Глава двадцать девятая
После ланча с приправленным травами огуречным супом, приготовленными на открытом огне креветками, укропным салатом и грушевым пирогом Гамаш и Брюнели устроились в светлой гостиной квартиры на втором этаже. Стены комнаты были уставлены книжными шкафами. Здесь и там лежали всевозможные objets trouvés. Обломки старинных гончарных изделий, расколотые кружки. Это была комната, в которой жили, где люди читали, разговаривали, думали и смеялись.
— Я изучала вещи из хижины, — сказала Тереза Брюнель.
— И?.. — Гамаш подался вперед на диване, держа в руках маленькую чашечку кофе.
— Пока ничего. Как это ни странно, ни один из предметов не числится среди похищенных. Впрочем, я еще не закончила просмотр. Потребуется несколько недель, чтобы дать окончательное заключение.
Гамаш медленно откинулся назад и скрестил длинные ноги. Если эти вещи не были похищены, то откуда они взялись?
— Какой другой вариант? — спросил он.
— Другой вариант — убитый владел этими вещами. Или они были взяты у убитых людей, которые не могли сообщить о краже. Во время войны, например. Как в случае с Янтарной комнатой.
— А может, он получил их в подарок, — предположил ее муж Жером.
— Но они бесценны, — возразила Тереза. — С какой стати кто-то будет дарить их ему?
— Ну, скажем, в благодарность за оказанные услуги, — сказал он.
Все трое замолчали на некоторое время, пытаясь представить себе, за какие услуги убитый мог получить такие подарки.
— Bon, Арман, я должна вам показать кое-что.
Жером поднялся в полный рост, который составлял всего пять с половиной футов. По форме он был почти идеальным кубом, но носил свою массу с легкостью, словно его тело было наполнено мыслями, фонтанирующими из головы.
Он устроился на диване рядом с Гамашем, держа в руках две резные скульптуры.
— Прежде всего, это очень примечательные работы. Они чуть ли не говорят, правда? Моя задача, как сказала Тереза, состояла в том, чтобы выяснить, что тут написано. Вернее, что это значит.
Он перевернул скульптурки буквами вверх.
С нижней стороны скульптуры с людьми на берегу было вырезано: ИРБЬЯГГР.
А под плывущим кораблем: НЭШЬШ.
— Это своего рода код, — объяснил Жером, надевая очки и снова вглядываясь в буквы. — Я начал с самого простого. Йцукен. Неспециалист чаще всего прибегает к такой шифровке. Вы ее знаете?
— Это раскладка клавиатуры на пишущей машинке. И еще на компьютере, — сказал Гамаш. — Йцукен — это первые шесть букв верхней линии.
— Обычно для шифровки человек садится за клавиатуру и набирает букву, соседнюю с той, которая ему нужна. Расшифровать это очень просто. Но здесь такой метод не использовался. — Жером поднялся, и Гамаш чуть не свалился в провал, оставленный его телом. — Я проверил множество шифров и, откровенно говоря, ничего не нашел. Мне очень жаль.
Гамаш всерьез рассчитывал на то, что этот знаток шифровального дела сумеет сломать код Отшельника. Но как и все остальное в этом деле, код не поддавался разгадке с лету.
— Однако я думаю, что знаю, какой код здесь использовался. По-моему, это шифр Цезаря.
— Слушаю вас внимательно.
— Bon, — сказал Жером, который получал удовольствие от аудитории и от поставленной перед ним задачи. — Юлий Цезарь был гений. Он воистину император фанатиков шифра. Блестящий ум. Для отправки секретных сообщений своим войскам во Франции он использовал греческий алфавит. Но позднее он усовершенствовал код. Перешел на латинский алфавит — тот, которым мы пользуемся и по сей день. И стал сдвигать буквы на три положения. Так что если вы хотите отправить слово «убить», то по шифру Цезаря это будет… — Он взял лист бумаги и написал на нем алфавит.
А, Б, В, Г, Д, Е, Ё, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ъ, Ы, Ь, Э, Ю, Я
Потом он обвел кружочками буквы РЮЁПЩ.
— Видите?
Гамаш и Тереза склонились над захламленным письменным столом.
— Значит, он просто сдвигал буквы, — сказал Гамаш. — Если такой же шифр использован на скульптурках, то не могли бы вы прочесть, что там написано? Сдвинуть буквы назад на три позиции? — Он посмотрел на буквы под плывущим кораблем. — В таком случае мы имеем… КЪХ. Ну, дальше и пытаться не стоит: в том, что получается, нет никакого смысла.
— Нет, Цезарь был умен, и, я думаю, ваш Отшельник тоже. По крайней мере, он знал коды. Изящество шифра Цезаря в том, что его почти невозможно разгадать, потому что сдвиг можно делать на любое количество букв. А еще лучше — использовать ключевое слово. То, которое ни вы, ни ваш адресат никогда не забудете. Пишете его перед алфавитом, потом начинаете шифровать. Скажем, это слово «Монреаль».
Он вернулся к своему алфавиту и написал слово «Монреаль» под первыми восемью буквами, потом дополнил строку буквами алфавита начиная с «А» до общего числа букв.
А, Б, В, Г, Д, Е, Ё, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ъ, Ы, Ь, Э, Ю, Я
М, О, Н, Р, Е, А, Л, Ь А, Б, В, Г, Д, Е, Ё, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч
— И вот теперь, если мы хотим послать слово «убить», то как оно будет выглядеть? — спросил Жером у Гамаша.
Старший инспектор взял карандаш и обвел пять букв — ЛОБКФ.
— Точно, — просиял доктор Брюнель.
Гамаш смотрел как зачарованный. Тереза, которая уже видела это прежде, отошла назад и улыбнулась, гордясь умом своего мужа.
— Нам нужно ключевое слово. — Гамаш выпрямился.
— Только и всего, — рассмеялся Жером.
— Я думаю, что знаю его.
Жером кивнул, подтянул стул к столу и сел. Он снова четкими буквами написал алфавит.
А, Б, В, Г, Д, Е, Ё, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ъ, Ы, Ь, Э, Ю, Я
Его карандаш замер над следующей строкой.
— Шарлотта, — сказал Гамаш.
* * *
Клара и Дени Фортен неторопливо попивали кофе. В садике ресторана «Сантрополь» почти никого не было, нахлынувшая на ланч толпа — в основном ведущие богемный образ жизни молодые люди из квартала Плато-Мон-Руаяль — рассеялась.
Принесли счет, и Клара поняла: либо она скажет то, что собиралась, сейчас, либо никогда.
— Я хотела поговорить с вами еще кое о чем.
— О скульптурах? Вы их привезли? — Фортен подался вперед.
— Нет, они все еще у старшего инспектора, но я сказала ему о вашем предложении. Я думаю, трудность состоит в том, что они являются уликами в деле об убийстве.
— Конечно. Спешки никакой нет, хотя у этого покупателя может пропасть интерес. Вообще удивительно, что кто-то захотел их купить.
Клара кивнула и решила, что, наверное, сейчас самое время попрощаться. Она может вернуться в Три Сосны, начать составлять список приглашенных на вернисаж и забыть об этом деле. Да и замечание Фортена по поводу Габри стало забываться. Не стоило поднимать такую бучу из-за этого.
— Так о чем вы хотели поговорить? Стоит ли вам купить дом в провинции Тоскана? Как насчет яхты?
Клара не была уверена, шутит он или нет, но не сомневалась: легким разговор не получится.
— Да вообще-то, тут и говорить не о чем. Может быть, я ослышалась, но мне показалось, что вчера, когда вы приезжали в Три Сосны, вы сказали кое-что о Габри.
Фортен смотрел на нее с интересом, озабоченностью, недоумением.
— Он обслуживал нас в бистро, — пояснила Клара. — Принес нам напитки.
Фортен продолжал смотреть на нее, и она чувствовала, как испаряется ее мозг. Она целое утро повторяла те слова, что скажет ему, а теперь даже имени своего не могла вспомнить.
— Ну, я просто подумала, что вы знаете…
Ее голос смолк. Нет, она не могла сделать это. Она подумала, что это, вероятно, знак Господень и она не должна говорить ничего. И что она делает из мухи слона?
— Да нет, ерунда. — Она улыбнулась. — Просто подумала, что нужно назвать вам его имя.
К счастью, она сообразила, что Фортен привык иметь дело с художниками, которые либо пьяны, либо тронулись умом, либо накачались наркотиками. Клара, вероятно, причастилась и того, и другого, и третьего. Должно быть, она казалась ему блестящим художником, но несколько съехавшим с шариков.
Фортен подписал чек и оставил, как заметила Клара, очень большие чаевые.
— Я его помню. — Фортен повел ее через ресторан с его темным деревом и запахом травяного чая. — Это тот, который пидор.
* * *
ЛАБКФ?
Они разглядывали буквы. Чем больше они смотрели, тем меньше видели в этом смысла, что тоже имело определенный смысл.
— Есть еще какие-нибудь предложения? — Жером поднял голову от стола.
Гамаш пребывал в полном недоумении. Он был уверен, что они на правильном пути, что «Шарлотта» — именно то слово, с помощью которого можно сломать этот шрифт. Он задумался на несколько секунд, вспоминая подробности дела.
— Уолден.
Он знал, что хватается за соломинку. И конечно, это слово тоже ничего не дало.
Ничего, ничего, ничего. Что же он упустил?
— Ну, я продолжу попытки, — сказал Жером. — Может быть, это и не шифр Цезаря. Есть куча других кодов.
Он обнадеживающе улыбнулся, и старший инспектор испытал то, что, вероятно, чувствовали пациенты доктора Брюнеля. Новости были нерадостные, но он видел перед собой человека, который не собирался сдаваться.
— А что вы можете мне сказать об одном из ваших коллег — Винсенте Жильбере? — спросил Гамаш.
— Он не был моим коллегой, — раздраженно сказал Жером. — И не был коллегой ни одному из тех, кого я помню. Он не мог выносить глупцов. Вы не замечали, что подобные люди всех считают глупцами?
— Настолько все плохо?
— Жером реагирует так раздраженно только потому, что доктор Жильбер считал себя богом, — сказала Тереза, присаживаясь на подлокотник кресла мужа.
— Работать с такими трудновато, — сказал Гамаш, которому и самому пришлось поработать с несколькими «богами».
— Нет-нет, дело не в этом, — улыбнулась Тереза. — Жером раздражается потому, что настоящим богом он считает себя, а Жильбер не хотел коленопреклоняться перед ним.
Они рассмеялись, но прежде остальных улыбка сошла с лица Жерома.
— Винсент Жильбер очень опасный человек. И я думаю, у него действительно комплекс бога. Он страдает манией величия. Очень умен. Эта книга, которую он написал…
— «Бытие», — сказал Гамаш.
— Да. Она была продумана. До последней буквы. И нужно отдать ему должное: она произвела желаемый эффект. Большинство людей, которые читают книгу, соглашаются с ним. Он, безусловно, великий человек. А может, даже и святой.
— Вы в это не верите?
Доктор Брюнель фыркнул:
— Он убедил людей в своей святости — вот единственное чудо, которое он совершил. А это уже не мало, если ты знаешь, какой он подонок. Верю ли я в это? Нет, конечно.
— Ну, пришло время для моих новостей. — Тереза Брюнель встала. — Идемте со мной.
Гамаш последовал за ней, оставив Жерома ломать голову над шифром. В кабинете Терезы было больше журналов и газет. Она села за свой компьютер и после нескольких быстрых ударов по клавиатуре появилась фотография. На ней было изображено кораблекрушение.
Гамаш подтянул к столу стул, сел.
— Это?..
— Еще одна резная скульптура? Oui. — Она улыбнулась, как фокусник, который необыкновенно эффектно извлек из ниоткуда кролика.
— Это сделал Отшельник?
Гамаш повернулся на своем стуле и посмотрел на нее. Тереза кивнула. Он снова посмотрел на экран. Резьба была сложная. С одной стороны — разбитый корабль, потом лес, а на другой стороне — строящаяся деревня.
— Даже на фотографии работа кажется живой. Я вижу этих маленьких людей. Это те же люди, что и на других скульптурах?
— Я думаю, да. Но не могу найти испуганного мальчика.
Гамаш осмотрел деревню, корабль на берегу, лес. Ничего. Что случилось с мальчиком?
— Нам нужна скульптура, — сказал Гамаш.
— Она находится в частной коллекции в Цюрихе. Я связалась с одним своим цюрихским знакомым — владельцем галереи. Он очень влиятельный человек. Обещал помочь.
Гамаш был достаточно мудр, чтобы не расспрашивать суперинтенданта о ее связях.
— Дело не только в мальчике, — сказал он. — Нам необходимо узнать, что написано снизу.
Как и другие скульптуры, эта внешне имела мирный, спокойный вид. Однако какая-то тревога исходила и от нее.
Но опять же крохотные, вырезанные из дерева человечки казались счастливыми.
— Есть и еще одна. В некой кейптаунской коллекции.
Монитор мигнул, и появилось еще одно изображение. На склоне горы лежал спящий или мертвый мальчик. Гамаш надел очки, наклонился, прищурился.
— Сказать трудно, но я думаю, что это все тот же юноша.
— И я тоже так думаю, — сказал суперинтендант.
— Он мертв?
— Я и себе задавала тот же вопрос, но вряд ли. Вы не замечаете некую характерную особенность в этой скульптуре, Арман?
Гамаш откинулся назад, глубоко вздохнул, освобождаясь от напряжения, которое начал испытывать. Он закрыл глаза, потом снова открыл их. Но на этот раз не для того, чтобы посмотреть на изображение, выведенное на экран. На этот раз он хотел почувствовать его.
Прошло несколько секунд — и он понял, что Тереза Брюнель права. Это другая резная скульптура. Резчик явно был тот же самый, тут сомнений не было, но одна важная составляющая изменилась.
— Здесь нет страха.
Тереза кивнула:
— Только спокойствие, умиротворение.
— Даже любовь, — сказал старший инспектор.
Ему хотелось взять эту скульптуру в руки, даже завладеть ею, хотя он и понимал, что это невозможно. И он — уже не в первый раз — ощутил позыв желания. Жадности. Он знал, что никогда жадность не станет побудительным мотивом его действий. Но он знал, что другие могут оказаться не столь сдержанными. Да, такая скульптура стоила того, чтобы ею завладеть. И вероятно, все эти скульптуры того стоили.
— Что вы о них знаете? — спросил он.
— Они были проданы через одну компанию в Женеве. Я ее хорошо знаю. Репутация безупречная. Абсолютно.
— И что он за них получил?
— Они продали семь скульптур. Первую шесть лет назад. Она ушла за пятнадцать тысяч. Цены росли, пока не достигли трехсот тысяч долларов за последнюю. Она была продана прошлой зимой. Он говорит, что рассчитывает выручить за следующую не менее полумиллиона.
Гамаш удивленно вздохнул:
— Тот, кто их продавал, заработал сотни тысяч.
— Аукционный дом в Женеве берет солидные комиссионные, но я тут произвела расчеты на скорую руку. Продавец должен был получить около полутора миллионов.
Мысли Гамаша метались. Наконец в его памяти вспыхнул факт. Вернее, утверждение.
«Возвращаясь домой, я зашвыривал их в лес».
Это сказал Оливье. И опять Оливье солгал.
Глупый, глупый человек, подумал Гамаш. Потом он снова посмотрел на монитор и на мальчика, который лежал на склоне горы, чуть ли не ласкал ее. Неужели это возможно?
Неужели Оливье и в самом деле мог пойти на это? Убить Отшельника?
Миллион долларов — мощная мотивация. Но зачем убивать человека, который поставляет произведения искусства?
Нет, Оливье умалчивал о другом, и если у Гамаша была какая-то надежда найти настоящего убийцу, то настало время для откровений.
* * *
«Ну почему Габри такой проклятый гомосек? — думала Клара. — И пидор. И почему я такая проклятая трусиха?»
— Да-да, он самый, — услышала она собственный голос, вернувшись на некоторое время к реальности.
На улице потеплело, но она поплотнее завернулась в плащ, пока они стояли на тротуаре.
— Куда вас отвезти? — спросил Дени Фортен.
Куда? Клара не знала, где будет Гамаш, но у нее был номер его сотового.
— Спасибо, я сама.
Они обменялись рукопожатием.
— Эта выставка будет прорывом для нас обоих. Я за вас очень рад, — дружески сказал он.
— Я еще вот что хотела сказать. Габри — он мой друг.
Она почувствовала, как его рука разжалась. Но он все же улыбнулся ей.
— Я просто должна сказать, что он не гомосек и не пидор.
— Правда? Но по виду он явный гей.
— Да, он гей. — Она чувствовала, что путается.
— Что вы хотите сказать, Клара?
— Вы назвали его гомосеком и пидором.
— Да?
— Мне это кажется не очень красивым.
Она почувствовала себя школьницей. Слова вроде «красивый» не очень часто употребляются в мире искусств. Разве что в качестве оскорбления.
— Вы собираетесь стать моим цензором?
Его голос стал как патока. Клара чувствовала, как его слова липнут к ней. А его глаза, которые секунду назад смотрели задумчиво, стали жесткими. Предостерегающими.
— Нет, я просто говорю, что была удивлена и не люблю, когда обзывают моих друзей.
— Но ведь он же пидор и гомосек. Вы сами это признали.
— Я сказала, что он гей. — Она почувствовала, как защипало щеки, — значит, она покраснела.
— Вот оно что. — Фортен вздохнул и покачал головой. — Понимаю. — Он посмотрел на нее грустным взглядом, как смотрят на больное животное. — Это же маленький поселок. Вы слишком долго прожили в этой крохотной деревушке, Клара. И потому кругозор у вас ограниченный. Вы сами боитесь, как бы лишнего не сказать, а теперь еще и мне пытаетесь рот заткнуть. Это очень опасно. Политическая корректность, Клара. Художник должен раздвигать границы, быть агрессивным, все подвергать сомнению, шокировать. Вы не хотите это делать?
Она стояла, глядя перед собой, не в силах осознать, что он говорит.
— Но я мыслю иначе, — продолжал Фортен. — Я говорю правду, и говорю ее так, что мои слова могут шокировать, но они, по крайней мере, отражают реальность. А вы предпочитаете что-нибудь хорошенькое. И красивое.
— Вы оскорбили достойного человека у него за спиной, — выпалила Клара, чувствуя, как к глазам подступают слезы.
Слезы гнева, но она представляла, как это может быть воспринято. Как слабость.
— Я намерен отменить выставку, — сказал Фортен. — Я очень разочарован. Я думал, вы настоящая, но вы только делали вид. Все это у вас лишь поверхностное. Банальности. Я не могу рисковать репутацией моей галереи, устраивая выставку тому, кто не идет на риски, на какие должен идти художник.
На проезжей части образовался редкий просвет, и Дени Фортен бросился на другую сторону Сен-Урбан. Оттуда он посмотрел на Клару и снова покачал головой. Потом резвым шагом пошел к своей машине.
* * *
Инспектор Жан Ги Бовуар и агент Морен подошли к дому Парра. Бовуар предполагал увидеть что-нибудь традиционное. Дом, в котором может жить чех-лесничий. Может быть, швейцарское шале. Для Бовуара существовало квебекское и «все остальное». Иностранное. Китайцы были похожи друг на друга, как и африканцы. Южноамериканцы, если он вообще о них когда-нибудь думал, были того же поля ягода — ели одну и ту же пищу и жили в совершенно одинаковых домах. Все это были дома менее привлекательные, чем тот, в котором жил он. Ничуть не лучше были и его знакомые англичане. Чокнутые.
Швейцарцы, чехи, немцы, норвежцы, шведы — все они были для него смешаны в одну кучу. Высокие, светловолосые, хорошие спортсмены, хотя и чуть полноватые, и жили они в домах с двускатной крышей, обшитых панелями, и пили много молока.
Бовуар сбросил скорость и притормозил перед домом Парра. Увидел он только стекло — часть его сверкала на солнце, часть отражала небеса, облака, птиц, лес, горы вдали и небольшой белый шпиль. Церковь в Трех Соснах, приближенную этим прекрасным домом, который был отражением жизни вокруг него.
— Еще минута — и вы бы меня не застали. Собираюсь на работу, — сказал Рор, открыв дверь.
Он провел Бовуара и Морена в дом, залитый светом. Пол из полированного бетона. Твердый, надежный. Благодаря этому дом становился безопасным и в то же время словно парил в воздухе. Впечатление, что он парит, было полное.
— Merde, — прошептал Бовуар, входя в большую комнату, которая сочетала в себе кухню, столовую и гостиную.
Три стены были стеклянные, а потому возникало такое ощущение, будто наружное и внутреннее пространства не разделены, будто небо вплывает в комнату, будто помещение и лес едины.
Где еще жить чешскому лесничему, если не в лесу? В доме, залитом светом.
Ханна Парра стояла у раковины, вытирала руки, а Хэвок убирал посуду после ланча. В комнате пахло супом.
— Не работаете сегодня в бистро? — спросил Бовуар у Хэвока.
— Сегодня у меня смена с перерывом. Оливье спросил, не буду ли я возражать.
— И вы?
— Возражал ли я? — Они подошли к длинному обеденному столу и сели. — Нет. Я думаю, ему сейчас тяжело.
— А каков он в роли нанимателя?
Краем глаза Бовуар увидел, что Морен достал свои блокнот и авторучку. Он просил об этом молодого агента. Это выводило из себя подозреваемых, а Бовуару нравилось, когда подозреваемые выведены из себя.
— Он хороший человек, но для сравнения у меня есть только отец.
— И что это должно значить? — спросил Рор.
Бовуар посмотрел на низкорослого, мощного человека — не проявляет ли тот признаки агрессии, но, похоже, это была просто семейная шутка.
— По крайней мере, Оливье не заставляет меня работать пилой, топором или мачете.
— Шоколадный торт и мороженое Оливье куда опаснее. А работая с топором, вы, по крайней мере, заранее знаете, что должны быть осторожны.
Бовуар знал, что этими словами он задел за живое. То, что казалось опасным, на самом деле таковым не было. И то, что казалось прекрасным, тоже не было таковым.
— Я бы хотел показать вам фотографию убитого.
— Мы ее уже видели. Ее нам показывала агент Лакост, — сказала Ханна.
— Я хочу, чтобы вы посмотрели еще раз.
— Вы это к чему, инспектор? — спросила Ханна.
— Вы — чехи.
— Ну и что с того?
— Вы здесь уже достаточно прожили, я это знаю, — продолжил Бовуар, словно и не слыша ее. — Много чехов приехали сюда после вторжения России.
— Да, тут есть большое чешское сообщество, — согласилась Ханна.
— Оно настолько большое, что возникла даже Чешская ассоциация. Вы встречаетесь раз в месяц, приносите с собой кто что может и устраиваете обед.
Все это и еще кое-что ему стало известно благодаря разысканиям агента Морена.
— Верно, — подтвердил Рор, который внимательно смотрел на Бовуара, спрашивая себя, к чему тот ведет.
— И вас несколько раз избирали президентом ассоциации, — сказал Бовуар Рору. Потом обратился к Ханне: — И вас тоже.
— Не велика честь, инспектор, — улыбнулась Ханна. — Мы сменяем друг друга. У нас ротация.
— Справедливо ли будет предположить, что вы знаете всех в местном чешском сообществе?
Они переглянулись, насторожившись. Потом кивнули.
— Поэтому вы должны знать убитого. Он был чехом.
Бовуар вытащил фотографию из кармана и положил на стол. Но они не стали смотреть на фотографию. Все трое удивленно смотрели на него. Что их удивило — то, что он знает, или то, что убитый был чехом?
Бовуар должен был допустить и то и другое.
Наконец Рор взял фотографию и посмотрел на нее. Отрицательно покачав головой, он передал фотографию жене.
— Мы уже видели ее и не можем сказать ничего нового, кроме того, что говорили агенту Лакост. Мы его не знаем. Если он был чехом, то на наши обеды он не приходил. Никак с нами не контактировал. Конечно, нужно спросить у других.
— Вы нас подозреваете? — спросила Ханна Парра.
Она больше не улыбалась.
— Нет, просто провожу расследование. Если убитый был чехом, то вполне резонно порасспрашивать людей из вашего сообщества. Вы так не считаете?
Зазвонил телефон. Ханна подошла к нему, посмотрела на определитель номера.
— Это Ева.
Она сняла трубку и заговорила по-французски, сообщив, что в доме квебекские полицейские и что она не узнала человека на фотографии. Сказала, что она удивилась, когда ей сказали, что этот человек был чехом.
«Неглупо», — подумал Бовуар. Ханна повесила трубку, и телефон тут же зазвонил снова.
— Это Яна, — сказала она, но на сей раз трубку брать не стала.
Они поняли, что телефон будет звонить весь день после посещения агентов полиции. Члены чешского сообщества принялись перезваниваться.
В этом было что-то нечестное, но Бовуар с готовностью признал, что и сам бы делал то же самое.
— Вы знаете Богуслава Мартину?
— Кого?
Бовуар повторил имя, потом показал им распечатку.
— А, Богуслав Мартину, — сказал Рор, произнеся имя таким образом, что Бовуар и разобрать не смог. — Это чешский композитор. Только не говорите мне, что вы и его подозреваете.
Рор рассмеялся, но ни Ханна, ни Хэвок даже не улыбнулись.
— Кто-нибудь из местных с ним связан родственными узами?
— Нет, никто, — с уверенностью сказала Ханна.
Морен пытался найти что-нибудь о прошлом Парра, но его поиски не принесли практически никакого результата. Их круг общения на родине ограничивался, похоже, тетушкой и несколькими двоюродными родственниками. Когда они эмигрировали, им было по двадцать с небольшим, в Канаде они получили статус беженцев. А теперь стали гражданами.
Ничего примечательного. Никаких родственных уз, связывающих их с Мартину. Или с кем-нибудь знаменитым или скандально известным. Никаких воо, никакой Шарлотты, никаких сокровищ — ничего.
И все же Бовуар был убежден, что они знают больше, чем говорят. Больше, чем удалось найти Морену.
Когда полицейские сели в машину и поехали назад, их отражение появилось в стеклянном доме, и Бовуару вдруг пришло в голову: так ли прозрачны Парра, как их дом?
* * *
— У меня к вам вопрос, — сказал Гамаш, когда они направились назад в гостиную.
Жером на мгновение поднял голову, а потом снова погрузился в свои изыскания, пытаясь расшифровать загадочную надпись.
— Спрашивайте.
— Дени Фортен…
— Владелец галереи Фортен? — прервала его суперинтендант.
Гамаш кивнул:
— Он вчера был в Трех Соснах и видел одну из резных скульптур. Он сказал, что она ничего не стоит.
Тереза Брюнель немного помолчала.
— Меня это не удивляет. Он уважаемый арт-дилер. У него глаз на новые таланты. Но скульптура — не его специализация, хотя в его круг входит несколько известных скульпторов.
— Но даже я понял, что эти скульптуры — работы выдающиеся. Почему этого не увидел он?
— Что вы предполагаете, Арман? Что он солгал?
— А это возможно?
Тереза задумалась.
— Вероятно. Мне это всегда представляется немного забавным, а иногда полезным, — общее восприятие мира искусств. Люди со стороны, похоже, думают, что этот мир состоит из самоуверенных сумасшедших художников, тупоголовых покупателей и владельцев галерей, которые сводят двух первых. На самом же деле это бизнес, и все, кто этого не понимает и не оценивает его как таковой, ничего в нем не добиваются. В некоторых случаях на карту ставят сотни миллионов долларов. Но самомнение подчас куда больше, чем эти груды денег. Соедините огромное богатство и еще большее самомнение — и вы получите взрывчатую смесь. Это жестокий, нередко уродливый, часто агрессивный мир.
Гамаш вспомнил про Клару и спросил себя, понимает ли она это. Знает ли, что ее ждет.
— Но наверняка не все ведь такие, — сказал он.
— Да. Но не на этом уровне. — Она кивнула на скульптурки на столе ее мужа. — Один человек убит. Не исключено, что, когда мы займемся этим вплотную, появятся и другие трупы.
— Из-за этих резных скульптур? — Гамаш взял в руки корабль.
— Из-за денег.
Гамаш вгляделся в скульптуру. Он знал, что не все руководствуются одним этим мотивом. Были и другие причины. Ревность, гнев, месть. Он смотрел не на пассажиров, плывущих в счастливое будущее, а на того, кто оглядывался назад. С ужасом. Смотрел туда, откуда они плыли.
— У меня для вас есть хорошая новость, Арман.
Гамаш опустил корабль и посмотрел на суперинтенданта.
— Я нашла ваше «Воо».
