Глава тридцать четвертая
Пока Гамаш находился на туманных островах Королевы Шарлотты, Клару затянула ее собственная мгла. Она целый день кругами бродила у телефона, подходила все ближе и ближе, а потом отскакивала прочь.
Питер наблюдал за ней из своей студии. Он уже не знал, на что надеется. На то, что Клара позвонит Фортену или что не позвонит. Он больше не знал, что лучше. Для нее, для него.
Питер уставился на картину у себя на мольберте. Взял кисть, макнул ее в краску и подошел к полотну, исполненный решимости внести в него тот неповторимый штрих, которого ждут от него зрители. Сложность. Многоплановость.
Он добавил единственную точку и отошел.
— О боже, — вздохнул он, разглядывая свежую точку на белом холсте.
Клара опять приближалась к телефону — на сей раз со стороны холодильника. В одной руке она держала шоколадное молоко, в другой печенье, а глаза были устремлены на аппарат.
Кто она — несговорчивая упрямица? Или она просто защищает то, во что верит? Героиня или сука? Странно, что нередко трудно отделить одно от другого.
Она вышла в огород и несколько минут без особого энтузиазма выдергивала сорняки, потом приняла душ, переоделась, поцеловала Питера, села в машину и поехала в Монреаль. В галерею Фортена — чтобы забрать свой портфолио.
На обратном пути она заехала на минуту к мисс Эмили Карр. Клара смотрела на скульптуру некрасивой эксцентричной женщины с лошадью, собакой и обезьянкой. И приговором жестоких слов на лице.
* * *
Инспектор Бовуар встретил Гамаша в аэропорту Трюдо.
— Есть что-нибудь от суперинтенданта Брюнель? — спросил старший инспектор, когда Бовуар укладывал его чемодан на заднее сиденье.
— Она нашла еще одну скульптурку. Ее купил какой-то тип из Москвы. Из рук ее выпускать не хочет, но фотографии прислал. — Бовуар протянул конверт старшему инспектору. — А у вас как дела? Удалось что-нибудь найти?
— Ты понял, что строки, которые оставляла тебе Рут, взяты из одного стихотворения?
— И вы обнаружили это на островах Королевы Шарлотты?
— Опосредованно. Ты их сохранил?
— Эти бумажки? Нет, конечно. Да и зачем? Они что, имеют какое-то отношение к делу?
Гамаш вздохнул. Он чувствовал усталость. Ему предстоял нелегкий день, и он не мог позволить себе оступиться. Не сейчас.
— Нет, не думаю. Но потерять их жаль.
— Вам хорошо говорить. А вот начнет она на вас писать — что тогда запоете?
— «…и за загривок нежно поднимет твою душу и осторожно в темень рая отнесет», — прошептал Гамаш.
— Куда? — спросил Бовуар, когда они свернули на неровную дорогу к Трем Соснам.
— В бистро. Нам нужно еще раз поговорить с Оливье. Ты разбирался с его финансовыми делами?
— У него около четырех миллионов. Полтора из них — от продажи деревянных скульптур. Чуть больше миллиона — от продажи антикварных вещей, подаренных Отшельником. И собственности приблизительно на миллион долларов. Мы не очень сильно продвинулись, — мрачно сказал Бовуар.
Но Гамаш знал, что они уже в одном шаге от разгадки. Он знал об этом и когда машина подпрыгивала на неровностях, и когда возвращалась на твердую землю.
Они остановились перед бистро. Старший инспектор так тихо сидел на пассажирском месте, что Бовуару показалось, будто тот вздремнул. Вид у него был усталый — да и кто бы не устал после семичасового перелета даже в самолете «Эйр Кэнада»? Перевозчика, который отвечает за все. Бовуар был убежден, что вскоре в салоне рядом с отсеком с кислородной маской появится платежный терминал.
Инспектор посмотрел на Гамаша, которого и правда сморило: голова опустилась, глаза были закрыты. Бовуару не хотелось беспокоить шефа — у того был такой умиротворенный вид. Потом он обратил внимание, что большой палец Гамаша мягко поглаживает фотографию, которую он легко держит в руке. Глаза шефа не были закрыты, вернее, не были закрыты совсем.
Он прищурился и разглядывал изображение на фотографии.
А скульптура изображала гору. Голую, безлюдную. Словно ее обстригли. Остались лишь несколько чахлых сосен у основания. Гамаш чувствовал, что от нее исходит печаль, ощущение опустошенности. Но в этой работе было и что-то еще, отличавшее ее от других. Некое легкомыслие. Он прищурился, всмотрелся пристальнее и увидел: то, что он ошибочно принял за одну из сосен у основания горы, на самом деле было чем-то иным.
Это был молодой человек, мальчик, нерешительно шагнувший на край скульптуры.
И там, где ступила его нога, начали пробиваться молодые деревца.
Это напомнило Гамашу портрет Рут кисти Клары. Было схвачено то мгновение, когда отчаяние переходит в надежду. Эта удивительная скульптура кричала об одиночестве, но в то же время и вселяла надежду. Гамашу не нужно было приглядываться — он и без того знал, что мальчик здесь тот же самый, именно его видел он и на других скульптурах. Но страх исчез. Или еще не появился?
На газоне закрякала Роза. Сегодня на ней был бледно-розовый свитер. И жемчужины?
— Voyons, — сказал Бовуар, кивая на утку, когда они вышли из машины. — Можете вы себе это представить — слушать это кряканье целый день?
— Подожди, когда у тебя будут дети, — сказал Гамаш, останавливаясь перед бистро, чтобы посмотреть на Розу и Рут.
— Они что, крякают?
— Нет. Но шумят они сильно, в этом можешь не сомневаться. И кстати, ты собираешься обзаводиться детьми?
— Наверное, когда-нибудь. Энид пока не горит желанием.
Он стоял рядом со своим шефом, и они оба смотрели на тихую деревню. Тихую, если не считать кряканья.
— Есть новости от Даниеля?
— Мадам Гамаш говорила с ними вчера. Все в порядке. Ждут ребеночка недели через две. Как только это случится, мы полетим в Париж.
Бовуар кивнул:
— Значит, у Даниеля будет двое. А что насчет Анни? У нее есть какие-то планы?
— Никаких. Мне думается, что Дэвид не против, но Анни не умеет обращаться с детьми.
— Я видел ее с Флоранс, — сказал Бовуар, вспомнив приезд Даниеля с внучкой старшего инспектора. Он видел, как Анни держит племянницу, поет ей. — Она в восторге от девочки.
— Она заявляет, что не хочет детей. А мы, откровенно говоря, не хотим ее подталкивать.
— Да, тут лучше не вмешиваться.
— Дело не в этом. Мы видели, какой кошмар получался каждый раз, когда она в юности подрабатывала бебиситтером. Как только ребенок начинал плакать, Анни звала нас, и нам приходилось приезжать и выручать ее. Мы как бебиситтеры заработали больше денег, чем она. И вот еще что, Жан Ги. — Гамаш подался к инспектору и понизил голос. — Не вдаваясь в детали, что бы ни случилось, не позволяй Анни надевать на меня памперсы.
— О том же самом она просила и меня, — проговорил Бовуар, и на лице Гамаша появилась улыбка. Потом растаяла.
— Ну, идем? — Гамаш показал на дверь бистро.
* * *
Они вчетвером решили сесть подальше от окон. В прохладном и тихом зале. В обоих каминах по концам зала полыхал огонек. Гамаш вспомнил свой первый приход в это бистро несколько лет назад: он тогда увидел разнородную мебель, простые кресла, кресла с подголовниками и резные кресла. Столы круглые, квадратные и прямоугольные. Камины и деревянные балки под потолком. И на всем ценники.
Всё продавалось. И все? Гамаш так не думал, но иногда его охватывали сомнения.
— Bon Dieu, ты хочешь сказать, что не говорил своему отцу обо мне? — спросил Габри.
— Говорил. Я ему сказал, что со мной живет Габриэль.
— Значит, ваш отец думает, что вы живете с Габриэль, — сказал Бовуар.
— Quoi? — сказал Габри, пронзая гневным взглядом Оливье. — Он думает, что я женщина? А это значит… — Габри недоуменно посмотрел на своего партнера. — Он не знает, что ты гей?
— Я ему об этом не говорил.
— Может быть, не словами, но ты ему точно говорил, — сказал Габри и повернулся к Бовуару. — Под сорок лет, не женат, продает старинные вещи. Господи, он рассказывал мне, что в то время, когда другие ребята играли в золотоискателей, его интересовали фарфоровые статуэтки фирмы «Ройял Даултон». Это что, разве не гей? — Он повернулся к Оливье. — У тебя была детская духовка, и ты сам шил себе костюмы на Хеллоуин.
— Я ему об этом не говорил и не собираюсь, — отрезал Оливье. — Это не его дело.
— Ну и семейка, — вздохнул Габри. — Вы идеально подходите друг к другу. Один ничего не хочет знать, а другой ничего не хочет говорить.
Но Гамаш знал, что за этим скрывается нечто большее, чем нежелание говорить. Тут речь шла о маленьком мальчике со своими тайнами. А потом маленький мальчик стал большим, но тайны остались. Потом он стал взрослым мужчиной. Гамаш вытащил из сумки конверт и положил на стол перед Оливье семь фотографий. Потом он развернул скульптурки и тоже поставил их на стол.
— В каком порядке они изготовлялись?
— Не помню, какую когда он мне дал, — пробурчал Оливье.
Гамаш посмотрел на него, потом мягко сказал:
— Я спросил не об этом. Я спросил, в каком порядке они изготовлялись. Вы ведь это знаете, да?
— Я не понимаю, о чем вы, — смущенно проговорил Оливье.
И тут Арман Гамаш сделал нечто такое, что Бовуар видел редко. Он с такой силой стукнул кулаком по столу, что деревянные скульптурки подпрыгнули. Как и его собеседники.
— Хватит! Наслушался я!
И вид его вполне отвечал этим словам. Лицо посуровело, на нем появились резкие морщины, словно проявленные ложью и тайнами.
— Вы хоть представляете, в какую переделку попали? — Голос его звучал низко, напряженно, он словно продавливал его через горло, которое грозило вот-вот сомкнуться. — С этой минуты чтобы никакой лжи! Если хотите сохранить надежду на благополучный для себя исход, хоть малейшую надежду, говорите правду. Сейчас же!
Гамаш накрыл своей широкой ладонью фотографии и подтолкнул их к Оливье, который уставился на них будто в ужасе.
— Я не знаю, — заикаясь, проговорил он.
— Оливье, бога ради, прошу тебя, — простонал Габри.
Гамаш теперь излучал гнев. Гнев, разочарование и опасение, что истинный убийца может уйти от ответственности, укрыться во лжи другого человека. Оливье и старший инспектор смотрели друг на друга. Один всю жизнь прятал тайны, другой посвятил себя тому, чтобы извлекать тайны на свет божий.
Бовуар и Габри смотрели на происходящее молча, ощущая эту подспудную борьбу, не в силах никому помочь.
— Говорите правду, Оливье, — проскрежетал Гамаш.
— Как вы узнали?
— Побывал в стране чудес. В деревне Нинстинц на островах Королевы Шарлотты. Тотемные шесты сказали мне.
— Они сказали вам?
— На свой лад. Там одно изображение следует за другим. Каждое рассказывает свою историю и само по себе является чудом. Но если брать их в целом, то история получается более полная.
Слушая эти слова, Бовуар подумал о тех строках, что отправляла ему Рут. Шеф сказал ему, что и они имеют то же свойство. Если их соединить в определенном порядке, то и они расскажут историю. Он опустил руку в карман и нащупал клочок бумаги, подсунутый ему под дверь этим утром.
— Так что за историю они рассказывают, Оливье? — спросил Гамаш.
Понимание пришло к нему в самолете, когда он слышал щебет мальчика, выстраивавшего своих солдатиков в сложном боевом порядке. Гамаш думал о деле, думал о хайда, о хранителе, которому не давала покоя больная совесть и который наконец обрел покой в лесной глуши.
Старший инспектор подозревал, что то же самое случилось и с Отшельником. Он спрятался в лесу вместе со своими сокровищами. Но был найден. Много лет назад. Он сам нашел себя. И стал использовать деньги для затыкания щелей в стене и как туалетную бумагу. Первые издания книг он использовал, чтобы получать знания и скрашивать одиночество. Он ел каждый день с бесценных блюд.
И в лесной глуши он обрел свободу и счастье. И мир.
Но чего-то ему все же не хватало. Или, точнее, что-то мешало ему. Он освободился от грузов житейских, но какой-то груз давил ему на плечи. Истина.
И тогда он решил поделиться ею с кем-нибудь. С Оливье. Но он не мог заставить себя пойти на это. Вместо этого он поведал правду в притчевой, аллегорической форме.
— Он заставил меня пообещать ему, что я никому об этом не скажу. — Оливье уронил голову.
— И вы никому ничего не говорили. Пока он был жив. Вы сдержали обещание. Но теперь должны рассказать.
Оливье молча взял фотографии и разложил их в определенном порядке, над двумя помедлил несколько секунд, один раз поменяв их местами. Наконец они все легли перед ним, рассказывая историю Отшельника.
И тогда Оливье заговорил, по мере рассказа трогая ту или иную фотографию. Мягкий, чуть ли не гипнотический голос Оливье заполнял пространство между ними, и перед мысленным взором Гамаша представал Отшельник, каким он был при жизни. Поздним вечером сидел в своей хижине. Единственный его посетитель напротив него рядом с камином, в котором потрескивают дрова, слушает его историю гордыни, наказания и любви. И предательства.
Гамаш видел, как жители деревни, счастливые в своем неведении, покидают свои дома. И юноша бежит впереди, торопит их. В рай, как думали они. Но юноша знал иное. Он похитил сокровище Горы.
Хуже того.
Он обманул доверие Горы.
Теперь каждая фигура, вырезанная Отшельником, обретала смысл. Мужчины и женщины, которые ждут на берегу, дойдя до края земли. И парнишка, который, дойдя до грани отчаяния, присел от страха.
И тут прибыл корабль, посланный богами, завидовавшими Горе.
Но за их спиной постоянно нависала тень. И угроза чего-то невидимого, но вполне реального. Ужасная армия, собранная Горой. Армия Ярости и Мести, грозящая катастрофой. Гнев питал эту армию. А за всем этим — сама Гора, которую невозможно остановить, которая не знает пощады.
Она найдет всех обитателей деревни. И мальчика найдет. И найдет похищенное сокровище.
Наступавшая армия сеяла смерть и голод, разорение и болезни. Она оставляла за собой пустыню. Хаос вел армию, и хаос воцарялся там, где она прошла.
Бовуар слушал рассказ. Его рука в кармане мяла последнее послание от Рут, он чувствовал, как бумага напиталась потом с его ладони. Посмотрел на фотографии резных скульптурок и увидел жителей деревни, пребывающих в счастливом неведении, увидел, как они медленно преображаются, чувствуя приближение чего-то. А потом уже не чувствуя — зная.
И он, Бовуар, разделял их ужас.
Наконец войны и голод добрались до берегов Нового Света. Долгие годы бушевала война вокруг их нового дома, не доходя до него. Но потом…
Они все посмотрели на фотографию последней скульптуры. На ней жители деревни плотно сгрудились. Изможденные, в драных одеяниях. Они в ужасе поднимали головы вверх и смотрели.
Смотрели на четырех мужчин за столом.
Оливье замолчал. История закончилась.
— Продолжайте, — прошептал Гамаш.
— Это конец.
— А мальчик? — спросил Габри. — Его больше не видно на скульптурах. Куда он делся?
— Скрылся в лесу, зная, что Гора найдет жителей деревни.
— Так он и их предал? Предал собственную семью? Друзей? — спросил Бовуар.
Оливье кивнул:
— Но было и еще кое-что.
— Что?
— Что-то было за Горой. Что-то гнало ее. Что-то вгоняло в ужас даже саму Гору.
— Страшнее Хаоса? Страшнее смерти? — спросил Габри.
— Страшнее всего на свете.
— И что же это было? — спросил Гамаш.
— Не знаю. Отшельник не успел рассказать конец — его убили. Но я думаю, он его вырезал.
— Что это значит? — спросил Бовуар.
— У него было что-то в полотняном мешке, но он мне эту вещь никогда не показывал. Правда, он видел, что я все время поглядываю на этот мешок. Я никак не мог удержаться. А он только посмеивался и говорил, что когда-нибудь покажет мне, что там.
— А когда вы нашли Отшельника убитым? — спросил Гамаш.
— Мешок исчез.
— Почему вы не сказали нам об этом раньше? — рявкнул Бовуар.
— Потому что тогда мне пришлось бы признаться во всем — и в том, что я его знал, что брал у него скульптурки и продавал их. Он таким образом обеспечивал мое возвращение — раздавал свои сокровища понемногу.
— Опытный наркоторговец, — сказал Габри без обиды, но и без удивления.
— Как Шехерезада.
Все посмотрели на Гамаша.
— Кто? — спросил Габри.
— Это симфоническая сюита Римского-Корсакова. По «Тысяче и одной ночи».
Трое недоуменно смотрели на него.
— Восточный царь на ночь брал себе в спальню девушку, а наутро убивал ее, — пояснил старший инспектор. — И вот он взял Шехерезаду. Она знала, что ее ждет, а потому заранее составила план.
— Убить царя? — спросил Габри.
— Лучше. Каждую ночь она рассказывала ему сказку, но оставляла ее незаконченной. И он оставлял ее живой, потому что хотел услышать конец.
— Может быть, Отшельник делал это, чтобы сохранить свою жизнь? — недоуменно спросил Бовуар.
— В некотором роде — да, — ответил Гамаш. — Ему, как и Горе, требовался собеседник, и, возможно, он достаточно хорошо изучил Оливье и понимал, что кормить его обещаниями — это единственный способ заставить его приходить снова и снова.
— Это несправедливо. Вы выставляете меня шлюхой. Я не только брал его вещи. Я помогал ему в огороде, приносил еду. Он немало получил от меня.
— Да, получил. Но и вы тоже получили немало. — Гамаш сплел пальцы своих больших рук и посмотрел на Оливье. — Кем был убитый?
— Он взял с меня слово хранить тайну.
— Тайны для вас важны. Это я понимаю. Вы были добрым другом Отшельника. Но теперь вы должны сказать нам, кто он был.
— Он приехал из Чехословакии, — сказал наконец Оливье. — Звали его Якоб. Фамилии своей он не называл. Он приехал сюда с падением Берлинской стены. Я думаю, мы не понимали, какой там царил хаос. Я помню, что думал о том, как, наверное, радуются эти люди, которые наконец-то обрели свободу. Но он говорил о других вещах. Все государственные институты были разрушены. Наступило беззаконие. Ничто не работало — ни телефоны, ни железные дороги. Самолеты перестали летать. Он говорил, что это было ужасно. Но и время для побега — идеальное. Для того, чтобы выбраться оттуда.
— Все, что было у него в этой хижине, он привез с собой?
Оливье кивнул:
— За американские доллары — он называл их твердой валютой — можно было организовать что угодно. У него были связи со здешними торговцами антиквариатом, он продал им кое-что из своих сокровищ, а вырученные деньги использовал на подкуп чехословацких чиновников. И ему помогли вывезти его коллекцию. Он погрузил все в контейнер, который доставили в порт Монреаля. Затем он поместил свои вещи на хранение и стал ждать.
— Чего?
— Пока не найдет дома.
— Сначала он побывал на островах Королевы Шарлотты, верно? — спросил Гамаш.
Помедлив, Оливье кивнул.
— Но он там не остался, — продолжил Гамаш. — Он хотел покоя и тишины, но там начались протесты, люди приезжали туда со всего мира. Поэтому он уехал. Вернулся сюда. Поближе к своим сокровищам. И решил найти себе место в Квебеке. В местных лесах.
И снова Оливье кивнул.
— А почему он выбрал Три Сосны?
Оливье отрицательно покачал головой:
— Не знаю. Я спрашивал, но он не отвечал.
— И что случилось потом?
— Как я уже сказал, он приехал сюда и стал строить себе хижину. Когда домик был готов, он стал понемногу привозить сюда свои сокровища. На это ушло какое-то время, но он никуда не спешил.
— А те сокровища, что он привез из Чехословакии, — они принадлежали ему? — спросил Гамаш.
— Я никогда не спрашивал, а он ничего об этом не говорил. Но я не думаю, что они принадлежали ему. Уж слишком он боялся. Я знаю, он прятался от чего-то. От кого-то. Но я не знаю от кого.
— Вы представляете, сколько мы из-за вас потеряли даром времени? Боже мой, и что только было у вас в голове? — сказал Бовуар.
— Я все время думал, что вы найдете убийцу и тогда вся эта ерунда останется в тайне.
— Ерунда? — переспросил Бовуар. — Вот как вы об этом думаете? Словно это несущественные подробности? Как мы, по-вашему, могли найти убийцу, если вы нагромоздили горы лжи, вынудив нас метаться по всей округе?
Гамаш чуть приподнял руку, и Бовуар заставил себя податься назад. Он глубоко вздохнул.
— Расскажите нам о Воо, — попросил Гамаш.
Оливье поднял голову, посмотрел усталыми глазами. Он был бледен, изможден, за неделю состарился лет на двадцать.
— Вы же сказали, что это кличка обезьянки, которая принадлежала Эмили Карр.
— Я тоже так думал, но потом много размышлял об этом. Мне кажется, для убитого это слово имело еще какое-то значение. Что-то личное. Пугающее. Мне кажется, оно было оставлено в паутине и вырезано в дереве как угроза. Это было что-то такое, о чем знали, вероятно, только убийца и убитый.
— Тогда зачем спрашивать меня?
— Затем, что Якоб мог сказать вам об этом. Сказал или нет, Оливье?
Гамаш сверлил Оливье взглядом, требуя от него правды.
— Он мне ничего такого не говорил, — ответил наконец Оливье.
Этот ответ был воспринят с недоверием.
Гамаш не сводил с него взгляда, прилагая все силы, чтобы увидеть — что там, за наслоениями лжи. Или же Оливье на сей раз сказал правду?
Гамаш встал. У двери он остановился, повернулся. Оливье был как выжатый лимон. Не осталось ничего. По крайней мере, Гамаш надеялся на это. С раскрытием каждой лжи Оливье словно срывал с себя кусок кожи. И теперь он сидел в бистро с содранной кожей.
— А что случилось с молодым человеком? — спросил Гамаш. — Из этой притчи. Гора нашла его?
— Видимо, да, — ответил Оливье. — Ведь он мертв, верно?
