с беспомощно раскрытым ртом смотрю на Шона.