11
Мать дала мне имя Скарлетт, потому что хотела бросить вызов общепринятым нормам. В нашей деревне девочек обычно называли добрыми католическими именами, традиционными и известными в истории церкви, в сами буквы которых были вплетены понятия самоотречения и вины: Бриджет, Мэри, Энн. Целыми днями занимаясь уборкой церкви и расстановкой цветов, душой мама была в Голливуде, представляя себя героиней таких фильмов, как «Семь невест для семи братьев», «Снежный корабль», «Унесенные ветром». Уже к десяти годам я понимала: матери не хочется, чтобы дочь краснела, когда мимо проходят монашки с развевающимися сзади черными вуалями, и чувствовала себя закоренелой грешницей. Мать требовала, чтобы я не подчинялась никаким авторитетам, чего самой ей так и не удалось. Она жаждала бунта, мятежа. Мечтала, чтобы ее дочь не боялась адского пламени и вечного проклятия, уготованного всякому, кто сделает хоть несколько неверных шагов в сторону (как правило, в сторону радостей общения с представителями противоположного пола); мечтала, чтобы дочь ее поднялась по ступеням школы с гордо поднятой головой, уверенная в себе и своем предназначении.
— Скарлетт О’Хара никогда не подчинялась воле мужчины. Она трудилась засучив рукава и брала ответственность на себя. Она была выше обстоятельств, она подчиняла их своей воле.
Я смотрела этот фильм раз десять, а может, и больше, и мне всегда казалось, что, несмотря на несколько базарного свойства бунтарский дух, Скарлетт хотела в жизни только одного: найти мужчину, но сначала ей попался скучный, совершенно неинтересный нытик и тряпка Эшли Уилкс, худосочный, слегка пришибленный блондин, похожий на одуванчик. А потом, уже позже, поняла, что мужчина, которому она покорится, и есть тот самый сорвиголова, жгучий брюнет Ретт Батлер, но, когда до нее это наконец дошло, он взял и уехал.
— К черту, все это чушь собачья, — говаривал отец.
Он был человек добродушный и веселый, и когда по вечерам возвращался домой, от него приятно пахло свежим воздухом и сигаретным дымом; он позволял мне усаживаться на ручку своего кресла и давал допить за ним чай из чашки, на донышке которой оставались кристаллики сахара.
— Мы живем в современном мире, Скарлетт. Хорошо учись, получишь хорошую профессию. Образование — это путь к свободе. Купишь собственный дом. Захочешь — выйдешь замуж, заведешь детей. И это будет твой выбор. Возможность выбирать — вот что дают человеку образование и работа.
У меня было трое братьев: Дайармейд и Финн, старше меня на два и на четыре года соответственно, и еще Деклан; он был на целых десять лет старше, и на нем фактически держалась вся семья. Он следил, чтобы вовремя выплачивался долг за трактор, чтобы отец не слишком увлекался виски, чтобы у каждого из нас к воскресенью был шиллинг и мы могли положить его на тарелочку в церкви. И в отличие от отца, который относился к резким сменам настроения матери как далекий и довольно равнодушный наблюдатель, Деклан обращался с матерью с ловкостью, которой можно было только завидовать. Он всегда точно и тонко улавливал ее настроение — ни я, ни другие два брата так этому и не научились. Мать обладала весьма широким диапазоном эмоций, от необузданного восторга до лютого гнева, и мастерски им пользовалась, а Деклан был идеальный для нее камертон. Он безошибочно улавливал высоту тона ее состояния, и ему всегда удавалось урезонить ее, сменить ноту. Так брат оберегал меня от языка и кулаков матери, норовивших обрушиться на мою голову. Когда мать хандрила, а это бывало довольно часто, и плакала над раковиной или, прислонясь к ограде, проклинала свою несчастную судьбу, Деклан, чтобы утешить ее, собирал букет полевых цветов и украшал кухонный стол. Или, выполнив мелкие поручения стряпчего, чья земля граничила с нашей, возвращался домой с телячьей ногой или фунтом сыра. Он единственный из всех нас умел зажечь на ее лице улыбку.
Дайармейд с Финном росли шебутными, сумасбродными парнями без царя в голове — куда ветер подует, туда и они. Совершенно не понимали, что хорошо и что плохо, совести не было ни на грош, дикари, да и только. Мать махнула на них рукой. Она ставила перед ними тарелки с едой, стирала им грязную одежду, но в остальном, не попадись они ей на глаза, про них и не вспоминала. Если в дом являлся фермер и жаловался, что они опять что-то там сотворили с его овцами или взяли без разрешения лодку порыбачить, наказывал их всегда Деклан или отец.
Так что внимание матери было обращено главным образом на меня. Монахини говорили, что девочка я способная, что мне надо поступать в университет, но, в отличие от отца, мать не высоко ставила образование. Когда она узнала, что говорят обо мне в церкви, то так разозлилась, что совсем распустила руки — я не знала, в какой угол на кухне спрятаться от ее кулаков.
— Книги тебе ничего не скажут! — орала она во всю глотку, тыча мне в грудь. — Вот здесь ищи мудрости, вот здесь, вот здесь! Не диплом тебе нужен, а голова на плечах! В жизни важна не ученость, а храброе сердце, иначе пойдешь по той же дорожка, что и все бабы в нашей дыре.
Ей бы самой в университете учиться, а она где оказалась? В нашей богом забытой деревушке. В семнадцать лет она уже забеременела, бросила школу и поселилась в тесном деревенском доме с прохудившейся крышей, который более чем на тридцать лет стал для нее родным. Она хотела, чтобы у меня все было по-другому, чтобы я сама стала «другая», стала человеком ловким, «предприимчивым», как, например, Финуала Финниган, бывшая ее одноклассница, которая жила в Лондоне, а сюда приезжала только на август, на краю деревни у нее был собственный огромный дом. Мать боготворила ее за то, что она сама всего добилась. Финуала много путешествовала, носила дорогие наряды и каждые три или четыре года являлась к нам в Ирландию с мужчиной, как правило, нового образца. Ее хорошо знали в «высших кругах», и чуть ли не вся наша деревня суетилась вокруг: кто занимался в особняке уборкой, кто делал для нее покупки, ей служили, всячески угождали, возили Финуалу и ее лондонских друзей в аэропорт и обратно. Мать наводила у нее в доме порядок и считала это за честь.
— Я делаю это не из-за денег, ты понимаешь, Скарлетт? Я делаю это ради нашей дружбы.
Только дружба была неравная. В богатой, яркой и красочной витрине жизни Финуалы мать со своим полунищим семейством занимала крохотный уголок. Помню, в то лето, когда мне исполнилось четырнадцать, она однажды вернулась домой из усадьбы Финуалы — восторгом и воодушевлением пылало ее лицо. Оказывается, мать спросила Финуалу, не будет ли та так добра взять меня по старой дружбе под свое крылышко.
— Зачем это? — спросила я.
— Зачем? Зачем? — чуть не завизжала мать в ответ. — Ты что, не понимаешь? Она же откроет для тебя все двери!
А мне не хотелось, чтобы для меня открывали какие-то двери, тем более эта расфуфыренная индюшка, но мой отказ наверняка породил бы бурю негодования, и поэтому целые три бесконечные недели я провела в доме Финуалы, следуя за ней повсюду, как тень. Я досконально изучила, что кофе она любит пить по утрам, а сэндвичи с копченой семгой и фруктовый чай предпочитает во второй половине дня. Утро она обычно посвящала телефонным разговорам, отчитывала свой лондонский персонал, а то и откровенно угрожала. Она организовала компанию по продаже подлинных артефактов из стран Дальнего Востока, дело пошло, оборот за десять лет вырос невероятно: с первоначального миллиона до сотни миллионов фунтов стерлингов. Каждый день к ней сплошным потоком шли самые разные люди: массажистки, косметологи, искусные повара, бизнесмены, юристы, бухгалтеры, — двери в доме не закрывались. Мне позволили присутствовать на одном из ее «предпринимательских» собраний, но почти все, о чем там говорили, у меня в одно ухо влетело, из другого вылетело. Финуала была существом цепким, с сильно развитым хватательным рефлексом, меня это раздражало, как и то, что она то и дело бросала на меня понимающие или игривые взгляды. А я, хоть убей, не смекала, что она хочет этим сказать.
Я изо всех сил старалась делать вид, что хочу «научиться добиваться успеха», но ясно было, что ее не проведешь. В последний день ее так называемого отпуска, потому что отпуск бывает только у слюнтяев и неудачников, мою мать отвели в гостиную, откуда открывался поразительный вид на бесконечную серую водную стихию, до горизонта в огромных валах, увенчанных белыми гребешками, на голые скалы, отвесно обрывающиеся к пляжу. Этот вид всегда приводил меня в оцепенелый восторг, но Финуала говорила, что уже привыкла и не замечает в нем ничего такого — «просто земля и вода, ничего особенного. Красота только в том, что это принадлежит тебе, и никому больше». Я стояла у двери и подслушивала, а она рассказывала матери, что экзамен я с треском провалила.
— Морин, из твоей Скарлетт ничего не выйдет. Нет в ней никакой напористости. Абсолютно без воображения девица. Деловой жилки тоже нет.
Мать вышла от Финуалы повесив нос, но яростные шаги ее, наверное, слышны были на всю деревню. Я поняла, что дома меня ждет головомойка, так оно и случилось: не успела я перешагнуть порог, как мать набросилась на меня, как смерч.
— Я назвала тебя в честь отважной и смелой девушки, когда ты…
— Твоей Скарлетт О’Хара никогда не существовало на свете! — крикнула я.
И тогда она отвесила мне такую пощечину, что я не удержалась на ногах, брякнулась на пол и сильно ударилась головой. В черепе что-то взорвалось, вспыхнуло, посыпалось искрами… Потом голову, как обручем, сжала дикая боль, в ушах оглушительно зазвенело, застучало, и этот стук мучил и изводил меня еще не один день. Подняться я смогла не сразу. Лежала с закрытыми глазами на полу до вечернего чая. Все думала о том, что случилось, и дала себе слово, что никогда больше не позволю ей тронуть меня хоть пальцем.
И помоги мне, Боже.
Я перестала с матерью разговаривать. Когда она делала замечание или задавала вопрос, я не обращала внимания, притворялась, что не слышу. Буфером между нами стал Деклан, но его часто не бывало дома, он ухаживал за одной красивой, очень спокойной девушкой. Мне всегда казалось, что она собирается стать монашкой, потому что мир и безмятежность исходили от нее, как утренний туман от земли. Ее звали Эйслинг, и когда они с Декланом в первый раз обратили друг на друга внимание, я была рядом и все видела. Он пришел встречать меня после школы, а Эйслинг тоже кого-то ждала на автостоянке. Она была на четыре года старше меня, уже заканчивала школу и собиралась ехать в Дублин учиться на медсестру. Когда глаза их встретились, клянусь, между ними словно искра пробежала. Так влюбляются только в сказках или в кино, в фильмах, которые обожает моя мать; они подошли друг к другу, застенчиво перекинулись несколькими словами и договорились встретиться.
Я очень радовалась за него, но за себя боялась, потому что Дайармейд и Финн уже жили в городе, в Голуэе, а мне приходилось коротать долгие вечера наедине с матерью. Отец частенько бывал занят, работал в поле или, когда становилось темно, пропадал в пабе. Он всегда что-то делал и мог усидеть на месте, только когда в его руке была кружка пива: дома пить ему не позволяли, это разрешалось только матери. А она, напиваясь, мучила меня своими нравоучениями.
— Ни в коем случае не выходи за местного. Все пьяницы, все до единого. Застрянешь здесь на всю жизнь с четырьмя детьми. Мне было семнадцать лет, когда я родила Деклана… Семнадцать!
В шестнадцать лет у меня появился мальчик. Трудно представить, где я с ним познакомилась — на мессе! Он появился там только потому, что мать его сломала ногу и не могла ходить самостоятельно. Он был на два года старше меня, и хотя мы с ним не были знакомы, я знала, кто он такой, потому что с ним общались братья Дайармейд и Финн.
— Мама назвала меня Габриэлем в честь архангела Гавриила, на счастье. Это имя означает «Божья сила», — сказал он. Месса закончилась, он стоял и ждал, когда его мать договорит с отцом О’Риорданом. — Но все это чушь собачья!
— Вот уж верно, — отозвалась я. — У меня у самой такое имя, что моя мамаша считает, что я его недостойна, и ненавидит меня за это.
— И какое же?
— Скарлетт.
— Великая блудница , что ли?
— Нет, — засмеялась я. — Скарлетт O’Хара из «Унесенных ветром».
Он отвернулся, пустил сигаретный дымок над могильными плитами.
— Не так-то просто быть достойным героя кино.
— Да я пыталась ей объяснить. Неделю потом ухо болело.
Я стала с ним встречаться, мне нравились его темные глаза, проказливое, плутовское лицо. Он не был со мной груб, как Дайармейд или Финн. Не тыкал меня локтем в бок, не делал вид, что хочет подставить мне подножку. И не отворачивался, не дослушав до конца. Относился ко мне по-доброму, как Деклан, подчинялся мне. Часто меня смешил. Он не обращал внимания на всякие условности, и я восхищалась им за это. Был смел и отважен, и рядом с ним я ощущала себя так же.
Конечно, наши отношения должны были плохо кончиться, но поди объясни это шестнадцатилетней, да еще влюбленной, девчонке. В последний раз мы встретились ранним вечером и до ночи просидели на улице, только вдвоем, и потом не один месяц я вспоминала каждое его слово, каждый жест, смаковала свои ощущения, как маленький сластена смакует каждый кусочек шоколадки.
Мы сидели с ним, укрывшись от ветра за толстым стволом одинокого старого дуба, в единственном уютном уголке во всей голой местности. Гейб только вернулся из Дублина, где гостил у брата, привез с собой марихуану и свернул косячок. Прикурил, прикрыв огонек ладонями, глубоко затянулся. Я говорила, как мне хочется уехать из Ирландии, что я пойду на все ради этого. Он не отвечал, и тогда я прижалась к нему плотней.
— Ты меня слушаешь?
— Слушаю.
— Ты мне веришь?
— Конечно. Кто не хочет уехать отсюда подальше?
Я улыбнулась, сползла, опершись спиной о ствол, на землю и стала смотреть сквозь ветки на небо. Ночь была ужасно холодная, изо рта шел пар, безоблачное небо светилось яркими звездами. Я искала знакомые созвездия, представляла себе, что где-то там, в пространстве, есть другие галактики, а в них есть планеты, похожие на нашу Землю, а на этих планетах живут такие же девочки, как и я. Мне хотелось знать названия далеких галактик и звезд, словно так они стали бы более реальны, более осязаемы. И почему в школе нас не учат ничему полезному?
— У меня аттестат с отличием.
— Что?
— Мистер Бирн нас учил. В следующий раз притащу бинокль. В это время года довольно хорошо видны Сатурн и Марс.
У меня челюсть отвисла.
— Ты мои мысли читаешь или как?
— Или как, — ответил он. — А теперь поцелуй меня.
Я приблизилась, но в последний момент увернулась и взяла у него косяк.
— Так и знал, что ты это сделаешь.
— Видишь меня насквозь? — спросила я и глубоко вдохнула дым.
— Словно стеклянную.
Подымить косячком для меня — очень смелый шаг. Я знала, если застукают, буду проклята навеки, из дома больше не выпустят. Но с Гейбом мне море было по колено. Я затягивалась, дым обволакивал легкие, глаза сужались, потом передавала самокрутку Гейбу и прислушивалась к своим ощущениям. Наркотик бродил по моему телу, проникал в кровь, потом в мозг, я ощущала удивительную легкость, казалась себе чуть ли не ангелом; время замедлялось и почти останавливалось, не существовало ни прошлого, ни будущего, сплошное настоящее, и мне в нем было хорошо.
— В детстве мне казалось, — медленно проговорила я, — что ночное небо — это одеяло, а звезды — это такие дырочки в одеяле… А за этим одеялом свет.
Гейб протянул руки кверху, а потом снова уронил.
— У нас дома попугай, и по вечерам, в восемь часов, мама накрывает клетку покрывалом. В нем тоже есть дырочки.
— Точно! Прямо как Божье покрывало. Бог накрывает нас по ночам, чтобы мы могли немного поспать!
Мы похихикали, потом снова замолчали. Сознание было как неподвижная вода, и на поверхность время от времени поднимались пузырьки мыслей, лопались и растворялись в воздухе. Я ощущала такой покой, хотелось остановить это мгновение и так жить всегда. Не остановить течение времени, а приостановить, как на фотографии.
Мы прикончили косячок, и Гейб полез меня целовать. Язык у него был теплый и влажный, он прокладывал себе дорогу, ощупывая мой рот изнутри. Руки его беззастенчиво шарили по мне, длинные и проворные пальцы заползли под плащ, потом под свитер. Я не противилась, пусть погуляют. Вот они юркнули за спину и двинулись ниже, к попе. Было довольно приятно, и я ему не мешала. Он был дюймов на шесть выше ростом, и обниматься было удобно, мои округлости идеально совпадали с его впадинами. Вот руки его залезли под лифчик, он еще сильней прижался ко мне. Пальцы ласкали соски, и в нижней части живота у меня что-то проснулось.
— Ну, хватит, — оттолкнула я его.
Один раз мы с ним уже занимались сексом, один лишь разочек, но я плохо помню, была совсем пьяная, и очень надеялась, что во второй раз все будет гораздо романтичней.
— Ну что ты, Скарлетт, — бормотал он, целуя меня в шею, и я чувствовала, что кровь закипает в жилах. — Ты же знаешь, я с ума по тебе схожу.
— Ага, чувствую, как сходишь, в живот мне уперлось, — хихикнула я, отстранила его и совершенно серьезно спросила: — Думаешь, мне очень хочется забеременеть?
Я не могла без дрожи представить, какой позор это будет для всего нашего семейства. Гейб снова притянул меня к себе.
— Я сначала выну, потом кончу, — пробормотал он и вжикнул молнией на ширинке. — Честное слово.
Руки его потащили с меня джинсы, я шлепнула его перчатками по лицу, но без толку, потому что в душе уже сдалась. На секунду ощутила обжигающий холод, но Гейб тут же накрыл меня горячим телом, потом поднял, прижал спиной к дереву. Он что-то шептал мне на ухо, в чем-то пытался убедить, но в этом уже не было нужды, мной полностью овладели ощущения, передаваемые нервными окончаниями, и я ни о чем не могла думать, да и не пыталась. Погрузилась в свои чувства, растворилась в них.
Потом мы разгладили на себе одежду, застегнулись и оба рухнули на землю. Я уселась ему на колени, свернулась клубочком, прижалась к теплому телу. И когда послышались голоса его друзей, сунула руку ему под куртку, потянулась, чтобы поцеловать в последний раз до того, как они нарушат нашу идиллию. Друзей его я не любила. Они все были грубые, не то что он. Такие же, как Дайармейд и Финн, вечно толкались, пихались, мерялись силой.
Мы вышли из-за ствола, зашагали по полю. Говорят, Ирландия — самая зеленая страна в мире, потому там постоянно идет дождь, и в ту ночь у нас лица были мокрые от дождя, да и сильный ветер дул, так что приходилось двигаться боком, как ходят крабы. Гейб держал меня за руку, но разговаривал со своими дружками, их было трое. Чтобы не отстать, мне приходилось то и дело бежать трусцой. Почти полная луна света давала мало, не разберешь, что под ногами, которые путались в высокой траве, проваливались в ямы и борозды, я то и дело спотыкалась. И каждый раз Гейб тащил меня вверх, чтобы я не упала.
В нижней части поля был полузамерзший пруд, и его друзьям захотелось выяснить, кто дальше проедет по льду. Они пыжились друг перед дружкой, как дураки, подстрекали на подвиги. На лице Гейба отразилась внутренняя борьба: остаться со мной — но тогда он рискует прослыть бабой и трусом — или поучаствовать в этом дурацком состязании. А по дороге к пруду, с правой стороны, нам попался какой-то сарай.
— Слушай, Скарлетт, подожди меня здесь. — Гейб вытащил из кармана бутылку виски, сделал глоток и передал мне. — Я пойду с ребятами, а то бог знает, мало ли что с ними случится.
Как послушная девочка, я засеменила к сараю. Я понимала, что сарай чужой и мне туда лучше не лезть, но до дому было далеко, так что я подумала: ничего страшного. Открыла засов, вошла внутрь. Сквозь дыры в крыше и в стенах сочился тусклый свет. Сарай был довольно большой, футов тридцать в длину, и полный сена, пять рулонов в высоту и десять в длину. В нижнем ряду нашлась щель, и я протиснулась между двумя рулонами. Попивала себе виски и ждала, извела почти треть бутылки, с каждым глотком мысли становились все бессвязнее. Как бы отреагировал Деклан, если бы узнал, что я по ночам не сплю в своей кроватке, а часов в десять вылезаю в окно и бегу на свидание к Гейбу? Не дай бог еще забеременеть. Мать сдерет с меня кожу живьем. И жизнь моя в точности повторит ее собственную. Все тогда пойдет прахом, пропадет моя головушка. Мне, конечно, не хочется огорчать Деклана, но я так люблю Гейба. Кажется, я принадлежу только ему. Это чувство появилось благодаря сексу. Да-да, именно сексу.
Глаза уже слипались, когда я услышала крик и громкий топот. Я встала, подошла к двери, думала, сейчас увижу Гейба с друзьями, но там было еще человек двенадцать, и все они бежали вверх по склону в мою сторону. А за ребятами совсем близко двое мужчин с ружьями. Один из них выстрелил в воздух.
— Проваливайте с моей земли, сволочи, я вам покажу, как воровать! — кричал он.
Когда парни поравнялись со мной, я услышала, как меня зовут по имени. Потом кто-то схватил меня за руку и потащил за собой. И только когда мы добежали до дороги, я поняла, что меня тащит не Гейб, а мой брат Дайармейд.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я, хотя прекрасно понимала, что Дайармейд со своей бандой может оказаться где угодно.
Дело в том, что Дайармейд с Финном состояли в шайке юных мародеров и грабителей, которых повышибали из всех местных пабов.
— А ты что тут делаешь? — ответил он вопросом на вопрос.
Я выдернула руку и повернула обратно.
— Мне надо вернуться, найти Гейба.
Он схватил меня за волосы и рванул назад:
— При чем тут Гейб?
— Он мой парень, если хочешь знать.
Он снова с силой дернул меня.
— Ой, больно! Прекрати!
Попыталась освободиться, но брат держал меня крепко.
— Признавайся, ты с ним трахалась? Говори!
Я не ответила, но по моему лицу он и так все понял, и кулак его просвистел в дюйме от моей головы.
— Ах ты, потаскуха! — Он схватил меня за плечи и стал трясти. — Стой на месте и не двигайся, понятно? Стой и не двигайся, слышишь, сучка!
Он свистнул Финна, тот сбегал за машиной, и они отвезли меня к Деклану. Домишко у него был маленький, всего две спальни, стоял на склоне холма. Дайармейд ворвался без стука, волоча меня за собой. Эйслинг сидела у камина (сестра ее, Дейрдре, родила недавно мальчика, и Эйслинг вязала для него крохотную голубенькую кофту), и когда мы ввалились в комнату, она вскочила со стула.
— Скарлетт! Откуда ты? В чем дело?
Но я только плакала навзрыд и не могла сказать ни слова. В машине Дайармейд ругал меня на чем свет стоит, обзывал грязными словами, совсем как наша мать.
— Где Деклан? — рявкнул Финн.
— Его нет дома, — ответила Эйслинг, взяла меня за руку и подвела к камину погреться.
— Придет, расскажи ему про эту… — прошипел он, злобно ткнув в меня пальцем. — Блядует, сучка, задницей вертит по всей деревне.
— Что ты такое говоришь, — спокойно сказала Эйслинг. — Как у тебя язык повернулся, да еще о своей сестре? Ты этот свой поганый язык попридержи! — Она отчаянно замахала на братьев руками. — Ну-ка, убирайтесь отсюда оба! И не приходите, пока не научитесь разговаривать как приличные люди, понятно?
Эта маленькая женщина говорила так властно, что братья сразу замолчали, пулей выскочили из дома, сели в машину, и только мы их и видели, я даже «Аве Мария» не успела сказать.
— Господи, — прошептала Эйслинг, обняв меня за плечи. — Сколько шума перед самой субботой! Деклан скоро придет, а ты пока прими горячую ванну и согрейся у огня.
И снова я послушно сделала все, что было велено, и когда уже вытиралась, пришел Деклан. Я слышала его голос в гостиной, он что-то тихо бормотал, а Эйслинг говорила громко, словно успокаивала его и утешала. Я поняла, что он встретил Финна с Дайармейдом, и они рассказали, где меня нашли и с кем я была. Я вышла из ванной комнаты в ночнушке и в халате Эйслинг, а на ноги надела толстые носки Деклана. Брат крепко обнял меня и долго прижимал к себе, я снова заплакала.
— Послушай, Скарлетт, тебя ведь могли серьезно ранить. Не стоит гулять с такими мальчиками, как этот Гейб Дагген. Он такой же, как Дайармейд и Финн, даже еще хуже.
— Нет, он совсем не такой! Он добрый, он меня любит!
— Он опасный человек! Обещай, что больше никогда с ним не встретишься.
— Не могу!
— Нет, пообещай, Скарлетт, прошу тебя!
И я пообещала, потому что еще ни разу не видела, чтобы он так огорчался, и мне невыносима была мысль, что это из-за меня. Я так и не узнала, что он сказал родителям, но я ушла от них и перебралась к Деклану. Эйслинг училась в Дублине и приезжала только раз или два в месяц. Так что в доме жили только мы с Декланом да еще собака по кличке Капитан, старая овчарка, полуслепая, но очень добрая, она всегда весело виляла хвостом. У Деклана я поняла, что такое настоящее счастье. У нас всегда на столе был суп с хлебом и тушеное мясо с овощами или рисом, а когда приезжала Эйслинг, я старалась не очень ревновать ее к брату. А уж она была со мной сама доброта, я ей до сих пор благодарна за то, что во время кратких своих приездов находила время и на меня.
— Ведь это ты поделилась со мной своим братом, понимаешь, Скарлетт? — говорила она. — Деклан все мне рассказал про тебя: как ты родилась, как ты все время улыбалась, как радовалась, когда он сажал тебя рядом на трактор.
Эйслинг то и дело обнимала меня, она вообще любила обниматься.
— Деклан души в тебе не чает, ты же знаешь.
Однажды Деклан сводил меня к сестре Мэри-Агнес и попросил позаниматься со мной после уроков. Эйслинг она приходилась тетушкой, а у нас в классе преподавала биологию. И та сразу согласилась.
— Ты ведь способная девочка, Скарлетт Оливия Нотон, — сказала она, усаживая меня в кресло. — Господь одарил тебя многим, не стоит растрачивать это попусту.
— Мне кажется, я больше не верю в Бога.
— Скарлетт Оливия Нотон! — воскликнула она, и рука ее сжала распятие на груди. — Как можно так говорить? Неужели мне придется побеседовать с твоими родителями?
— Нет, сестра. Не надо, сестра. Простите меня, сестра.
— Вот так-то лучше. Господь благ, Он верит в тебя, так что давай не будем больше говорить об этом.
Она потянулась к полке и стала снимать с нее книги, передо мной оказалась такая большая стопка, что и не унести.
— Ты когда-нибудь видела, как кузнец делает медную кастрюлю?
— Зачем это мне, сестра?
— А я тебе объясню зачем, Скарлетт. Смотри. В правой руке у него молоток, он стучит им снаружи, а левой рукой придает форму изнутри, мягко, но настойчиво. Вот так и Бог будет лепить из тебя человека.
Через несколько дней сестра Мэри-Агнес перестала называть меня первым именем.
— Скарлетт — это не имя, это цвет.
Она стала звать меня Оливией, вторым именем, которое выбрал отец, потому что я родилась 10 июня, в день святой Оливии, которая считалась покровительницей музыки. Она жила в девятнадцатом веке, и у меня с ней ничего не было общего, но это имя мне нравилось больше, чем Скарлетт, а поскольку в последние десять лет между первым именем и фамилией я вписывала его, оно не воспринималось мной как чужое. Просто мне казалось, что я все та же я, но другая.
С Гейбом мы больше не встречались. Я узнала, что тот фермер все-таки схватил его, и очень беспокоилась. Наверное, думала я, его поймали, потому что он искал меня и не успел убежать. Его обвинили в умышленном причинении ущерба чужому имуществу — мальчишки вытащили на лед две лодки этого фермера, лед не выдержал их тяжести и провалился, и обе лодки утонули. Думаю, это случилось еще до того, как там оказался Гейб, но он все взял на себя. Я переживала, что его посадят в тюрьму и он подумает, будто я его бросила, но не осмелилась нарушить обещание, данное Деклану. Однако через несколько месяцев до меня дошел слух, что Гейба осудили условно и он уехал к дядюшке в Корк, чтобы спокойно закончить школу.
Окажись на моем месте мать, обожавшая драмы, она бы себя, бедняжку, очень жалела и, обмотавшись шалью, подолгу стояла бы на краю скалы и смотрела вниз, но я была не такая и понимала, что я обыкновенная девчонка и в истории этой нет ничего сверхъестественного, просто я немного сбилась с пути истинного. Особым умом я не отличалась, зато обладала чуть ли не фотографической памятью, а сестра Мэри-Агнес уж позаботилась о том, чтобы я запомнила побольше материала. Впрочем, очень скоро ее услуги не понадобились, просто мне самой понравилось учиться. А потом пришло письмо, где сообщалось, что меня приняли на медицинский факультет университета, и прежде всего я поделилась новостью с Декланом. Он прочитал письмо и долго потом сидел, уставившись на него, и улыбался так, словно исполнилась его самая заветная мечта в жизни, а я тут вовсе ни при чем. Отцу я рассказала, что меня приняли на медицинский факультет, когда он был в пабе. Он влез на стол и объявил всем своим дружкам, что его дочь далеко пойдет, что ее ждет блестящее будущее, и заказал всем выпивки. Матери я попросила ничего не говорить, так как знала, что на нее это не произведет впечатления. В последнее время мы с ней и так почти не виделись, и я не хотела, чтобы она явилась и снова стала трындеть, что я вечная неудачница и из меня все равно ничего не выйдет.
Перед моим отъездом Деклан и Эйслинг обвенчались в местной церкви. На ней было белое платье с юбкой до пола и с рюшами, а на голове венок из роз. Если бы меня спросили, что такое счастье, я бы рассказала про Деклана и Эйслинг; это поистине счастье — стоять, как они, на паперти церкви, взявшись за руки. В тот же вечер я села в автобус и уехала в Эдинбург искать свое счастье.