Глава тридцатая
— Вот оно, — показала Тереза Брюнель.
Они приехали в центр Монреаля, и теперь суперинтендант показывала на одно из зданий. Гамаш притормозил, что немедленно вызвало к жизни целый хор звуковых сигналов. В Квебеке торможение считается чуть ли не самым опасным преступлением. Но он, игнорируя гудение, не стал увеличивать скорость, а попытался увидеть, на что она показывает. Это была художественная галерея Хеффеля. А перед ней стояла бронзовая скульптура. Но они проехали мимо, прежде чем Гамаш успел что-либо разглядеть. Следующие двадцать минут он искал место для парковки.
— Вы что, не можете припарковаться во втором ряду? — спросила суперинтендант Брюнель.
— Вы хотите, чтобы нам поотрывали головы?
Она прыснула со смеху, но возражать не стала. Наконец они припарковались и пошли назад по Шербрук-стрит к художественной галерее Хеффеля, где уставились на бронзовую скульптуру, которую видели прежде, но никогда не задерживали на ней взгляд.
В кармане Гамаша зазвонил телефон.
— Pardon, — сказал он суперинтенданту и ответил.
— Это Клара говорит. Хотела узнать, когда вы будете готовы.
— Через несколько минут. У вас все в порядке?
Голос у нее дрожал.
— Все хорошо. Где я могу с вами встретиться?
— Я на Шербруке, перед галереей Хеффеля.
— Я знаю, где это. Смогу подъехать через несколько минут. Вас устроит?
Она явно спешила уехать, словно ей невмоготу было оставаться в городе.
— Отлично. Я буду здесь.
Гамаш убрал телефон и вернулся к скульптуре. Молча обошел ее, а Тереза Брюнель с иронической улыбкой наблюдала за ним.
Он увидел бронзовую статую почти в полный размер: женщина средних лет стоит рядом с лошадью, у ее ног собака, а на спине лошади — обезьянка. Обойдя вокруг статуи, Гамаш остановился возле суперинтенданта Брюнель.
— Это и есть «воо»?
— Нет, это Эмили Карр. Работа Джо Фейфарда. А называется она «Эмили и ее друзья».
Гамаш улыбнулся и тряхнул головой. Да, конечно. Теперь он вспомнил. Эта женщина — степенная, приземистая, уродливая — была одной из самых удивительных художниц Канады. Талантливая и наделенная богатой фантазией, она творила главным образом в начале ХХ века и давно ушла из жизни.
Он внимательнее присмотрелся к бронзовой женщине. Она здесь была моложе, чем на старых, зернистых, черно-белых фотографиях, которые он видел. На них всегда была мужеподобная женщина. Одна. В лесу. Никакой улыбки на лице. Впечатление безрадостное.
А эта женщина казалась счастливой. Может быть, это была причуда скульптора.
— Она великолепна, правда? — сказала суперинтендант Брюнель. — Обычно у Эмили Карр мрачный вид. На мой взгляд, это блестящая идея — изобразить ее счастливой, а такой она явно была лишь среди своих животных. Кого она ненавидела, так это людей.
— Вы сказали, что нашли «воо». Где?
Он был разочарован и далеко не убежден в том, что суперинтендант и в самом деле нашла то, что им нужно. Каким образом давно умершая художница, жившая на другом конце континента, могла быть связана с расследованием?
Тереза Брюнель подошла к скульптуре и положила наманикюренные пальцы на обезьянку:
— Это Воо. Постоянная спутница Эмили Карр.
— Воо — это обезьянка?
— Эмили Карр любила всех животных, но больше всех — Воо.
Гамаш скрестил руки на груди, разглядывая скульптуру.
— Теория интересная, но «воо» в хижине Отшельника могло означать что угодно. Почему вы думаете, что речь идет об обезьянке Эмили Карр?
— Вот почему.
Она открыла сумочку и протянула ему брошюрку на глянцевой бумаге. Это была коллекция работ Эмили Карр в Ванкуверской галерее изящных искусств. Гамаш просмотрел фотографии легко узнаваемых картин Карр, изображающих дикие места западного побережья, каким оно было почти век назад.
Ее манера письма была исключительная. Сочные зеленые и коричневые тона перемешивались так, что лес казался одновременно впавшим в безумие и спокойным. Того леса давно уже не стало. Его спилили, сровняли с землей, уничтожили. Но он все еще оставался живым благодаря кисти и таланту Эмили Карр.
Однако не это сделало ее знаменитой.
Гамаш листал брошюру, пока не нашел картины ее фирменной серии. Картины, навсегда остававшиеся в душе любого канадца, который их видел.
Тотемные шесты.
Установленные на берегу далекой рыбацкой деревушки племени хайда на севере Британской Колумбии. Она рисовала эти шесты там, где их установили хайда.
И тут изящный палец указал на три коротких слова.
Острова Королевы Шарлотты.
Вот где находились эти шесты.
Шарлотта.
Мурашки побежали по спине Гамаша. Неужели они и в самом деле нашли Воо?
— Скульптуры Отшельника были вырезаны из красного кедра, — сказала Тереза Брюнель. — Как и слово «Воо». Красный кедр растет всего в нескольких местах, но не здесь, не в Квебеке. Одно из мест, где он растет, — Британская Колумбия.
— На островах Королевы Шарлотты, — прошептал Гамаш, зачарованный картинами, где были изображены тотемные шесты. Прямые, высокие, великолепные. Еще не обрушенные — ведь они были признаны языческими символами, — еще не сломанные миссионерами и правительством.
Картины Эмили Карр были единственными изображениями тотемных шестов в том виде, в каком их хотели видеть хайда. Она никогда не рисовала людей, но рисовала их творения. Общинные дома. Высокие тотемные шесты.
Гамаш смотрел на картины, теряясь в этой дикой красоте и приближающейся катастрофе.
Потом он снова посмотрел на подпись. Деревня племени хайда. Деревня Королевы Шарлотты.
И он знал, что Тереза права. Воо указывало на Эмили Карр, а Карр указывала на острова Королевы Шарлотты. Вероятно, в хижине Отшельника именно поэтому было столько отсылок к Шарлотте. «Паутинка Шарлотты». Шарлотта Бронте. Шарлотта Мартину, которая подарила мужу скрипку. Янтарная комната, сделанная для Шарлотты. Все вело его туда. На острова Королевы Шарлотты.
— Оставьте это себе. — Суперинтендант Брюнель показала на брошюру. — Там много биографической информации об Эмили Карр. Может оказаться полезным.
— Merci.
Гамаш закрыл каталог и уставился на скульптуру — на эту женщину, которая уменьшила позор Канады, изобразив не изгнанный, униженный народ, а его славу.
* * *
Они ехали по мосту Шамплен, и Клара смотрела на серые воды реки Святого Лаврентия.
— Как прошел ваш ланч? — спросил Гамаш, когда они выехали на шоссе, ведущее в Три Сосны.
— Мог бы пройти и получше.
Настроение Клары, как на качелях, переходило от бешенства к чувству собственной вины, потом к раскаянию. В какую-то минуту она жалела, что не сказала Дени Фортену, какое он merde, а в другую умирала от желания поскорее добраться до дома, позвонить ему и извиниться.
Клара была образцом самобичевания. Упреки, обвинения, критика — все это летело со всех сторон и прилипало к ней. Она притягивала все отрицательное, возможно потому, что сама была заряжена положительно.
Наконец она решила, что хватит, и расправила плечи. Пошел он в жопу! Но потом опять: может быть, лучше позвонить и извиниться, а уж после персональной выставки сказать все, что она думает?
Какой же она была идиоткой. С какой стати она решила, что ей сойдет с рук, если она разозлит владельца галереи, который предлагал ей славу и состояние? Признание. Одобрение. Внимание.
Черт, что же она сделала? Можно ли переиграть случившееся? Ну разве нельзя было дождаться открытия, появления рецензии в «Нью-Йорк таймс», в лондонской «Таймс»? Тогда его злость уже не смогла бы уничтожить ее. А сейчас может.
И не только может, но и уничтожит.
Она слышала его слова. Но еще важнее: она видела это на лице Фортена. Он ее уничтожит. Впрочем, чтобы уничтожить, нужно сначала построить, а потом уже разрушать. Нет, он поступит с ней хуже. Он попытается сделать так, чтобы мир никогда не узнал о Кларе Морроу. Никогда не увидел ее картин.
Она посмотрела на часы на приборном щитке машины.
Без десяти четыре. Напряженный трафик из города становился жиже. Если они вернутся до пяти часов, она успеет позвонить в галерею и попросить прощения.
А может, лучше позвонить ему и сказать, какой он говнюк?
Возвращение домой было таким долгим.
— Не хотите поговорить о том, что вас мучает? — спросил после тридцати минут молчания Гамаш.
Они свернули с шоссе и теперь ехали на Кауансвилл.
— Даже не знаю, что и сказать. Дени Фортен вчера в бистро назвал Габри проклятым гомосеком. Габри этого не слышал, но слышала я. Я ему ничего не сказала. Я поговорила об этом с Питером и Мирной, они выслушали, но решение оставили за мной. А сегодня утром Питер намекнул, что я должна поговорить с Фортеном.
Гамаш свернул с главной дороги. Домов и предприятий становилось все меньше, и лес начал смыкаться вокруг них.
— И как прореагировал Фортен?
— Он сказал, что отменяет выставку.
Гамаш вздохнул:
— Примите мои сожаления, Клара.
Он посмотрел на ее несчастное лицо — она сидела, уставившись перед собой. Глядя на нее, он вспомнил свою дочь Анни, с которой разговаривал предыдущим вечером. Усталая львица.
— А у вас как прошел день? — спросила Клара.
Они выехали на грунтовую дорогу, и машину потряхивало. Этой дорогой мало кто пользовался. В основном люди, которые знают, куда едут, или совершенно заблудились.
— Я думаю, продуктивно. Хочу у вас кое-что спросить.
— Спрашивайте.
Она явно почувствовала облегчение оттого, что ей есть чем еще занять себя, кроме поглядывания на часы: сколько там осталось до пяти?
— Что вы знаете об Эмили Карр?
— Вот уж никак не думала, что вы зададите мне такой вопрос. — Она улыбнулась, потом собралась с мыслями. — Мы в художественной школе занимались ее работами. Она стала громадным вдохновением для множества канадских художников. И определенно для женщин. Для меня.
— Каким образом?
— Она с одним только мольбертом заглядывала в такие дебри, куда не смел заходить никто другой.
— И со своей обезьянкой.
— Это эвфемизм, старший инспектор?
Гамаш рассмеялся:
— Нет. Продолжайте, пожалуйста.
— Она была очень независимой. И она развивалась как художник. Поначалу ее работы были ученическими. Дерево значило дерево, дом значил дом. Это даже напоминало фотографию. Знаете, она хотела передать, какими были хайда в их деревнях, прежде чем их уничтожили.
— Большинство ее картин было написано на островах Королевы Шарлотты, насколько я понимаю.
— Многие из ее знаменитых работ — да. В какой-то момент она поняла, что точной передачи того, что видит художник, недостаточно. И она пустилась во все тяжкие, отказалась от всех условностей и стала рисовать не то, что видит, а то, что чувствует. Ее высмеивали за это. По иронии судьбы, ее осмеянные работы сегодня — самые знаменитые ее творения.
Гамаш кивнул, вспоминая тотемные шесты на фоне обступившего их живого леса.
— Удивительная женщина.
— Я думаю, все это началось с жестоких слов, — сказала Клара.
— С чего?
— С жестоких слов. Это стало широко известным понятием в художественных кругах. Она была младшей из пяти дочерей и очень близкой с отцом. У них, несомненно, были замечательные отношения. Ничего выходящего за рамки любви и взаимопомощи.
— Вы хотите сказать, ничего сексуального.
— Ничего. Просто близкие отношения отца и дочери. А потом, когда ей было лет семнадцать-восемнадцать, что-то случилось и она ушла из дома. Она больше никогда не видела отца и не разговаривала с ним.
— И что же случилось? — спросил Гамаш, сбрасывая скорость.
Клара заметила это и бросила взгляд на часы: было почти без пяти пять.
— Никто этого не знал. Она никому не говорила. И ее семья тоже помалкивала. Но она вдруг из беззаботного, счастливого ребенка превратилась в озлобленную женщину. Очень одинокую и явно не очень привлекательную. Уже в конце жизни она написала письмо одному другу, в котором говорила, что ее отец сказал ей какие-то слова. Слова ужасные и такие, что невозможно простить.
— Жестокие слова.
— Так она их описала.
Они приехали. Машина остановилась перед ее домом, и они посидели молча некоторое время. Было пять минут шестого. Слишком поздно. Она, конечно, могла попробовать, но знала, что Фортен не ответит.
— Спасибо, — сказал Гамаш. — Вы мне очень помогли.
— И вы мне тоже.
— Хотелось бы, чтобы так оно и было. — Он улыбнулся ей.
И как это ни удивительно, ей вроде бы и в самом деле стало лучше. Клара вышла из машины, но вместо того, чтобы идти в дом, постояла какое-то время, а потом зашагала по тропинке. Вокруг деревенского луга. Она шла и шла, пока не вернулась туда, откуда начала. А шагая, она думала об Эмили Карр. И о насмешках, что терпела от владельцев галерей, критиков, общественности, которые боялись идти туда, куда она, Клара, звала их.
Все глубже и глубже в дебри.
Наконец Клара пришла к своему дому.
* * *
В Цюрихе была ночь, когда один коллекционер взял в руки старую маленькую резную скульптурку, за которую заплатил немалые деньги. Его убедили, что это великое произведение искусства и — что было еще важнее — отличное вложение денег.
Поначалу он выставил ее у себя дома. Потом его жена попросила убрать скульптурку. Куда подальше. Поэтому он поместил ее в свою частную галерею. Как-то раз он сидел там, попивая коньяк и разглядывая свои шедевры. Пикассо, родены, генри муры.
Но его взгляд постоянно возвращался к веселой маленькой скульптурке: лес, счастливые люди, строящие деревню. Поначалу она доставляла ему удовольствие, но теперь казалась пугающей. Он подумывал, не убрать ли ее еще дальше. Может быть, в кладовку.
Когда днем ему позвонили из полиции и спросили, не согласится ли он отправить резную скульптурку назад в Канаду, где ведется полицейское расследование, он отказался. Ведь в конечном счете она была выгодным вложением. А принудить его никто не мог. Он не совершил ничего противозаконного, и заставить его они не могли.
Однако брокер перенаправил ему две просьбы из полиции. Ответ на первую он знал, но все же взял скульптурку и посмотрел на ее ровное основание. Никаких букв, никакой подписи. Ничего. Но второй запрос показался ему просто смешным. Тем не менее он попытался. Он уже собирался убрать скульптуру и ответить по электронной почте, что ничего подобного у себя не нашел, когда его глаза заметили что-то светлое среди темных сосен.
Он пригляделся. Там, в глубине леса, вдали от деревни, он обнаружил то, что искала полиция.
Крохотную деревянную фигурку. Юношу, совсем мальчика, прячущегося в лесу.
