10
Не тратя больше времени на пустые разговоры с миссис Твиди, торопливо прощаюсь, пулей вылетаю из здания школы и чуть не бегу к машине. Жуткая истина сияет перед моим внутренним взором во всей своей беспощадной наготе. Хорошенькая, жизнерадостная, всегда веселая Эмили, за которой бегают все знакомые Робби! Их мамаши тоже от нее без ума, потому что она «такая красотка, такая милая». Оказывается, она дочь Сэнди и Тревора. Открытие потрясает меня, ввергает в настоящую панику, порой кажется, что я теряю сознание, это настолько невероятно, что кружится голова.
Но постепенно, шаг за шагом, я выбираюсь из обрушившегося хаоса, аккуратно и осторожно нащупываю твердую почву под ногами: ахи и охи здесь не помогут, надо взять себя в руки и во всем разобраться, спокойно и трезво. В любой ситуации я не теряю способности мыслить логически, рассудок мой бесстрашен и всегда мне повинуется. Наблюдает, все замечает и фиксирует, как стенографистка, бесстрастно, не делая скоропалительных выводов, просто аккуратно запоминает факты. Сердце ка чает кровь со скоростью пять галлонов в минуту; дыхание глубокое, на случай если понадобится кричать или бежать, эндорфины несутся по венам, и если придется драться, я не почувствую боли. Нервы оголены. Слух обострился, зрачки расширились, волосы встали дыбом.
Снова звенит звонок, на этот раз девочки направляются в столовую, время пить чай. Сижу на месте не двигаясь, я достаточно далеко, меня вряд ли кто заметит. В конце очереди вижу Ариель и Бекку, Порция в самом начале. Тесс нигде нет. Интересно, ходит она в школу или все еще сидит дома. Визит ко мне на прием и ее разговор с О’Рейли ясно говорят о том, что она много знает об этом деле (или многого не знает) и страшно боится. И не исключено, что она к этому делу не имеет отношения. Тот вечер в пабе, где она видела Кирсти (Эмили), — не в счет. Да, она соврала, что учится в одной школе с Робби, но это, возможно, от смущения, замешательства, ей хотелось показать, что у нее есть серьезные основания спрашивать, как у Робби дела.
А вот с Эмили сложнее. Она записалась в хоккейный клуб в сентябре и с тех пор не раз гостила в нашем доме. Предпочитает тусоваться с мальчиками, но и с Лорен всегда была в прекрасных отношениях. Они с Лорен часто вместе выгуливали Бенсона, однажды она даже пригласила Лорен в кино. Не было ни малейшего повода подозревать, что она выдает себя за кого-то другого. Но на фотографии в альбоме выпускников ее лицо, в этом я не могу ошибиться. Что же происходит?
Сестра в психиатрической клинике говорила, что Кирсти кто-то удочерил… Может быть, Джонс — фамилия ее приемных родителей? Или она примеряет новое имя в качестве актерского псевдонима? Ариель и Бекка говорили, что имя, его звучание, для артистов имеет большое значение, об этом всегда много спорят, непросто найти псевдоним, который подходит тебе во всех отношениях. Но тут одна загвоздка: в качестве артистического имени Эмили Джонс звучит не очень-то. Довольно банальное и распространенное, в нем нет ничего особенного, нет той самой изюминки, о которой говорили Бекка и Ариель.
Мой мобильник лежит рядом с приборной панелью, и я вижу четыре пропущенных звонка от О’Рейли. В груди мерцает надежда. Он настоящий полицейский. И мне станет гораздо легче, если он скажет, что все мои домыслы — плод глубокой паранойи. Я хочу найти человека, который покушался на жизнь Робби, который забрался к нам в дом, но я распутываю дело непрофессионально. С тех пор как меня бросил Фил, сколько бессонных ночей я провела перед экраном телевизора (и растратила здоровья!), глядя, как какой-нибудь детектив по неявным уликам выходит на след злодея и раскрывает загадочное преступление. Этим теперь занимаюсь и я.
Стараюсь дышать ровно, надо успокоить нервы. Это я, Оливия Сомерс. Я простой врач, и жизнь моя ничем не примечательна.
Да, это так, если не говорить о том, что в короткий промежуток времени в ней случилось несколько любопытных событий: меня наградили престижной премией, кто-то покушался на жизнь моего сына Робби, а потом тайно проник в мой дом и испортил стену безобразной надписью.
— Хватит уже! — говорю я вслух.
Надо позвонить О’Рейли, надо проверить, что Робби и Лорен там, где им надлежит быть, и с ними все в порядке, а потом ехать в центр реабилитации. И не изображать из себя доморощенного детектива.
Но сначала я завожу двигатель, выезжаю за территорию школы и останавливаюсь на природе в стороне от трас сы. Номер О’Рейли я внесла в список важных контактов и звоню ему одним нажатием кнопки, мысленно скрестив пальцы, чтобы новости у него оказались хорошими.
— Какие новости? — спрашиваю я, едва услышав его голос.
— Никаких, — отвечает он. — Результатов экспертизы еще нет, но мы не смогли разобраться с отпечатками пальцев, потому что вы куда-то пропали.
— Не понимаю.
— Отпечатки пальцев. Мы же с вами договорились, вы захватите Робби и Лорен после школы и приедете в участок.
— В участок? — Что-то не припомню, чтобы мы с ним об этом говорили. — Простите. Совсем замоталась. Столько дел. Ни минутки свободной, я просто забыла.
— Я звонил вам в клинику, но к телефону подошел доктор Бедфорд.
Сердце мое падает. Адриан Бедфорд — тот самый врач, которого я попросила в случае чего подменить меня в женской консультации. Сказала, что мне надо срочно съездить в полицию, что меня вызывают по делу о нападении на Робби и проникновении к нам в дом.
— Он сказал, что вы отпросились с работы, чтобы встретиться со мной.
— Да.
— Если честно, я испугался, когда вы не ответили на звонки.
— Я выключила телефон.
— В вашей ситуации это неблагоразумно.
— Да, вы правы. Простите.
Лихорадочно шарю в мозгах, ищу оправдание, которым можно объяснить все разом. Но зачем оправдываться? Нужно откровенно все ему рассказать, и тогда я узнаю, что он думает о новых фактах. Да, придется выложить перед ним все свое прошлое, но что делать? Самой мне с этим не справиться. Если Кирсти (Эмили) представляет реальную угрозу моей семье, нужно сделать все, чтобы она и близко не подходила к детям. А если нет, можно наплевать и забыть.
— У меня была назначена еще одна встреча, и я не хотела говорить об этом на работе. Я ездила в Сандерсоновскую академию, где учится Тесс, и обнаружила, что еще одна девочка, которая у них там учится… — Я морщусь, как от боли. — В общем, еще давно во время студенческой практики мои действия послужили причиной преждевременной смерти одного человека. Эту женщину звали Сэнди Стюарт. Она была беременна, у нее обнаружили рак мозга… И я подумала, что тот случай может иметь отношение к последним событиям, вы же сами говорили про бывшего пациента Фила… И…
— Вы обнаружили какую-нибудь связь?
— Да… Вероятно… Думаю, да.
— А именно?
— Знакомая Робби по хоккейному клубу, та самая девочка, которая оказала ему первую помощь, тоже там учится.
— Эмили Джонс?
— Да. Но дело в том, что там она учится под именем Кирсти Стюарт, а Кирсти Стюарт — дочь той самой женщины, к смерти которой я имела отношение.
— Вы в этом уверены?
— Я видела ее фотографию.
— Может, они просто похожи?
— Нет. Это точно она.
— Хорошо. Найду ее адрес и вечером вызову на допрос. Послушаем, что она расскажет.
— А это обязательно? То есть…
Я думаю об Эмили, она мне очень нравится, я ее хорошо знаю, и если она действительно дочь Сэнди, то, может быть, лучше дать ей возможность сначала поговорить со мной.
— А можно сперва я с ней пообщаюсь?
— Зачем?
— Понимаете, тут много личного. Ее мать была прекрасным человеком, я последняя, с кем она разговаривала. Если Эмили… Или Кирсти… Делает все это из-за меня, то…
— Доктор Сомерс, — в трубке слышен усталый вздох, — если эта девчонка чуть не убила вашего сына, залезла к вам в дом и нанесла ущерб имуществу, ее надо остановить, пока она не наломала дров. Вы это хоть понимаете?
— Да, понимаю, но…
Молчу, размышляю о том, что юнцы вечно впутываются в какие-нибудь истории. Я в ее возрасте тоже не была образцом добродетели, и если бы в свое время не нашлись люди добрые и понимающие, могла бы пойти по кривой дорожке.
— Продолжайте, выкладывайте ваши «но», — говорит О’Рейли.
Но я вдруг вспоминаю про Робби, вспоминаю, каково мне было, когда он лежал в больнице, а я дрожала от страха, что он умрет. А через две недели, когда мы вернулись домой такие радостные, на стене гостиной нас встретила отвратительная надпись кровавой краской.
— Вы абсолютно правы, — говорю я. — И никаких «но». Прежде всего безопасность детей. Кирсти живет, кажется, в Слейтфорде, в доме напротив «Теско экспресс».
— Позвоню в школу и возьму точный адрес.
— Спасибо. Вы сообщите что и как?
— Конечно.
— Да, и насчет отпечатков. Мы с детьми можем заехать завтра.
— А сегодня, где-нибудь вечерком?
— Робби и Лорен сейчас с друзьями, а я тороплюсь в центр реабилитации. По вторникам и четвергам мое дежурство.
— Понятно. Тогда завтра во сколько?
— Можно после шести? Или поздно? Просто по средам у детей чаепитие с Филом.
— Нет, нормально.
— Спасибо. И простите, что подвела вас сегодня. Не знаю, как я умудрилась забыть.
— Просто думали не о том, о чем надо. — Он выдерживает секундную паузу, со значением, и я понимаю, что последует вопрос. — А в субботу, когда вы выходили из дома, тоже думали про Сэнди Стюарт?
— Да, — неохотно отвечаю я.
— А мне почему не сказали?
— Полагала, все это звучит неубедительно, притянуто за уши. Совсем не ожидала, что обернется правдой. Тогда я еще считала, что ребенок Сэнди умер. Молилась, что бы подозрения оказались моей фантазией.
— Так. В следующий раз, что бы вам ни показалось убедительным или неубедительным, притянутым за уши или еще за что-нибудь, знайте, надо немедленно сообщить мне.
— Да, я поняла. Простите.
Чувствую, что краснею. Кажется, получила хорошенький нагоняй. Закончив разговор, минуту сижу неподвижно и жду, когда щеки остынут. Конечно, он прав, нельзя ничего утаивать, но во всем этом столько личного, что трудно быть до конца откровенной.
Звоню Лорен. По вторникам и четвергам, когда я в центре, она после школы отправляется к Эмбер. Лорен сообщает, что они с Эмбер сидят за обеденным столом, делают домашнее задание. Выкладывает последние школьные новости, я жду, пока она выскажется, потом напоминаю, что приеду за ней позже, чтобы вещи собрала заранее и была готова.
Робби у Кэмпбеллов, они с Марком в его спальне, смотрят телевизор. Спрашиваю, как у него с уроками, он отвечает, что на завтра ничего не задали.
— Делай на послезавтра. Будет время перечитать и исправить ошибки.
— Это не в моем стиле.
— Очень жаль. — Следующий вопрос задаю, как бы невзначай, мимоходом: — Ты сегодня, случайно, с Эмили не встречаешься?
— Нет. Мы видимся только по выходным. А в чем дело?
— Да просто интересуюсь.
Думаю, говорить или нет, где я сейчас нахожусь и какое сделала открытие. Нет, лучше не надо, подожду звонка О’Рейли. Посмотрю, что он выяснит, а тогда, может быть, сяду с детьми и расскажу им про Эмили, которую на самом деле зовут Кирсти.
Включаю двигатель, еду в город, по дороге пытаюсь снова разложить все по полочкам. Суетиться нет никакого смысла, что случилось, то случилось. Теперь за дело взялся О’Рейли, и мне остается только ждать. Интересно, что бы я посоветовала, если бы ко мне на прием пришел человек, оказавшийся в моем положении? Я бы сказала что-нибудь вроде: «Да, случившееся с вами ужасно. Вы переживаете, хотите получить ответы на все вопросы. Но ради детей вы должны сотрудничать с полицией, лучшего не дано». А закончила бы так: «И не забывайте о своем здоровье. Вам надо успокоиться, постараться поменьше волноваться». Выписала бы снотворное на короткий срок и еще бы посоветовала почаще общаться с друзьями, побольше разговаривать с близкими. Ни в коем случае не нести этот груз в одиночку.
Хороший совет, надо помнить его. Так не хватает Лейлы, так хочется с ней поговорить. Она была рядом всю мою взрослую жизнь, дольше, чем даже Фил. Что с того, что она все эти годы скрывала от меня правду? Разве это сейчас важно?
Двое суток подряд я думаю о ее обмане, хватит уже, и так понятно, что это сейчас не важно. Лейла — моя лучшая подруга, она мне нужна, и уж кто-кто, а я знаю, что Фил способен убедить в своей правоте кого угодно. Не сомневаюсь, что тогда, много лет назад, у нее просто не было выбора, ей пришлось его послушаться. Вот приеду забирать Робби, обязательно поговорю с ней, возьму с нее обещание никогда больше меня не обманывать, и мы забудем прошлое.
Еду по брусчатке улиц Грассмаркета, протискиваюсь в узенький проход между домами и ставлю машину на стоянке. Не успеваю открыть дверь, как меня встречают радостные крики.
— Наконец-то, вот она! Вот она, наша героиня! — кричит Мартин, лицо его так и сияет. Похоже, он на взводе с вечера пятницы. — Ты только посмотри сюда!
Он протягивает газету «Эдинбургский курьер». На передовице фотография: Робби, Лорен и я у дверей Зала собраний. Вот мы стоим, разряженные в пух и прах, все трое улыбаемся, даже смеемся. Хорошо помню, как мы с Робби радовались, глядя, как волнуется Лорен, как бьет через край ее восторг, как она повторяет то и дело, что это «лучший день в ее жизни». Вглядываюсь в лица своих детей, и меня охватывает страстное желание защитить их от неведомой опасности, чувство это непоколебимо и прочно, как сталь. Я всегда знала, что люблю их, люблю отчаянно и безумно, но с тех пор, как от меня ушел Фил, это чувство стало еще крепче. Пусть личная жизнь в последний год покатилась под откос, но я делаю все, чтобы у детей жизнь была полна и прекрасна, чтобы впереди их ждало счастливое будущее. Как говорится в одной ирландской молитве: «Да будет дорога перед ними гладка, как скатерть, да пошлет им Бог попутного ветра, да хранит их десница Господня».
— У тебя сегодня полно народу, — говорит Мартин. — Но, по моим прикидкам, кое-кто пришел, чтобы просто погреться в лучах твоей славы.
— Послушай, Мартин, нас ждут пациенты, а у них совсем другое на уме.
Действительно, пора кончать этот славословный базар.
— Да ладно, — машет он рукой, — не скромничай.
Иду по коридору к своему кабинету, бросаю искоса взгляд в вестибюль. Он прав, там толпа народу, яблоку упасть негде. На два часа плотной работы, не меньше. По вторникам я принимаю без предварительной записи, это и привлекает наркоманов, которые после разгульных выходных вдруг принимают твердое решение завязать и начать новую жизнь. У нас есть программа поддержки таких людей, мы стремимся отбить у них тягу к наркотикам, помочь в трудоустройстве и получении нормального жилья. Путь этот долог и труден, и не со всяким пациентом получается его пройти, но есть и некоторые успехи. Вот, например, Уинстон. Это наш охранник и сторож, зарплата совсем маленькая, зато он получил разрешение поселиться в комнатке в самом конце нашего корпуса. Этот человек нашел свое место в жизни. Я его очень люблю.
— Кабинет к приему готов, доктор Сомерс, — говорит Уинстон, берет у меня куртку и вешает на крючок.
Здесь мой кабинет оборудован довольно скромно, не то что в клинике. Кушетка, рабочий стол, пара стульев, доска с проспектами о безопасном сексе и советами, как сберечь здоровье. Лекарства хранятся в шкафу, шкаф запирается на ключ, но воровать нет никакого смысла. Наркотиков нет, иголок, шприцов и прочего тоже, тем более денег, которые в кабинете никто не хранит, чтобы исключить малейший риск.
На столе чашка кофе и бутерброд.
— Боюсь, вам опять не удалось выпить чайку, — сокрушается Уинстон.
— От вас не скроешься, видите меня насквозь, — улыбаюсь я.
— Даю вам пять минут и запускаю первого, хорошо?
Молча поднимаю большой палец вверх — во рту кусок бутерброда, и Уинстон выходит в коридор присмотреть за порядком. В этом человеке бездна мудрости, мы все здесь, вместе взятые, мизинца его не стоим. Никто, кроме него, не может так легко уговорить рассерженного или расстроенного клиента не устраивать драки, а сесть на стул и успокоиться.
Вечер проходит быстро. Контингент, как всегда, довольно однороден — состоит из тех, кто еще на что-то надеется, и совсем отчаявшихся. Моя работа заключается, в частности, в том, чтобы убедить отчаявшихся, что еще не все потеряно, что можно переменить жизнь к лучшему, не сразу, конечно, но шаг за шагом, постепенно.
В конце приема кто-то звонит, Мартин снимает трубку и, не прерывая разговора, жестом подзывает меня и тычет пальцем в цифру в блокноте: 20 000 фунтов стерлингов.
— Фантастика! — в восторге шевелю я губами.
Еще бы не радоваться, ведь с деньгами, которые мы собрали в пятницу, наш центр обеспечен на два года, все наши планы вполне могут осуществиться. Уинстон провожает меня до машины, сажусь, мы смотрим друг другу в глаза.
— С вами все в порядке, доктор Сомерс?
Машинально собираюсь выдать что-нибудь оптимистическое, но… Я врач, многое повидала в жизни, и мне кажется, понимаю, что судьба, нередко принимающая об лик нашей собственной глупости, может обрушить на нас любое несчастье, понимаю, что люди часто бывают злы и несправедливы друг к другу. По большей части мне удавалось избегать людской злобы. Но после того, как чуть не отравили Робби, появилось чувство, будто меня силком втащили в какой-то иной мир, куда более опасный, где будущее зыбко и не зависит от наших усилий.
— Возможно, скоро обнаружится, кто подмешал Робби наркотик, — отвечаю я и вдруг ни с того ни с сего добавляю: — Мне кажется, я уже знаю, кто это сделал, правда, не на сто процентов уверена. — Делаю паузу. — И если я, не дай бог, права, значит отчасти я во всем виновата. А не права — тоже не дай бог, потому что я очень хочу, чтобы все это скорей прекратилось.
Уинстон кивает с таким видом, будто совершенно все понял. Засунув руки в карманы мешковатых штанов, он раскачивается взад и вперед и не отрывает от меня взгляда.
— Кажется, вас разрывают на две половинки?
— Да.
— На вашем месте, доктор Сомерс, я прислушался бы к шепоту сердца. — Он говорит это тихим мягким голосом, но слова его жгут, как острый перец. — Я видел, как вы обращаетесь с людьми. У вас есть природное чутье… — Он стучит кулаком в грудь. — Вы уж поверьте.
— Спасибо, Уинстон, — отвечаю я без улыбки, слишком серьезен наш разговор, и в благодарность за совет протягиваю руку и касаюсь его плеча. — Спасибо.
По дороге за детьми отгоняю невеселые мысли громкой музыкой. Сначала заезжаю за Робби, чтобы заодно спокойно поговорить с Лейлой, но ее нет дома, ушла на фитнес. Лорен поджидает меня у окна и, как только видит мою машину, выбегает из дома. Она отчаянно размахивает фотографией из «Эдинбургского курьера».
— Это Эмбер дала мне для моего альбома.
— Какого альбома? — спрашивает Робби.
— Я заведу альбом. Почем знать, может, про нас еще напишут в газете. Когда маму снова наградят.
Дома нас встречает возбужденный Бенсон, и голая стена в гостиной напоминает (будто я нуждаюсь в напоминании) о том, что О’Рейли сейчас допрашивает Эмили. Иду прямиком на кухню, освобождаю посудомоечную машину, потом барабанную сушилку и аккуратными стопками складываю белье на стол.
— Мам, а это еще зачем? — удивляется Лорен, доставая из моей сумки брошюру академии.
— Это для одной моей пациентки, — вру я напропалую, уже нисколько не удивляясь открывшемуся во мне таланту.
— Она хочет стать актрисой?
— Ее дочь хочет стать актрисой.
— А мне это занятие совсем не нравится. — Лорен кладет брошюру обратно в сумку. — Пока сама не знаю, кем хочу стать.
— Узнаешь, у тебя еще много времени.
— Зато знаю, кем не хочу стать.
— Для начала и это неплохо.
— Не хочу стать врачом или медсестрой, вообще не люблю больницы.
— Ничего страшного. — Я передаю Лорен стопку белья. — Работа в больнице, конечно, благодарная, но тяжелая, и физически, и психологически.
— А можно Эмбер в субботу придет к нам с ночевкой?
— Одна или со всей бандой?
— Одна. — Она держит белье на вытянутых руках и секунду молчит. — Нам с ней надо кое о чем поговорить.
— Да?
— Ничего особенного, — прикидывается она невинной овечкой.
— Лорен, ты прекрасно знаешь, что бывает, когда девочки начинают делиться на пары. Неизбежно кто-то чувствует себя лишним.
— У нас ничего такого не будет! — Она бежит наверх, я иду за ней до лестницы.
— Я еще не сказала «да»! — кричу я вслед. По дороге обратно на кухню вижу, что Робби стоит у двери в гостиную и разглядывает стену. — Что такое, сынок?
— Да вот думаю, что будет в следующий раз? — качает он головой. Робби поворачивается ко мне. И сразу видно — передо мной семнадцатилетний юнец. Куда-то исчезла бравада, напускное равнодушие («подумаешь, ну и что?»), вместо этого нервозность в лице, которую прежде я не замечала. — Ей-богу, не знаю, что я такое натворил, за что мне это?
— Дорогой ты мой, — обнимаю я сына, и он прижимается ко мне, лицом тычется в шею. — Я абсолютно уверена, что это не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к твоим поступкам, ни к твоим словам. А еще я уверена, что скоро полиция во всем разберется, это вопрос времени.
Он отстраняется, подходит к дивану:
— А инспектор О’Рейли что говорит?
— Криминалисты работают с отпечатками пальцев. Кстати, завтра надо сходить в участок оставить и наши отпечатки.
— Значит, в сущности, у них ничего нет?
— Ну-у… Инспектор О’Рейли работает, ищет улики… Пока рано говорить что-то определенное.
Робби перегибается через спинку дивана и берет пульт.
— Поскорей бы их нашли. Не дай бог, еще что случится.
Собираюсь что-то сказать, лишь бы его успокоить. Нет, лучше не надо, мои слова прозвучат впустую, их нечем подкрепить, реальных фактов все равно маловато. А свои соображения лучше держать при себе, пока не получим известий от О’Рейли. Приходит время ложиться спать, а он все не звонит. Можно только предположить, что допрос Эмили затянулся несколько дольше, чем он сам ожидал. Забираюсь под одеяло, выключаю настольную лампу, лежу с открытыми глазами, вглядываясь в темноту. Сквозь щель в занавесках с улицы в комнату сочится свет, светлый лучик рассекает потолок надвое, как трос, по которому идет канатоходец, а с обеих сторон таится мрак, готовый поглотить его, как только он потеряет равновесие и упадет.
Наступает рассвет нового дня. Погода явно испортилась. Идет дождь, по тротуарам бегут потоки воды, в вестибюле то и дело щелкают мокрые зонтики. О’Рейли звонит за десять минут до того, как я собиралась пригласить в кабинет первого больного. Немедленно отвечаю, прижав аппарат к уху.
— Ну, как у вас все прошло?
— В общем, насчет Эмили Джонс вы оказались правы, это действительно Кирсти Стюарт. Она и не пыталась это отрицать. Сказала, что назвалась Эмили Джонс потому, что Эмили ее второе имя, а имя Кирсти ей никогда не нравилось, а еще потому, что очень привязана к своим приемным родителям, их фамилия Джонс. Кажется, она сейчас оформляет официальную смену фамилии.
— И она во всем призналась?
— Нет. Похоже, сама искренне удивилась, когда я предложил вашу версию.
— Похоже?
— До конца убедить меня в этом она, конечно, не смогла. Она производит впечатление девочки очень смышленой, и если иметь в виду, в какой школе она училась… Я не мог отделаться от ощущения, что она испытывает на мне свои актерские приемчики. Невозмутима, совершенно спокойна, готова отвечать на все вопросы — и тут вдруг пугается и пускается в рев.
— Вы говорили о смерти ее матери?
— Нет. Просто спросил, нет ли у нее причин испытывать к вам вражду. Она удивилась и сказала, что нет.
— Не исключено, что она не знает, как умерла ее мать. О таких вещах у нас не принято распространяться… Хотя Тревору, ее отцу, кто-нибудь мог сообщить, сестра, например, или дежурный врач.
— И что ему могли сообщить?
— Не знаю. Что-нибудь типа того, что у его жены была неправильная реакция на лекарство. Я тогда хотела рассказать Тревору всю правду, была готова отказаться от карьеры врача… Но не сделала ни того ни другого. Отказываться отговорили, с Тревором обвели вокруг пальца.
— Как это?
— Мой профессор сказал, что бросать карьеру нет смысла. А с Тревором я пыталась побеседовать, но Фил за моей спиной сделал все, чтобы наша встреча не состоялась.
— Ох уж эти мужья… Кто их только придумал?
Улыбаюсь, оценив попытку О’Рейли поднять мне настроение.
— Так что теперь? — спрашиваю я.
— Она охотно оставила отпечатки пальцев, но они вряд ли пригодятся, ведь она часто бывала у вас в гостях. Мы побеседуем с преподавателями в академии, проверим базу данных, не засветилось ли ее имя в связи с другими преступлениями. Если это она, то ведь у кого-то же она должна была купить бутират. Удастся доказать, что она имеет отношение к наркотикам — получим зацепку.
— Девочки, которые показывали мне школу, говорили, что у Кирсти с Тесс нелады, Кирсти ее задирает.
— Хорошо. Я и это проверю. А вы пока будьте с ней поосторожней. Не пускайте в дом… И мне кажется, Робби и Лорен надо сказать, что она реальный подозреваемый.
— Ладно, — отвечаю я.
Но как им об этом скажешь? Оба любят Эмили, очень даже. Каково им будет узнать, что она и есть тот самый человек, который чуть не насмерть отравил Робби? Придется поведать, кто она такая, как связана с моим прошлым. Да, разговор предстоит непростой.
— Насколько вы уверены, что это именно она?
— У нее есть мотив, средства и возможность. Вероятность, что за этим стоит она, очень большая.
Он напоминает, что ждет нас сегодня в полицейском участке, я отвечаю, что помню. На этом разговор окончен, я иду в кабинет к Лейле, мне сейчас, как никогда, нужно, чтобы меня кто-то успокоил и утешил, но дверь заперта, и я вспоминаю, что у нее сегодня выходной. С коллегами у меня прекрасные отношения, но, увы, близких друзей среди них нет, и напрягать их своими проблемами было бы не очень тактично. Нечего делать, надо отвлечься работой. Стараясь не выглядеть слишком угрюмой, начинаю прием. Потом звонит Фил, сегодня его очередь забирать детей из школы.
— Дети знают, что я за ними приеду? — спрашивает он.
— Да. Послушай, ты не мог бы подбросить их к полицейскому участку? У нас должны взять отпечатки пальцев.
— Без проблем. О’Рейли там будет?
— Да.
— Отлично. Заодно узнаю, как идет расследование.
«Мог бы и у меня спросить».
— Ты собираешься сообщить детям, что женишься?
— Да. Эрика завтра посидит дома. Пойду с ними погулять и все расскажу.
Интересно, о ком он больше заботится, о детях или об Эрике. Скорее всего, об Эрике, еще не известно, как эту новость воспримут ребята, могут и нагрубить ей, но я стараюсь не нарушать принцип презумпции невиновности.
— Прекрасная мысль. Тем более гулять они предпочитают только с тобой. Чтобы вам никто не мешал общаться.
— С чего ты взяла?
— Они сами говорили. Особенно Лорен.
— А мне она ничего не говорила.
— Фил, ей одиннадцать лет. У нее в душе идет страшная борьба. Ей хочется, чтобы родители были вместе, а это невозможно. — Я ненадолго замолкаю. — В ее глазах отец бросил семью, и она боится быть с тобой откровенной — вдруг ты не захочешь больше с ней видеться?
— Вот поэтому я и хотел, чтобы они сходили к психотерапевту, — вздыхает Фил.
— Не думаю, что им нужен психотерапевт. Им просто хочется больше общаться с тобой без посторонних.
— Совместная опека все бы решила.
— Вряд ли они готовы.
— Они? Или ты?
— Да я не об этом. И вообще, не собираюсь обсуждать с тобой эту тему.
Мы холодно прощаемся. До четырех оформляю направления к врачу и занимаюсь другой бумажной работой. Вдруг пищит мобильник: пришла эсэмэска. Вижу, что от Эмили, сердце стучит с удвоенной частотой.
Нам очень надо поговорить. Давайте встретимся. Пожалуйста.
Гляжу на экран почти целую минуту, размышляя, отвечать или проигнорировать. Если Эмили действительно подмешала наркотики Робби, то я не собираюсь выслушивать ее извинения и оправдания и уж точно не собираюсь прощать ее. Злобная и отвратительная месть. Робби мог умереть.
«А ведь без доказательства нет вины. Ты же всегда верила в этот принцип».
Это говорит во мне голос разума, и ведь правда, хотя улики против нее, не исключено, что она ни при чем. Кирсти девять месяцев приходит к нам в гости, мы не видели от нее ничего дурного. Она положительно влияет на Робби и к Лорен относится прекрасно. Она еще совсем молоденькая, у нее было трудное детство, а уж мне ли не знать, что это такое. Не уверена, что могу помочь, но я не желаю ей зла, и если она хочет поговорить, большого вреда от этого не будет.
«Это может повредить расследованию», — напоминает мне голос разума.
Да, О’Рейли вряд ли понравится, если я побеседую с ней раньше, чем он, но ведь он уже допрашивал ее и отпустил, не предъявив обвинения. И все же не хочется перебегать ему дорогу. Звоню ему, но мобильник переключен на автоответчик. Звоню в участок, и женщина-констебль сообщает: он весь день в суде, что передать?
— Ничего, — отвечаю я, — позже сама с ним свяжусь.
Тут я вспоминаю слова Уинстона: надо больше доверять своему сердцу, и ответ приходит сам собой: я должна это сделать ради Сэнди. Я находилась рядом, когда она умирала, и даже не будь я виновата в ее гибели, в знак уважения и в память о ней я не должна пренебрегать просьбой ее дочери. Не всякий раз, конечно, но сейчас, когда Эмили просит меня о встрече, было бы жестоко с моей стороны отказать.
Посылаю ей эсэмэску:
Да, я готова встретиться.
Она отвечает немедленно:
Вы можете зайти ко мне домой? Прямо сейчас? Буду через двадцать минут.
Эмили посылает мне адрес, я выхожу из клиники, сажусь в машину и мчусь через весь город в район Слейтфорд. Идет сильный дождь, дворники на ветровом стекле работают на всю катушку. Думаю о детях, они, наверное, сидят сейчас с Филом в ресторане, и мне становится тревожно: как они отнесутся к новости, которую собирается сообщить мой бывший муж? А тут еще эта встреча, неизвестно, что она мне сулит. Любопытно, конечно, что скажет Эмили, и вместе с тем тревожно, не ставлю ли я под угрозу расследование.
Оставляю машину возле многоэтажки и по мокрому тротуару шагаю к «Теско экспресс». На мне одежда, в которой я работаю: практичный костюм с юбкой, колготки и туфли, удобные и довольно приличные. От потоков воды меня наполовину прикрывает зонтик, но дождь проливной, и уже через минуту юбка промокает насквозь, а тут еще проезжающие машины все колготки забрызгали грязью. Вот тебе и шотландское лето. Редкие прохожие шагают, втянув головы в плечи.
В доме, где живет Эмили, один парадный вход на восемь квартир. Рядом с четырьмя кнопками звонка таблички с фамилиями, но Джонсов или Стюартов среди них нет, остальные четыре безымянные. Надо было спросить номер квартиры. Звоню по мобильнику. Автомат отвечает, что ее телефон выключен. Ладно. Мне приходит в голову, что квартиры без табличек, скорее всего, сдаются. Домофон не работает, но парадная дверь не заперта, и я вхожу внутрь. В нос бьет запах сырости и плесени.
По лестнице поднимается уже довольно немолодая дама. Она оборачивается ко мне:
— Вы кого-то ищете, милочка?
— Да, ищу, — отвечаю я и поднимаюсь к ней. — Кирсти Стюарт, а может, Эмили Джонс. Молодую девушку лет восемнадцати. Думаю, она тут снимает комнату.
— В двух квартирах наверху живут студенты, — говорит она. Платок у нее сбился, видны мокрые от дождя редеющие волосы. — Такие шумные, не дай бог! Дверьми так и хлопают. Оглохнуть можно!
Я улыбаюсь:
— Позвольте, я помогу донести сумки.
— А вам не тяжело, милая?
— Нет, конечно.
Беру сумки, медленно поднимаюсь вслед за ней на второй этаж. Она достает ключи, открывает дверь, запертую на три замка, и при этом ворчит:
— В наши дни не знаешь, чего ждать.
Отдаю сумки и поднимаюсь выше. Звоню наудачу в первую дверь. Звонка не слышно, — наверное, сломан. Стучу ладонью по почтовому ящику, но толку мало, тогда барабаню кулаком. Открывает голый по пояс мужчина. Сухощав, голова как бильярдный шар, в правой руке бутылка пива.
— Да?
— Здравствуйте. Я ищу Кирсти Стюарт.
— А вы кто, ее подруга?
— Не совсем. Но она меня ждет.
— Что ж, проходите. — Он оставляет дверь открытой и удаляется, бросив через плечо: — Ее нет дома, но если хотите, можете посидеть.
Выговор явно ирландский, как и у меня был когда-то, когда я только приехала в Эдинбург, похоже, мы с ним земляки.
Оставляю мокрый зонтик у двери, иду за ним в гостиную и вижу: на диване развалилась какая-то девица с пустыми глазами. В воздухе витает дух только что выкуренного косячка в сочетании с запахом человеческого пота и несвежей еды. Везде грязные чашки, грязные контейнеры из-под готовой пищи, на полу коробка из-под пиццы с присохшей коркой, по которой ползают две мухи, еще несколько летает вокруг. На пуфе-мешке в углу сидит второй мужчина с дредами, подвязанными сзади яр кой ленточкой, лениво бренчит на гитаре, звуки, конечно, приятные, но атмосфера в комнате смердит праздностью и разложением. Хочется распахнуть окно и глотнуть чистого воздуха.
Но я этого не делаю. Подхожу к дивану, однако девица не делает ни малейшей попытки подвинуться. Тот, который открыл мне дверь, садится на единственное свободное место — бывшее кресло с торчащими пружинами без ножек, без спинки — и, вытянув ноги на грязном ковре, фактически оказывается на полу.
— Вы это смотрите? — спрашивает он, имея в виду телевизор, по которому идет какая-то викторина.
— Вообще-то, нет.
— Дерьмо собачье. Но затягивает, зараза… Понимаете, о чем я?
Меня уже пробирает дрожь, не столько потому, что я насквозь промокла, сколько потому, что нервничаю.
«Эмили, — думаю я, — или Кирсти, уж не знаю, как тебя называть, ты ведь знаешь, что я должна прийти… И где же ты?»
— Можно я загляну к ней в комнату? — спрашиваю я. — Вдруг она уже пришла, вы просто не заметили?
— Ага, — отвечает он, не отрывая глаз от экрана. — У нее на двери нарисован подсолнух.
— Спасибо.
Иду по коридору, в горле комок. Пол покрыт тощим ковриком, мало того что дешевым, так еще и заляпанным до невозможности. Оставляю за собой мокрые следы, оглядываюсь на них, останавливаюсь перед дверью с цветком, осторожно стучу. Никто не отвечает, тогда берусь за ручку и толкаю дверь. Она беззвучно и медленно открывается, и я заглядываю в комнату. На окне кружевные занавески, кровать накрыта лоскутным покрывалом, соседнюю стенку украшает множество ярких разноцветных салфеток, оранжевых, голубых, зеленых. И, в отличие от остальной квартиры и в дополнение ко всему этому изящному рукоделию, в комнате царит идеальный порядок, нигде ни пылинки, ни пятнышка.
Снимаю туфли, вхожу в комнату прикрываю за собой дверь. Вижу перед окном два викторианских кресла в хорошем состоянии. Между ними стол, а на нем изящно вышитая салфетка. На салфетке небольшая стеклянная ваза с тремя бледными розами, рядом фотография родителей в рамке. Наклоняюсь, чтобы рассмотреть поближе, и у меня перехватывает дыхание. С фотографии на меня смотрят Сэнди и Тревор, такие, какими я их помню. Несмотря на долгие годы, я до сих пор не могу забыть этой пары. Они, прижавшись друг к другу, улыбаются, глаза светятся счастьем.
Черт побери!
Присаживаюсь на краешек кровати, стараясь держать ноги подальше от пушистого коврика из овечьей шкуры. В который раз больно пронзает мысль о собственной непростительной некомпетентности, в результате которой умерла эта прекрасная счастливая женщина. Вот я сижу здесь, гляжу на ее фотографию, и идея о том, что Кирсти пыталась отомстить мне тем, что чуть не убила моего сына и написала страшное слово на стене моей гостиной, уже не кажется притянутой за уши. Если Кирсти знает, как умерла ее мать, ничего удивительного, что она решилась на это.
Но трудно сказать, что в этой комнате живет человек мстительный и злопамятный. Такой преступник обязательно оставил бы здесь какие-нибудь приметы, характеризующие его. Будь она одержима местью, здесь наверняка нашлось бы что-нибудь, связанное со мной. Да она бы могла целую стену посвятить своему заклятому врагу. Тайком фотографировала бы, как я перехожу улицу, как обедаю в ресторане, вырезала бы последние газетные публикации обо мне или другие свидетельства моего существования.
Разве не так?
Вспоминаю свою девичью спальню. Трое братьев занимали комнату в передней части дома, а у меня была своя крохотная в задней. Окно ее выходило на север, за ним виднелся Атлантический океан, и в ней часто царил жуткий холод. Ветер задувал сквозь щели в рамах, а в зим ние месяцы влага между ними превращалась в лед. Но комнатка была моя, и хотя у меня было гораздо меньше вещей, чем у Кирсти, она была чем-то неуловимо похожа на ее светелку. Как и у нее, у меня был туалетный столик с набором тюбиков губной помады и коробочек с тенями для век, расческами и украшениями. В углу, как и у нее, кучей валялись учебники, а на стене висели плакаты с любимыми артистами — одна стена у Кирсти посвящена группе, которая нравится и Робби. Эта комната более опрятна, чем у большинства девушек ее возраста, но, если не считать кресел и столика между ними, это обычная комната восемнадцатилетней девицы.
Есть еще одно важное сходство между мной и Кирсти, оно касается перемены имени. К ее возрасту я перестала называть себя Скарлетт и стала откликаться только на второе имя. Мне хотелось все переменить в своей жизни, стать другим человеком, а имя Скарлетт было слишком нагружено неоправданными ожиданиями. Этот переход дался мне нелегко, и был момент, когда я оказалась на краю пропасти. И если бы не мой брат Деклан, жизнь у меня сложилась бы совсем иначе.