12

Дверь в подъезд скрипит и громко захлопывается. В коридоре слышатся шаги. Стихают у двери, недолгая пауза, — наверное, она заметила мои туфли, — я успеваю сделать глубокий вдох и приготовиться. Заходит Эмили. Наши взгляды встречаются. Она нисколько не смущена. Закрывает за собой дверь и улыбается.

— Здравствуйте, Оливия, — говорит девушка.

Она снимает через голову холщовую сумку и аккуратно ставит рядом с обувью.

— Спасибо, что пришли.

Молчу, жду, что будет дальше. Посторонних людей здесь нет, и я спокойна. Передо мной все та же Эмили Джонс: милая и добрая, стройная и хрупкая, ростом всего около пяти футов. От нее не ждешь никакой угрозы. И лишь приглядевшись как следует, вижу: да, это, пожалуй, Кирсти Стюарт. Очень похожа на родителей: миндалевидные глаза матери, ее же широкий рот, цвет глаз и волосы отцовские.

— Мне очень неловко, — начинает она. — Но, думаю, прикидываться собственной сестрой-двойняшкой нет никакого смысла.

— Пожалуй, — улыбаюсь я. — И как прикажешь теперь тебя называть, Эмили или Кирсти?

— Кирсти, — не задумываясь, отвечает она. — Никак не привыкну к имени Эмили. Не чувствую себя ею. Все равно пробивается Кирсти, понимаете?

— Понимаю, — хмыкаю я. — Еще как понимаю. Ты знаешь меня как Оливию, но в детстве все меня звали Скарлетт, а ирландские родственники до сих пор так зовут.

— Правда? — удивляется Кирсти, берет кресло и ставит его передо мной, совсем близко, всего в трех футах. — А зачем вы поменяли имя?

— С таким именем трудно жить, нужно все время пыжиться, вставать на цыпочки, чтобы оправдать его.

— Да, согласна. — С понимающим видом она кивает, потом садится и расправляет на коленках легкое летнее платье. Оно кремового цвета в бледненький цветочек, подол мокрый, как и моя юбка. Ноги босые, на ногтях радужный педикюр. — Я бы предложила вам чаю, но сами видите, где я живу. Не ровен час, подцепите заразу. — Она поджимает пальцы на ногах, тонущих в овечьей шерсти коврика. — Простите, что не застали меня. Я опоздала на автобус.

— Ничего… — Я откашливаюсь. — Я пыталась позвонить, но у тебя телефон был отключен.

— Да?

— Значит, твои приемные родители живут в Мюррейфилде?

— Не поняла.

— В больнице, когда я заказывала такси, ты сказала, что тебе надо в Мюррейфилд.

— Серьезно? — Она пожимает плечами. — В Мюррейфилде у меня никого нет. А приемные родители жили в Лассуэйде, но недавно переехали в Инвернесс. Я с ними больше не вижусь.

— Правда? — вздрагиваю я. — Значит, поэтому ты взяла фамилию Джонс?

— Нет. Я… — Она умолкает, поджав губы. — Вы все рассказали полицейским.

— Инспектор О’Рейли говорил, что беседовал с тобой.

— Беседовал… Скорее, допрашивал.

— Мне очень жаль, если он был с тобой резок, Эмили…

— Кирсти, — перебивает она. — Я же сказала, что меня зовут Кирсти.

— Прости. Девять месяцев я называла тебя Эмили, трудно сразу привыкнуть.

— Вы ведь ничего не забыли? — Она протягивает руку и берет со стола фотографию в рамке. — Вы ведь помните, кто это?

Она поднимает фотографию прямо передо мной, я вижу улыбающихся Сэнди и Тревора, потом перевожу взгляд на серьезное лицо их дочери.

— Да, помню, — говорю я тихим голосом.

Она поворачивает снимок к себе, выражение ее лица на секунду смягчается, она ставит фото обратно на стол.

— В понедельник я навещала твоего папу.

— Знаю. Медсестра мне сказала. Поэтому я и попросила вас приехать.

Жду продолжения, но она молчит. Смотрит на свои ноги, то поджимая, то вытягивая пальцы.

— С чего вы взяли, что мой отец имеет к этому отношение? — наконец спрашивает она.

— Понимаешь… — Я растерянно гляжу в потолок, перед глазами встают кроваво-красные буквы: «Убийца». — Ты же знаешь, что случилось с Робби, знаешь, что кто-то потом забрался к нам в дом и испортил стену ужасной надписью. В полиции меня попросили подумать, кто мог это сделать, я вспомнила прошлое и поняла, что… — Я умолкаю, не уверена, стоит ли продолжать, стоит ли говорить всю правду.

— Ну, дальше, — требует она, подавшись ко мне; лицо ее бледно, сжатые кулачки лежат на коленях.

— Отец рассказывал, как умерла твоя мать?

— Отец никогда не рассказывал о матери. Но он вел дневник. Он вел его с того самого дня, как они поженились, а потом еще пять лет после смерти мамы. Ему было тяжело смириться с ее смертью, а тут еще ребенок… Я была довольно капризной в детстве. — Она замолкает, словно задумывается. — А он был писателем. Вы не знали этого? — (Я качаю головой.) — Печатался в «Эдинбургском курьере». По иронии судьбы в этой же газете публикуют хвалебные статьи о женщине, которая убила его жену.

Она произносит это без малейшей эмоции. Как бы мимоходом, небрежно, мол, в жизни бывают странные совпадения. Но меня от ее слов охватывает ледяной холод.

— От отца меня забрали в десять лет. Училка в школе, которая всюду совала свой длинный нос, сказала, что я подделываю его подпись в дневнике. Обидно, конечно, ведь мы жили нормально. Чаще всего он бывал пьян, но ни разу руку на меня не поднял и не ругался, а я готовила еду, стирала, убирала в доме. — Она очень старается не смотреть на меня. Внимательно разглядывает свои ногти, открывает ящик, достает пилочку. — Но потом до меня добрались чиновники из социальных организаций, колеса завертелись, и было уже не выбраться. Меня забрали у отца, отдали в чужую семью, потом в другую и в третью. Я нигде не могла ужиться, а потом попала к Джон сам, и мне у них понравилось. Хорошие люди. Принимали детей в семью не из-за денег, а потому что верили в добро, верили, что добро всегда возвращается доб ром. Помогли мне поступить в Сандерсоновскую академию.

— Мне очень жаль, Кирсти, — наконец обретаю я дар речи. — Мне очень жаль, что у тебя было такое трудное детство.

— Вы приходили в академию. — Она прекращает работать пилкой для ногтей, пристально смотрит на меня. — Это правда?

Я киваю и добавляю:

— Мне там сказали, из тебя выйдет талантливая актриса.

— Небось эта миссис Твиди навешала вам лапши, мол, пришла такая вся застенчивая и скромная, а ушла знаменитая, весь мир прямо у ног валяется.

— Да, что-то в этом духе.

— Вы так их и не раскусили? — удивляется она. — Они же штампуют своих актрис, у них там конвейер. Игра, исполнение для них — это все. — Бросает пилку на кровать и встает. — Я вам сейчас покажу.

Идет через всю комнату, что-то бормочет себе под нос. Подходит к двери, где на крючке висит плащ, тянется к крючку — мимо, еще раз — получилось, пытается надеть его. Не может попасть в рукава, хихикает, потом вздыхает, громко сопит, по лицу ее пробегает целый спектр самых разнообразных чувств, завершаясь слезливой жалостью к собственной беспомощности. Улавливаю в ее неразборчивом бормотании некоторые слова — «да плевать я хотела», «что за жизнь гребаная», «да пошли они все», потом она швыряет плащ в сторону и шарит руками по комнате, забавно дергая из стороны в сторону головой.

Впечатляет, что и говорить. Это не пародия на пьяного, я вижу перед собой реально пьяного человека. Она на удивление убедительна. И вдруг словно выключатель щелкает — передо мной снова стоит девушка по имени Кирсти.

Возвращается на свое место.

— Эту сценку я показывала на творческом конкурсе при поступлении. — Она делает медленный вдох. — А вот еще.

Молчит. В комнате полная тишина. Я сижу затаив дыхание. Вижу, как нижняя губа ее начинает дрожать, лицо краснеет.

— Да ладно, я знаю, знаю, иногда у меня перебор, — начинает она. — Но это просто… Это просто… — В глазах ее столько страдания и боли, что я испуганно вздрагиваю. — Я знаю, меня никто не любит, я человек отвратительный, плохой, но я так хочу исправиться, просто не знаю как… — Дыхание ее прерывается. — У меня такой папа… Вы понимаете… Это не жизнь, это сплошной ужас. — Она сжимает пальцы, комкая платье на коленях, юбка натягивается на бедрах. — Все время пьяный… Не просыхает… Со мной не гуляет, не играет, не разговаривает. Сидит и слюни пускает. — По щекам ручьем текут слезы. — Понимаю, я ужасный человек… — Смотрит на меня, качает головой. — Людям от меня один только вред, да и мне самой тоже. — Все ее хрупкое существо сотрясается от горя. — Прошу вас, помогите… — Произносит эти слова смущенным шепотом, в котором слышится робкая надежда, она тускло светится и в устремленном на меня взгляде. — Как думаете, вы могли бы… — Закусывает нижнюю губу, придвигается ко мне, на лице отражается мучительная внутренняя борьба. — Как думаете, вы могли бы помочь мне… Отомстить?

Глаза бедняжки пылают, я уже не могу оторваться от них, они словно гипнотизируют меня. Две секунды она держит мой взгляд, чтобы я поверила до конца, потом откидывается назад и встает. Господи, я снова могу дышать. Она подходит к шкафу в углу, что-то там ищет, возвращается и снова садится.

— Еду приходится держать здесь, если оставлю на кухне, украдут. — Разрывает обертку мюсли, откусывает. — Они по ночам любят похрустеть. — Осторожно, чтобы не раскрошить, отламывает кусок, протягивает мне. — Хотите?

Я отрицательно качаю головой.

— А теперь, — она проглатывает то, что было во рту, — вернемся к моей маме.

— Хорошо, — киваю я, очень хочется поскорее покончить с этим. — А твой отец писал в дневниках, почему твоя мама попала в больницу?

— У нее был рак мозга.

— Верно. Астроцитома четвертой степени, злокачественная опухоль, ее трудно обнаружить сразу, успевает принять довольно большие размеры.

Она доедает мюсли и сидит, скрестив руки и ноги.

— В дневнике ясно написано, когда поставили диагноз, все махнули на нее рукой. А особенно папа, он совсем отчаялся.

— Ты несправедлива к нему, Кирсти. Они очень любили друг друга, они ведь ждали ребенка, которого оба очень хотели, а тут на тебе, рак. Как такое перенесешь?

— А вы про нее подумали? Каково ей было все переносить?

— Я знаю, у нее случались тяжелые минуты, когда было очень страшно. Но я больше всего запомнила, как она мужественно держалась, просто невероятно в ее положении, она была очень счастлива, потому что вынашивала ребенка, которого всегда хотела.

— Ребенка, которого ей даже не удалось подержать в руках.

— Да, это правда. Но твоя мать знала, что жить ей оставалось несколько месяцев.

— Как вы можете так говорить? — Она протягивает ко мне обе руки. — Вы что, Господь Бог?

— Я видела ее снимки. Мозг был серьезно поражен, чисто статистические данные говорят о том, что с такой агрессивной опухолью долго не живут.

— Значит, все-таки считаете, что вы Господь Бог?

— Нет, я…

— И если она все равно умрет, то какая разница, можно прикончить ее на несколько месяцев раньше, делов-то… Ничего страшного, так что ли? Вы так считали, да?

— Нет, конечно, совсем не так…

— И никакого чувства вины. Бедняжка все равно долго не протянет.

— Кирсти! — Я пытаюсь взять ее за руки, но она вскакивает и уходит в другой конец комнаты.

— А эта бедняжка была моя мать! — кричит она оттуда. — И через несколько месяцев могли найти средство ее спасти!

— Не нашли. До сих пор не нашли. Есть, конечно, терапия, но…

— Но ведь могли же! Могли сделать ей операцию, посмотреть, что там у нее творится в мозгу, как он работает. Нормальные врачи, нормальный хирург, в нужный момент. Могли изучить болезнь моей матери и разработать средство. Моей матери, понимаете? — Она бросается ко мне, и я успеваю вскочить до того, как она припадет к моим коленям. — Ну, скажите, что это невозможно, — тихо просит она. — Скажите же.

— Это не невозможно, — медленно говорю я. — Но вероятность этого крайне мала.

— Но все-таки вероятность есть!

Она толкает меня в плечо, я отступаю назад, к окну, машинально вытянув руки, как бы защищаясь, но в этом нет нужды, потому что она отворачивается к стенке, обхватывает голову руками и молчит. Сквозь тюлевые занавески струятся лучи солнца, рыжие пятна солнечного света лежат на ковре. Я отдергиваю занавеску, гляжу в окно, вижу внизу улицу, на ней людей, спешащих по своим делам. Все еще идет мелкий дождичек, но сквозь тучи прорывается солнце, и я знаю, что где-то там люди смотрят на небо и восхищаются радугой.

— Слепой дождик, — говорит Кирсти, подходя ко мне и становясь рядом; лицо ее снова спокойно. — Помню, отец всегда так говорил. Когда дождь и солнце вместе, это слепой дождик. Странно, правда?

Я гляжу на часы. Уже перевалило за пять. Ровно через час мне надо встретиться возле полицейского участка с детьми, хотя теперь, когда Кирсти почти во всем при зналась, вряд ли есть смысл оставлять свои отпечатки пальцев.

— Вы, наверное, торопитесь? — спрашивает она.

— Да.

— Простите, я тут набросилась на вас.

Кажется, она раскаивается, и вполне искренне… Впрочем, кто ее знает? Актриса еще та, она показала, на что способна. Возвращается на свое место, похлопывает ладонью по кровати.

— Сядьте, пожалуйста.

Прикидываю, что делать: немедленно уходить или задержаться. Я пришла сюда, чтобы дать ей возможность выговориться, чтобы узнать, не явилась ли моя давняя оплошность причиной всех наших последних бед, и теперь ясно, что дело обстоит именно так. А остальное можно предоставить О’Рейли. Впрочем, почему бы не задержаться и самой не выяснить подробности.

Думаю я недолго. Уж очень хочется послушать, что она скажет про тот вечер, когда отравили Робби. И еще хочется узнать, не задумала ли эта девица еще чего-нибудь, и если так, ее надо остановить.

— И что ты хочешь от меня, а, Кирсти?

Юбка моя уже подсохла, но еще сыровата, и ноги мерзнут, и вообще, чувствую себя ужасно некомфортно, хочется поскорее сменить одежду. Сажусь в единственное свободное кресло у окна, чтобы погреться на солнышке. Тогда свое кресло она подвигает ко мне, совсем близко, между нами всего один фут.

— Вот и хорошо. Я рада, что вы остаетесь, — улыбается она. — Давайте обсудим, как уладить наше дело.

— У меня с тобой нет никаких дел.

— Даже когда я во всем призналась?

— А в чем ты призналась?

— Между прочим, я была не одна, — говорит она, глядя на меня из-под опущенных век. — Мне кое-кто помогал.

— Тесс Уильямсон?

— Да, Тесс Уильямсон, — подтверждает она, многозначительно качая головой, словно имя Тесс само по себе говорит о многом. — Кстати, она недавно звонила. У нее совсем крыша со страха поехала от всех этих дел. Впрочем, вы ее видели. Трусливый лев из «Волшебника Изумрудного города». — Кирсти произносит это так презрительно, что я прекрасно представляю себе, как она манипулирует этой Тесс. — Да… Вообще-то, я не собиралась с ней дружить, она сама набивалась мне в подруги, — пожимает она плечами. — Такие, как она, готовы на все, лишь бы с ними дружили. А остальным на это наплевать. В мире всегда так бывает.

— Что ты имела в виду, когда сказала «от всех этих дел»? Каких дел?

Она смотрит мне в глаза и словно не понимает.

— Ты сказала, что у Тесс «от всех этих дел крыша со страха поехала».

— Мы вместе залезли к вам в дом, — беспечно, почти весело говорит она. — И написали слово «убийца» на стене в гостиной.

Я потрясена, но это быстро проходит — разве не такого я ожидала? Мне даже становится легче, ведь я попала в самую точку. Но за облегчением тут же накатывает злость. Нет, мне нельзя рисковать, надо держаться.

«Если надпись на стене — ее работа, тогда и Робби она чуть не убила?» Трясу головой, чтобы отогнать эту мысль.

— А зачем? — спрашиваю.

— Это Тесс придумала. Когда вас выдвинули на премию «Женщина города», я очень расстроилась, а Тесс и говорит: возьми и отомсти.

— Это было в сентябре?

— Да. Я про вас к тому времени уже все знала, дневник отца еще раньше нашла, когда его снова забрали в клинику, а я наводила порядок на чердаке. — Она вскидывает голову. — Вы только представьте. Я узнаю, что мою мать убила доктор Нотон, расстраиваюсь, не знаю, что делать с этим открытием, и вдруг читаю про вас в газетах. Что вы приехали из Ирландии, что ваша девичья фамилия Нотон, что вы учились в Эдинбурге и работали в нейрохирургическом отделении. А теперь вы трудитесь терапевтом и творите добрые дела, ну прямо благодетельница всего человечества. Чуть ли не лечите рак или еще что-то там такое. А на самом деле вы никто, ноль без палочки!

— Не совсем. Да, я обыкновенный человек, грешный, как и многие, способна совершать ошибки. А потом жалеть об этом.

— Тесс считала, что я обязана вам отомстить, но вы меня очень заинтересовали. Захотелось с вами познакомиться поближе, а когда увидела, что у вас есть сын по чти моего возраста, поняла, что для меня лучше не придумаешь.

— И ты вступила в хоккейный клуб?

— К счастью, там мало что требуют. Тренировки только по пятницам, а я в это время уже жила и училась в академии. — Она пожимает плечами. — Все складывалось просто как в сказке.

— Ты пришла ко мне в дом под чужим именем, обманным путем. Тебе не кажется, что это уже перебор?

— У меня в жизни сплошной перебор. — Секунду она о чем-то думает, лицо серьезно. — А знаете, у вас хорошая семья.

— Знаю.

— Я бывала в разных семьях, и все они жили на пороге нищеты. Но вы все такие добрые, всегда готовы помочь и такие веселые. Я даже серьезно подумывала, не бросить ли это дело. Я Эмили, и все эту Эмили любят. Так здорово, когда все тебя любят. — Она смеется. — Вы не смотрите, это смех сквозь слезы, потому что Кирсти никто не любит. Наверняка вы разговаривали обо мне с девчонками из академии, и они вам все рассказали.

— Да.

— Вы недавно разошлись с мужем?

— Да.

— А вам не хотелось отплатить бывшему, заставить его страдать или даже убить его?

— Убить… Мысли такой, конечно, не было, но я очень злилась на него, временами мне было очень плохо… Да, очень злилась.

— И вы что-нибудь предпринимали?

— Послушай, Кирсти, — вздыхаю я, — мы, кажется, отвлеклись от темы.

— Почему? Мы как раз об этом и говорим. — Глаза ее горят, не могу оторвать от них взгляда. — Так вы предпринимали что-нибудь?

— Думала, конечно… Все женщины об этом, наверное, думают. Как выбрать дочиста общий банковский счет, изрезать ему всю одежду, вшить креветок куда-нибудь в занавески, чтобы запах тухлой рыбы сводил бывшего му жа с ума… Но я ничего такого не делала, нет.

— Совсем-совсем ничего?

— Гм… Ну, отдала кой-какие вещи в местный благотворительный магазин, и ему пришлось выкупать их.

— Ну, что же вы, продолжайте, — улыбается она.

— Пару раз бродила под окнами его квартиры, подстерегала, как последняя дура, пока он не пожаловался в полицию.

— Вот скотина, — говорит она, сочувственно понижая голос. — Но, похоже, без него вам живется лучше. И вы не запили? В конце концов, вы же ирландка. — Последнюю фразу она произносит с ирландским акцентом.

— Нет, — мотаю я головой.

По правде говоря, несколько раз я напивалась, когда дети были с Филом, и мои жалобы на жизнь выслушивал один Бенсон.

— И у вас было счастливое детство? Цветы в вазе на кухонном столе, запах горячих пирожков с порога? — У нее снова резко меняется настроение, теперь она задает вопросы, скаля зубы и крайне заинтересованно. — Мать, вытирающая о фартук руки, чтобы покрепче обнять?

— Нет. У моей матери была постоянная депрессия. Жизнь не радовала ее, и дети тоже.

— Но даже плохая мать все-таки лучше, чем вообще никакой, вы согласны?

— Может быть. А может, и нет, — прямо говорю я. — Я врач, повидала в жизни всякое.

— А я предпочла бы иметь какую-никакую, но родную мать. — Она наклоняется в кресле ко мне. — А вы ее у меня отняли.

— Кирсти! — Мой голос становится тверже. — Это ты подмешала Робби наркотики?

— Да, я.

Ага, призналась наконец. В горле у меня что-то булькает. Такого звука я никогда не слышала — что-то нутряное, так, наверное, закипает злость в крови у ведьмы, злость, и ненависть, и желание содрать кожу с врага живьем. Мне вдруг становится страшно, по спине пробегает ледяной холод, щеки вспыхивают, я изо всех сил стараюсь сдержаться.

— Вижу, на вас это произвело впечатление, — говорит Кирсти, и губы ее разъезжаются в довольной улыбке.

Закрываю глаза, сжимаю зубы, стараюсь дышать глубоко.

«Только не злиться, ни в коем случае, — уговариваю я себя. — Перед тобой запутавшаяся, растерянная девчонка, она жизни еще не видела. Ей лишь нужно понять, что ее поведение дурно пахнет, и тогда все останется позади».

Прокашливаюсь, пытаюсь заглянуть ей в глаза.

— Расскажи про тот вечер, — вдруг произношу я.

— Гм… — Она молчит, будто размышляет. — Вообще-то, все это придумала Тесс. Это она купила бутират, а потом… — Кирсти пожимает плечами. — Добавить его в пиво было проще простого.

— А почему тогда ты пыталась спасти Робби? — спрашиваю я.

— Я же не хотела его убивать. А когда увидела, как он там лежит, поняла, что дело зашло слишком далеко. — Молчит, глаза сверкают, видно, что говорит правду. — А ключи от дома выпали из кармана, и я поняла, что надо мстить не ему, а вам лично, Робби тут ни при чем.

— Кирсти, ты же чуть не убила его.

— А вы убили мою мать, и не чуть, а на самом деле. Мне кажется, если говорить о морали, у меня достаточно оснований, как вы считаете?

— Послушай! — наклоняюсь я к ней. — Я понимаю, ты сейчас очень сердишься, и ты имеешь на это право. Прекрасно понимаю. Но посмотри сама, что ты наделала. Против Робби ты действовала умышленно. А то, что произошло с твоей мамой, был несчастный случай. Ты хоть чувствуешь разницу?

— Но вы ведь не выступили публично, не рассказали всем правду?

— Я признала свою ошибку. О том, что случилось, я сразу рассказала своему руководителю.

— И что?

— Он убедил меня в том, что увольняться нет никакого смысла, что я обязана взять себя в руки, что для меня это полезный урок и я должна сделать все, чтобы такое больше не повторилось.

— И на этом все кончилось, вы успокоились?

— Не кончилось, и я не успокоилась. Я очень переживала и думала даже бросить медицину.

— Но не бросили?

— Нет.

— И стали дальше делать карьеру?

— Да. Хотя мне было очень нелегко. Поверь, смерть твоей матери не прошла для меня даром. Я до сих пор сожалею, что так случилось.

— Сожалеете, что убили ее?

— Да.

— Скажите это сами.

— Кирсти… — Я беру ее за руки и заглядываю в глаза. — Я сожалею, что убила твою мать.

Она откидывается назад, шумно вздыхает, с усилием подавляя подступившее к горлу рыдание. Пытаюсь обнять ее, но она отталкивает меня.

— А вот моему отцу сделать карьеру так и не удалось. — Она становится на колени, вытаскивает из-под кровати какую-то коробку, снимает крышку, и я вижу пачку тетрадей. Она перебирает их, находит ту, что искала, и снова садится на стул с тетрадкой на коленях. Открывает, из нее выпадает листок. — Помните, что это такое? — Поднимает бумажку и трясет ею передо мной. Она пожелтела от времени.

— Письмо, которое я послала твоему отцу. — Я успеваю разобрать собственный почерк.

— Он знал, что смерть мамы случилась по вине врача, который перепутал лекарства… Он подслушал разговор двух медсестер… — Она откашливается и бросает на меня саркастический взгляд. — А сейчас я прочитаю, что он записал в своем дневнике. «Это письмо пришло сегодня от доктора Нотон. Скорее всего, это она перепутала лекарства. Очень жаль, если эту ошибку совершила именно доктор Нотон, Сэнди любила ее, и я не стану поднимать шума. Все равно никто не вернет мне Сэнди». — Она переворачивает страницу и читает дальше: — «Доктор Нотон дала мне номер своего телефона, я два раза звонил, но врач, с которым она живет, сказал, что она плохо себя чувствует и не может со мной говорить. Он попросил не звонить больше, потому что доктор Нотон очень плохо себя чувствует. Надеюсь, ее беременность протекает благополучно». — Кирсти умолкает, закрывает тетрадку. — Если бы это было все, я бы никогда наверняка не догадалась, что именно по вашей вине умерла моя мать, но хотите знать, что случилось потом? — Она не может скрыть на лице торжества, и я понимаю, что сейчас услышу нечто очень неприятное, однако…

— Да, — отвечаю.

— Прочтите сами. — Она протягивает мне тетрадку. — Вот тут, с середины.

Нахожу нужное место и начинаю читать.

Закрываю тетрадку, сижу не двигаясь.

— Вы в самом деле с ним развелись? Или подадите на развод, когда вернетесь домой?

Мне трудно дышать, я встаю, ноги совсем ватные, шатаясь, подхожу к окну, дергаю раму вверх, она открывается примерно на фут. Облокотившись на подоконник, дышу прохладным воздухом, он освежает лицо, и становится немного легче.

Фил. Как он мог? Кто дал ему право так грубо вмешиваться в мою жизнь? Хочется схватить его за грудки и трясти, трясти, пока не вытрясется все его высокомерие, все его самомнение, чтобы он своими глазами увидел собственное поведение таким, как оно есть. Я больше не люблю его, но мне невыносимо больно за женщину, которой я была когда-то, которая слепо верила этому человеку, а он самодовольно вертел ситуацией за ее спиной, как ему вздумается.

— А вы знали, что отец звонил вам? — спрашивает Кирсти.

— Нет, тогда не знала. Узнала пару дней назад. Фил скрыл это от меня.

— Господи, почему вы вышли замуж за такого человека?

— Потому что любила его.

— Значит, любовь слепа?

В ответ молча пожимаю плечами и снова сажусь, тело отяжелевшее, на него давит тяжкий груз мрачных дум и переживаний, разбередивших мне душу, никак мне от них не избавиться, не очиститься. Как жить с этим дальше?

— Я много лет присматривалась к другим девочкам, к их матерям, все думала, каково это, иметь свою маму, — говорит Кирсти. — Мне казалось, это значит, что кто-то всегда укладывает тебя спать, читает на ночь сказку, пришивает бирку с именем к одежде, берет с собой в магазин. — Голос ее теперь слаб и хрупок; кажется, она сейчас расплачется. — Играя на сцене, я могу полностью перевоплотиться в другого человека, раствориться в его жизни. Становлюсь как пластилиновая. Могу вылепить из себя кого угодно, кого захочу. Мне это раз плюнуть, потому что у меня нет своего характера, нет собственного «я». Слишком много времени и сил потратила, желая быть как все остальные девочки, у которых есть мамы.

— Глядя на твою комнату, не скажешь, что здесь живет человек без собственного «я». — Обвожу спальню рукой: кровать аккуратно заправлена, на столе букетик цветов. — Вон здесь какой порядок, видно, что его поддерживают тщательно и любовно.

— Я просто играю роль человека, который во всем любит порядок.

— Но зачем? Почему ты не стала как люди, с которыми живешь, твои соседи?

— Просто нравится делать вид, что я другого поля ягода, вот и все. Что я Эмили. — Глаза ее суживаются. — Ваша дочь считает, что у вас теперь не настоящая семья, потому что отец вас бросил. Но она понятия не имеет, как это плохо бывает на самом деле.

— Я знаю, когда от нас ушел мой муж, Лорен было нелегко, но она скоро привыкнет.

Кирсти берет со стола фотографию своих родителей, смотрит на нее, потом переводит взгляд на меня:

— Вы верите в сказки?

— Про злую мачеху и прекрасного принца? — вздыхаю я. — В жизни не бывает, чтобы либо черное, либо белое.

— И все-таки вспомните, в сказках зло всегда бывает наказано.

— Сказка остается сказкой, Кирсти. И не более.

Я понимаю, к чему она снова клонит, и не хочу больше этого слышать. Гляжу на часы и встаю.

— Ты меня прости, но мне давно пора, у меня важная встреча.

Как же, опаздываю почти на час, О’Рейли небось заждался.

— Вы ведь не хотите, чтобы с вашими детьми что-нибудь случилось? — Глаза ее вызывающе сверкают. — Да?

— Конечно. Каждая мать этого не хочет. — Бросаю взгляд на фотографию Сэнди. — Ты думаешь, твоя мать хотела бы, чтобы ты за ее смерть так жестоко, так безжалостно мстила? А потом пошла под суд и села в тюрьму?

— Понятия не имею. Мы об этом не разговаривали.

— А вот я разговаривала, хоть и не об этом. И я хорошо ее знала. Она была прекрасным человеком, светлым, сердце ее было полно любви ко всем людям. Но больше всех, Кирсти, она любила тебя. — Я замолкаю в надежде, что мои слова проникнут ей в душу, пустят там корни. — Она ждала тебя, как никого и никогда не ждала в своей жизни.

Я говорю еще и еще про ее мать, но уже через несколько секунд Кирсти затыкает уши и начинает гудеть через нос, следя за моими губами, и когда видит, что они больше не шевелятся, вынимает из ушей пальцы.

— Ну что, закончили свой панегирик?

— Кирсти…

— Моя мать умерла, она умерла, понимаете? А вы у нас знаменитость, общественный деятель, вам дали премию «Женщина города». Разве это справедливо?

— Жизнь вообще штука несправедливая. Жизнь сложна и часто сбивает нас с толку. Она непредсказуема. В ней нет ничего определенного и вечного.

— Вам легко говорить! — кричит она, тыча в меня пальцем. — У вас есть все!

— Ну нет! — Я чуть не смеюсь. — Жизнь для меня никогда не была усыпана розами. Все, что у меня есть, я заработала тяжким трудом, и все-таки потеряла мужа, мой брак распался, и я до сих пор совершаю ошибки и страдаю от этого. — (Лицо ее проясняется.) — Мне очень жаль, — продолжаю я, — что тебе выпала такая трудная жизнь, жаль, что я приложила к этому руку, но ты уже отомстила мне. Ты чуть не убила Робби, ты заставила меня пережить несколько самых страшных часов в моей жизни. Ты обманным путем вкралась в мою семью. Ты лгала полицейским, прикрывалась при этом ни в чем не виноватой Тесс.

— Нет, это она все придумала… Почти все.

— Не верю! — Я хватаю ее за плечи. — Кирсти, я знаю, что такое быть девушкой в твоем возрасте, когда кажется, что тебя никто не понимает, но, честное слово, пора остановиться. Хватит уже, наигралась.

— А если нет? Расскажете все полиции? И меня арестуют? — Разыгрывает браваду, но губы дрожат. — У них нет никаких улик, а я буду все отрицать!

— Я не угрожаю, пойми меня, Кирсти. Я хочу, чтоб ты осознала, что ты только себе делаешь хуже. Как бы ни было трудно, мой совет: брось это дело.

— Теперь вряд ли получится. Не смогу. — Она произносит шепотом: — Для меня это слишком важно.

— Вовсе не обязательно разбираться с этим одной. Я найду тебе человека, опытного в таких делах, вы поговорите, и он поможет. Поможет преодолеть себя. — Я берусь за ручку двери. — Давай встретимся завтра и все обсудим. — Выхожу в коридор и надеваю туфли. — Даю слово, у тебя все получится, ты избавишься от этих мыслей.

— Вы позвоните мне завтра?

— Да. — Я кладу руку ей на плечо. — Не беспокойся. Все будет хорошо.