Глава тридцать пятая
Гамаш принял душ и побрился в гостинице, переоделся. Кинул взгляд на свою кровать с ее чистыми, хрустящими простынями, отогнутым одеялом. Как ему хотелось лечь! Но он не стал слушать песни сирен, и вскоре они с Бовуаром прошли по деревне в оперативный штаб, где их ждали агенты Лакост и Морен.
Они сидели за столом для совещаний, перед ними стояли кружки с крепким кофе и резные скульптуры Отшельника. Старший инспектор кратко сообщил о своем пребывании на островах Королевы Шарлотты и разговоре с Оливье.
— Значит, убитый своими скульптурами все время рассказывал эту историю, — сказала Лакост.
— Давайте подведем итоги. — Бовуар подошел к листам бумаги на стене. — Отшельник бежит из Чехословакии со своими сокровищами, когда Советский Союз начинает рушиться. В стране царит хаос, поэтому ему удается подкупить чиновников в порту и доставить контейнер с сокровищами в Монреаль. Добравшись до места, он помещает сокровища на хранение.
— Будь он беженцем или иммигрантом, его отпечатки пальцев нашлись бы в базе, — сказал агент Морен.
Агент Лакост повернулась к нему. Она знала, что он молод и неопытен.
— В Канаде множество нелегальных иммигрантов. Некоторые скрываются. Другие добывают подложные документы, очень похожие на настоящие. Нужно только заплатить немного денег правильным людям.
— Значит, он проник в страну незаконно, — сказал Морен. — А как насчет старинных вещей? Они были украдены? Как они ему достались? Например, эта скрипка или панель из Янтарной комнаты?
— Суперинтендант Брюнель говорит, что Янтарная комната исчезла во время Второй мировой, — ответил Гамаш. — Существует немало гипотез относительно того, что с ней случилось. Одна из гипотез утверждает, что Альберт Шпеер спрятал ее в горах. Между Германией и Чехословакией.
— Правда? — сказала быстрая на ум Лакост. — Предположим, что этот Якоб нашел ее?
— Если бы он ее нашел, то у него была бы вся комната, — возразил Бовуар. — Что, если ее или ее часть нашел кто-то другой и продал Отшельнику?
— Что, если он ее украл? — подхватил Морен.
— Предположим, все вы правы, — сказал Гамаш. — Предположим, кто-то ее нашел. Может быть, много лет назад. И разбил на части. А все, что осталось его семье, — это единственная панель. Предположим, панель доверили Отшельнику, чтобы он вывез ее из страны.
— Зачем? — спросила Лакост, подаваясь вперед.
— Чтобы начать новую жизнь, — вскочил на ноги Бовуар. — Они не первые контрабандой протаскивали семейные ценности через границу и продавали, чтобы начать бизнес или купить дом в Канаде.
— Значит, эту панель дали Отшельнику, чтобы он вывез ее из страны, — сказал Морен.
— А вся коллекция — она что, поступила от разных людей? — предположила Лакост. — От одного — книга, от другого — бесценный предмет мебели или хрусталя или серебряный прибор? Что, если все эти вещи принадлежали разным людям, которые собирались начать здесь новую жизнь? И он контрабандой вывез все это из страны.
— Это может быть ответом на вопрос суперинтенданта Брюнель относительно такого разброса предметов, — сказал Гамаш. — Если предположить, что эти вещи не из одной коллекции, а из многих.
— Никто не стал бы доверять другому человеку вещи такой ценности, — заметил Бовуар.
— Возможно, у них не было выбора, — сказал старший инспектор. — Им необходимо было вывезти эти вещи из страны. Если он был незнакомым для них человеком, они бы не доверились ему. Но если он был другом…
— Как мальчик из той притчи, — сказал Бовуар. — Он предал всех, кто доверился ему.
Некоторое время они в молчании смотрели перед собой. Морен прежде не понимал, что убийц ловят молча. Но так оно и случалось.
Что могло произойти? Семьи ждали в Праге, в маленьких городках, в деревнях. Ждали известий от него. От друга, которому они доверяли. В какой момент надежда перешла в отчаяние? А потом в ярость? И месть?
Неужели один из них догадался, приехал в Новый Свет и нашел Отшельника?
— Но почему он поселился здесь? — спросил агент Морен.
— А почему нет? — ответил вопросом Бовуар.
— Здесь большая чешская община. Если при нем были ворованные вещи, которые он взял у людей в Чехословакии, то разве не лучше ему было держаться от них подальше?
Они обращались к Гамашу, который слушал и думал. Потом он подался вперед и разложил перед собой фотографии резных скульптур. Он вгляделся в ту, на которой были изображены счастливые люди, строящие свой новый дом. Без молодого человека.
— Возможно, лжет не только Оливье, — сказал он, вставая. — Возможно, Отшельник приехал в Канаду не один. Может, у него были пособники.
— Которые все еще живут в Трех Соснах, — сказал Бовуар.
* * *
Ханна Парра убирала со стола после ланча. Она приготовила наваристый суп, и в доме стоял запах, который часто витал в доме ее матери в чешской деревне. Запах бульона, петрушки, лаврового листа, овощей с огорода.
Ее новый, сверкающий металлом и стеклом дом — как он не похож на деревянный домишко, в котором она выросла! Тот был наполнен прекрасными ароматами и привкусом страха. Страха привлечь внимание. Выделиться. Ее родители, ее тетушки, ее соседи — все они прежде жили комфортабельной конформистской жизнью. Боялись, что кто-то увидит их непохожесть, несмотря на ту тонкую пленку, что разделяла людей.
Но здесь все было прозрачным. Стоило им прилететь в Канаду, как она почувствовала необыкновенную легкость. Здесь никто не совал нос в чужие дела.
По крайней мере, так ей казалось. Сверкнувший солнечный зайчик привлек внимание Ханны, и ее рука застыла над мраморной столешницей кухонного стола. К дому направлялась машина.
* * *
Арман Гамаш некоторое время разглядывал стеклянно-металлический куб перед ним. Он читал отчеты о допросах семейства Парра, в которых было и описание дома, и тем не менее вид этого сооружения застал его врасплох.
Дом сверкал на солнце. Не ослеплял, но сиял так, будто находился в несколько ином мире. В мире света.
— Как красиво, — сказал Гамаш, у которого перехватило дыхание.
— Вы еще посмотрите, что там внутри.
— Пожалуй, так я и сделаю.
Гамаш кивнул, и вдвоем с Бовуаром они двинулись через двор.
Ханна Парра впустила их, взяла их куртки.
— Старший инспектор, рада вас видеть.
В ее голосе слышался небольшой акцент, впрочем, говорила она на прекрасном французском. Так говорят люди, которые не только выучили чужой язык, но и полюбили его. А каждый произнесенный ею слог свидетельствовал об этом. Гамаш знал, что язык неотделим от культуры. Что одно без другого вянет. Любовь к языку свидетельствовала об уважении к культуре.
Именно поэтому он и сам так хорошо выучил английский.
— Мы бы хотели поговорить и с вашим мужем и сыном. Если это возможно.
Его тон был очень мягок, но уже одна эта вежливость придавала вес его словам.
— Хэвок сейчас в лесу, но Рор здесь.
— А где в лесу, мадам? — спросил Бовуар.
Ханна слегка смутилась:
— Там, за домом. Заготавливает сушняк на зиму.
— Не могли бы вы его позвать? — сказал Бовуар.
От стараний быть вежливым голос Бовуара становился лишь еще более зловещим.
— Мы не знаем, где он, — раздался голос у них за спиной.
Гамаш и Бовуар повернулись и увидели Рора, который стоял в прихожей. Он был плечистый, коренастый и мощный. Руки его лежали на бедрах, локти были выставлены в стороны — он походил на загнанное в угол животное, которое пытается казаться крупнее, чем на самом деле.
— Тогда мы можем поговорить с вами, — сказал Гамаш.
Рор не шелохнулся.
— Прошу вас, пройдите в кухню, — сказала Ханна. — Там теплее.
Она провела их в дом, стрельнув на ходу в Рора предостерегающим взглядом.
В комнате было тепло от проникающих сюда солнечных лучей.
— Mais, c’est formidable, — сказал Гамаш.
Из окна высотой от пола до потолка видно было поле, а за ним — лес, а вдали — церковь Святого Томаса в Трех Соснах. Парра словно жили на природе, потому что дом ничуть не вторгался в окружающую среду, а был ее частью. Это было неожиданно. И уж определенно необычно. Но не казалось чем-то чужеродным. Напротив, дом был здесь как нельзя на своем месте. Он выглядел идеально.
— Félicitations. — Он повернулся к Парра. — Удивительный дом. Вы, вероятно, долгое время вынашивали мечту построить его.
Рор уронил руки и указал на сиденье у стеклянного стола. Гамаш принял предложение.
— Мы некоторое время обсуждали это в семье. Я сделал этот выбор не сразу. Поначалу хотел построить что-нибудь более традиционное.
Гамаш посмотрел на Ханну, которая села во главе стола.
— Видимо, тут не обошлось без убедительных доводов, — заметил он, улыбнувшись.
— Это точно, — сказала Ханна, возвращая ему улыбку, вежливую, но без теплоты или юмора. — Сколько лет ушло! Здесь на участке стоял домик, и мы в нем жили, пока Хэвоку не исполнилось лет шесть. Он продолжал расти, и мне захотелось иметь дом, который бы нас устраивал.
— Je comprends, но почему такая архитектура?
— Вам не нравится? — спросила она не настороженно, всего лишь заинтересованно.
— Вовсе нет. Мне ваш дом кажется великолепным. Он здесь очень на своем месте. Но вы должны признать, что выглядит он необычно. Ни у кого больше нет такого дома.
— Мы хотели построить что-нибудь совершенно не похожее на те дома, в которых росли. Мы хотели перемен.
— Мы? — переспросил Гамаш.
— Я был не против, — сказал Рор; голос его звучал жестко, но глаза смотрели опасливо. — К чему все эти вопросы?
Гамаш кивнул и подался к столу, положил свои большие руки на холодную поверхность.
— Почему ваш сын работает на Оливье?
— Ему нужны деньги, — сказала Ханна.
Гамаш кивнул:
— Понимаю. Но разве в лесу он не заработал бы больше? Или на стройке? Ведь официанты даже с учетом чаевых зарабатывают очень мало.
— Почему вы задаете нам эти вопросы? — спросила Ханна.
— Будь он здесь, я бы спросил у него.
Рор и Ханна переглянулись.
— Хэвок пошел в мать, — сказал наконец Рор. — Внешне он похож на меня, но характером в мать. Он любит людей. И хотя с удовольствием трудится в лесу, но предпочитает работать с людьми. Это бистро его идеально устраивает. Он там счастлив.
Гамаш задумчиво кивнул.
— Хэвок каждый вечер работал в бистро допоздна, — сказал Бовуар. — Когда он приходил домой?
— Около часа. Редко позже.
— Но иногда все же и позже? — спросил Бовуар.
— Да, иногда случалось, — сказал Рор. — Я его не ждал — ложился спать.
— Я думаю, вы его дожидались, — обратился Бовуар к Ханне.
— Да, — ответила она. — Но не могу вспомнить, чтобы он возвращался после половины второго. Если клиенты засиживались, в особенности если там устраивались какие-нибудь вечеринки, ему приходилось убирать после окончания, поэтому он иногда приходил чуть позднее обычного. Но ненамного.
— Будьте осторожны, мадам, — тихо сказал Гамаш.
— Осторожна?
— Нам нужна правда.
— Вы и получаете правду, старший инспектор, — сказал Рор.
— Надеюсь. Кто был убитый?
— Почему полиция все время задает нам этот вопрос? — спросила Ханна. — Мы его не знали.
— Его звали Якоб, — сказал Бовуар. — И он был чех.
— Понятно, — сказал Рор, и его лицо перекосило от гнева. — Значит, по-вашему, все чехи знают друг друга? Вы хоть отдаете себе отчет в том, насколько это оскорбительно?
Арман Гамаш пододвинулся к Рору.
— Это не оскорбительно. Это свойственно человеческой природе. Если бы я жил в Праге, то меня тянуло бы к живущим там квебекцам. В особенности в начальный период. Он приехал сюда более десяти лет назад и построил хижину в лесу. Заполнил свой дом сокровищами. Вы не знаете, откуда они могли взяться?
— Откуда нам знать?
— Мы полагаем, он мог их украсть в Чехословакии.
— И поскольку они привезены из Чехословакии, мы должны об этом знать?
— Если он что-то украл, то неужели вы думаете, что он первым делом заявился бы на обед вскладчину, устраиваемый чешской общиной? — спросила Ханна. — Мы не знаем этого Якоба.
— Чем вы занимались до приезда сюда? — спросил Гамаш.
— Мы оба учились. Познакомились в Карловом университете в Праге, — сказал Ханна. — Я изучала политические науки, а Рор учился на техническом отделении.
— С вами понятно — вы здесь член совета, — сказал он Ханне, потом обратился к Рору. — Но вы, кажется, не работали здесь по специальности. Почему?
Парра помолчал, потом посмотрел на свои большие, грубые руки, поковырял мозоль:
— Я устал от людей. Не хотел иметь с ними ничего общего. Почему, вы думаете, здесь, вдали от городов, такое большое чешское сообщество? Потому что мы устали от людей, от их поступков. От людей, которых подстрекают другие, воодушевляют их. От людей, зараженных цинизмом, страхом, подозрительностью. Завистью и корыстью. От людей, которые готовы глотки перегрызть друг другу. Я не хочу иметь с ними ничего общего. Позвольте мне тихо работать в саду, в лесу. Люди — ужасные существа. Вы это знаете не хуже меня, старший инспектор. Вы видели, что они способны сделать друг с другом.
— Да, видел, — согласился Гамаш. Он замолчал на несколько секунд, и за это время перед его мысленным взором пронеслись все те ужасы, что он видел на своем посту начальника отдела по расследованию убийств. — Я знаю, на что способны люди. — После этого он улыбнулся и заговорил тихим голосом: — На плохое, но и на хорошее. Я видел жертвенность, я видел прощение в ситуациях, где оно казалось невозможным. Доброта существует, месье Парра. Поверьте мне.
И на несколько секунд возникло ощущение, что Рор Парра может в это поверить. Он смотрел на Гамаша широко раскрытыми глазами, словно этот большой, спокойный человек приглашал его в дом, в который Рору так хотелось войти. Но потом он отступил.
— Вы глупы, старший инспектор. — Он уничижительно рассмеялся.
— Но при этом и счастлив, — улыбнулся Гамаш. — Так о чем мы тут говорили? Ах да, об убийстве.
— Чья это там машина на дорожке? — донесся из прихожей молодой голос, а еще через секунду хлопнула дверь.
Бовуар встал. Ханна и Рор тоже встали и уставились друг на друга. Гамаш подошел к кухонной двери:
— Это моя машина, Хэвок. Мы можем поговорить?
— Конечно.
Молодой человек вошел в кухню, снял шапку. Лицо у него было потное, в грязи, и он обезоруживающе улыбался.
— А что так серьезно? — Он изменился в лице. — Уж не случилось ли еще одно убийство?
— С чего вы взяли? — спросил Гамаш, глядя на него.
— Вы такой мрачный. Мне кажется, будто сегодня день, когда в школе выдают табель успеваемости.
— В некотором роде, пожалуй, так оно и есть. Время подвести итоги.
Гамаш показал на стул рядом с отцом Хэвока, и молодой человек сел. Сел и Гамаш.
— Вы с Оливье последними уходили из бистро вечером в прошлую субботу?
— Верно. Оливье ушел, а я закрыл дверь.
— Куда направился Оливье?
— Домой, наверное, — пожал плечами Хэвок.
— Нам теперь известно, что Оливье по ночам бывал у Отшельника. Как раз по субботам.
— Это точно?
— Точно.
Самообладание молодого человека было слишком уж идеальным. Даже наигранным, как показалось Гамашу.
— Но об Отшельнике знал и кое-кто еще. Не только Оливье. Якоба можно было найти двумя разными способами. Один — это пройти заросшими ездовыми тропинками. А другой — выследить Оливье. На его пути к хижине.
Улыбка сошла с лица Хэвока.
— Вы хотите сказать, что я пошел следом за Оливье? — Молодой человек перевел взгляд с Гамаша на родителей, всмотрелся в их лица, потом снова посмотрел на Гамаша.
— Где вы были только что?
— В лесу.
Гамаш задумчиво кивнул:
— И чем занимались?
— Заготавливал дрова.
— Но мы не слышали работы пилы.
— Напилил я раньше. А сейчас только складывал. — На сей раз Хэвок метнул быстрый взгляд в сторону отца.
Гамаш встал, сделал несколько шагов в сторону двери, наклонился и поднял что-то. Потом сел и положил поднятое на полированный стол. Это была деревянная щепка. Нет. Стружка. Скрученная.
— На что вы построили этот дом? — спросил Гамаш.
— Что вы имеете в виду? — выпалил Рор.
— Он стоит несколько сотен тысяч долларов. Одних материалов сколько ушло. Добавить оплату архитектора, подготовку чертежей для такого необычного дома. Потом оплата строителям. Вы говорите, что построили его пятнадцать лет назад. Какие произошли события, позволившие вам сделать это? Где вы достали деньги?
— А какие, по-вашему, могли произойти события? — Рор подался к старшему инспектору. — Вы, квебекцы, такой обособленный народ. Что произошло пятнадцать лет назад? Давайте вспомним. Был референдум о независимости Квебека, был страшный лесной пожар в Абитиби, в провинции прошли выборы. Больше вроде бы ничего.
Эти слова, посланные в лицо Гамашу, сотрясли стружку, лежащую на столе.
— Я все это пережил, — закончил Рор. — Боже мой, как же вы можете не знать, что произошло тогда?
— Чехословакия разделилась, — сказал Гамаш. — На Словакию и Чешскую Республику. Фактически это произошло лет двадцать назад, но последствия могут сказываться и дольше. Те стены рушились, а эти, — он кинул взгляд на стеклянные стены дома, — эти росли.
— Мы можем снова видеться с нашей семьей, — сказала Ханна. — То, с чем мы прощались навсегда, вернулось. Семья, друзья.
— Искусство, серебро, фамильные ценности, — сказал Бовуар.
— Вы думаете, эти вещи имели значение? — спросила Ханна. — Мы так долго жили без них. Мы тосковали по людям, а не по вещам. Мы даже не смели надеяться. Нас обманывали и раньше. Летом шестьдесят восьмого года. И конечно, те сообщения, что мы видели на Западе, отличались от рассказов, которые доходили до нас из дома. Здесь мы слышали только о том, как там все замечательно. Мы видели, как люди машут флажками и поют. Но мои двоюродные родственники и тетушки рассказывали другую историю. Старая система была ужасна. Коррумпированная, жестокая. Но она, по крайней мере, была системой. Когда она рухнула, не осталось ничего. Вакуум. Хаос.
Гамаш чуть наклонил голову, услышав это слово. Опять. Хаос.
— Это было ужасно. Людей избивали, убивали, грабили. А ни полиции, ни судов не было.
— Подходящее время для того, чтобы вывезти ценные вещи, — сказал Бовуар.
— Мы хотели помочь с выездом нашей двоюродной родне, но они решили остаться, — сказал Рор.
— А моя тетушка, конечно, решила остаться с ними.
— Конечно, — сказал Гамаш. — Но если не люди, то что — вещи?
Секунду спустя Ханна кивнула:
— Нам удалось вывезти кое-какие фамильные ценности. Мои мать и отец спрятали их после войны и сказали нам, что их нужно приберечь для обмена, для торговли, если дела пойдут плохо.
— И дела пошли плохо.
— Мы тайком вывезли их и продали. И потому смогли построить дом нашей мечты, — сказала Ханна. — Мы тяжело шли к этому решению, но в конечном счете я решила, что мои родители поняли бы нас и одобрили. Ведь то были всего лишь вещи. А главное в жизни — это дом.
— И что у вас было? — спросил Бовуар.
— Несколько картин, хорошая мебель, несколько икон. Дом для нас был важнее икон, — сказала Ханна.
— Кому вы все это продали?
— Одному дилеру в Нью-Йорке. Другу друзей. Могу назвать его имя. Он взял небольшие комиссионные, но сумел получить хорошую цену, — сказал Парра.
— Прошу вас. Я бы хотел с ним поговорить. Вы явно хорошо воспользовались деньгами. — Старший инспектор обратился к Рору: — Вы ведь еще и плотник?
— Да, могу плотничать.
— А вы? — спросил Гамаш у Хэвока, который в ответ пожал плечами. — Нет, мне нужно услышать ваш ответ.
— Я тоже могу.
Гамаш протянул руку и толкнул стружку по столу так, что она остановилась перед Хэвоком. Гамаш ждал.
— Я в лесу вырезал немного, — признал Хэвок. — Я люблю, когда работа закончена, посидеть немного и повырезать. Это дает возможность расслабиться. Подумать. Остыть. Я делаю игрушки и всякие штуки для Шарля Мюндена. Старик дал мне несколько чурбанов и показал, как это делается. По большей части у меня ничего толкового не выходит, и я выкидываю или сжигаю такие неудавшиеся штуки. Но иногда что-то получается, и я дарю игрушку Шарлю. А почему вас это интересует?
— Рядом с убитым был найден кусок дерева. А на нем вырезано слово «Воо». Сделал это не Якоб. Мы думаем, это дело рук убийцы.
— Вы думаете, что Хэвок… — Рор не смог закончить предложения.
— У меня есть ордер на обыск, и бригада криминалистов уже в пути.
— И что вы ищете? — спросила Ханна, побледнев. — Инструмент для резьбы по дереву? Мы и так можем отдать вам его.
— Дело не только в этом, мадам. Из хижины Якоба пропали две вещи. Орудие убийства и маленький полотняный мешок. Их мы тоже ищем.
— Мы ничего такого не видели, — сказала Ханна. — Хэвок, принеси свои инструменты.
Хэвок повел Бовуара в сарай, а Гамаш остался ждать криминалистов, которые появились несколько минут спустя. Бовуар вернулся с инструментом и еще кое-чем.
Куски дерева. Красный кедр. С резьбой.
Было решено, что Бовуар останется руководить обыском, а Гамаш вернется в оперативный штаб. Перед тем как Гамаш уехал, они поговорили в машине.
— Ну и кто из них, как вы думаете? — спросил Бовуар, передавая Гамашу ключи. — Хэвок мог пойти следом за Оливье и найти хижину. Но это мог быть и Рор. Он мог обнаружить хижину, когда расчищал тропинки. Конечно, это могла сделать и мать. Для этого убийства не требовалось так уж много силы. Злости — да, адреналина, но не силы. Предположим, Якоб украл вещи у семьи Парра в Чехословакии. Потом он появился здесь, и они его узнали. А он узнал их. И спрятался в лесу.
— А может быть, Якоб и Парра действовали заодно, — сказал Гамаш. — Может быть, они втроем убедили друзей и соседей в Чехословакии отдать им свои семейные реликвии, а потом исчезли.
— И Якоб, оказавшись здесь, улизнул от своих партнеров — спрятался в лесу. Но Рор нашел его, обновляя старые ездовые тропинки.
Криминалисты начали свою работу. Вскоре они будут знать о Парра практически всё.
Гамашу нужно было собраться с мыслями. Он протянул ключи от машины Бовуару:
— Я прогуляюсь.
— Вы шутите? — спросил Бовуар, для которого ходьба была наказанием. — Это же за день не дойти.
— Мне это пойдет на пользу — проветрю мозги. Встретимся в Трех Соснах.
Махнув Бовуару на прощание рукой, он двинулся по грунтовой дороге в деревню. В ароматном осеннем воздухе жужжали несколько ос, но Гамаш их явно не интересовал. Они были жирные и ленивые, чуть ли не пьяные от яблочного, грушевого и виноградного нектара.
Казалось, еще вот-вот — и мир начнет разлагаться.
Гамаш шел все дальше, и знакомые запахи и звуки сошли на нет, а к нему присоединились хранитель Джон, умеющая летать Лавина, маленький мальчик по другую сторону прохода на рейсе «Эйр Кэнада». Мальчик, который тоже летал и рассказывал истории.
Мотивом этого убийства на первый взгляд были сокровища. Но Гамаш знал, что это не так. Этот мотив был лишь внешним, кажущимся. А настоящий мотив был невидим. Как всегда и происходит при убийстве.
Мотив этого убийства — страх. И ложь, как производное этого страха. Но если смотреть еще глубже, то мотив этого убийства — истории. Истории, рассказываемые людьми миру и самим себе. Мифология и тотемы, эта тонкая граница между притчей и фактом. И людьми, которые падают в пропасть. Мотивом этого убийства были истории, рассказанные скульптурами Якоба. О Хаосе и Ярости, о Горе́ Отчаяния и Гнева. И о чем-то еще. О чем-то таком, что приводило в ужас даже Гору.
А в самой сердцевине всего этого, как знал теперь Гамаш, находились жестокие слова.
