Глава двадцать пятая
— Оливье?
Светлая голова склонилась над списком рецептов на сегодня. Приближалось время ланча, и бистро наполнялось ароматами чеснока, трав, жареной курицы.
Оливье видел, как они идут, даже слышал их. Этот вой — словно стонал сам лес. Они приехали на мотовездеходах и припарковались у старого дома Хадли. Бо́льшая часть жителей перестала заниматься своими делами и наблюдала за старшим инспектором Гамашем и инспектором Бовуаром, которые вошли в деревню. Они были поглощены разговором, и никто их не беспокоил. Оливье отвернулся, прошел внутрь бистро за стойку бара. Вокруг молодые официантки накрывали столики, а Хэвок Парра записывал на доске, какие сегодня будут особые блюда.
Дверь открылась, и Оливье повернулся к ней спиной. Он хотел отсрочить неизбежное, пусть еще на секунду.
— Оливье? — сказал старший инспектор. — Нам нужно поговорить. Приватным образом, пожалуйста.
Оливье повернулся, на его губах играла улыбка, словно он убедил себя в том, что они, вероятно, не сделают этого. Старший инспектор улыбнулся ему в ответ, однако улыбка не коснулась его задумчивых глаз. Оливье провел их в заднюю комнату, окно которой выходило на речушку Белла-Беллу, показал на стулья вокруг обеденного стола и сел сам.
— Чем могу помочь?
Сердце бешено колотилось в его груди, руки были холодны и онемели. Он больше не чувствовал конечностей, и перед глазами мелькали мушки. Дышал он с трудом, голова у него кружилась.
— Расскажите нам о человеке, который жил в хижине, — обыденным тоном проговорил старший инспектор. — Я имею в виду убитого.
Он сложил руки на груди, устраиваясь на стуле. Ни дать ни взять собеседник за обедом, который хочет выслушать вашу историю.
Оливье понимал, что выхода нет. Он знал об этом с того самого момента, как увидел Отшельника на полу бистро. Он видел, как сходит на него лавина, все набирая и набирая скорость. Убежать Оливье не мог. Не мог уйти от неизбежного.
— Он был одним из первых моих клиентов, когда мы с Габри переехали в Три Сосны.
Слова, которые он держал в себе так долго, прозвучали. Гнилые слова. Оливье удивился, что из его рта не пахнуло тлением.
Гамаш чуть кивнул, словно помогая Оливье.
— У нас тогда был магазин антиквариата. Я еще не превратил его в бистро. Мы арендовали помещение наверху и жили там. Это было ужасно. Все набито старьем, всюду грязь. Кто-то залепил штукатуркой все, что было изначально. Но мы работали не покладая рук, чтобы вернуть помещению первоначальный вид. Мы провели здесь всего несколько недель, когда он пришел. Он был не тот человек, которого вы видели на полу. Тогда еще нет. Ведь это произошло много лет назад.
Перед глазами Оливье снова возникло прошлое. Габри был наверху — очищал балки и штукатурку, обнажая великолепные кирпичные стены. Каждая находка поражала больше предыдущей. Но ничто не могло по силе воздействия превзойти того радостного ощущения, что они обрели дом. Место, где они могли наконец обосноваться. Поначалу они так были заняты обустройством, что на деревню особо и не обращали внимания. Но деревня медленно — неделя за неделей, месяц за месяцем — открывалась перед ними.
— Я все еще организовывал бизнес, и вещей у меня было мало — так, пустяки, собранные за многие годы. Я всегда мечтал открыть магазин антиквариата, с самого детства. И тут подвернулась такая возможность.
— Она не просто подвернулась, — тихо сказал Гамаш. — Вы ее создали своими руками.
Оливье вздохнул. Он должен был догадаться, что Гамаш все раскопает.
— Перед этим я оставил работу в городе. Вы, вероятно, уже знаете, что работал я весьма успешно.
Гамаш снова кивнул.
Оливье улыбнулся, вспоминая эти бурные денечки. Шелковые костюмы, фитнес-клубы, посещение салона «Мерседес», где он воздерживался от покупки лишь потому, что его останавливало отсутствие нужного цвета машины, а не подлежащая уплате сумма.
И еще он вспоминал о том, как перешагнул черту.
Это было унизительно. Он тогда пребывал в такой депрессии, что боялся, как бы не наложить на себя руки. Поэтому он искал помощи. И вот в приемной психотерапевта он познакомился с Габри. С большим, разговорчивым, тщеславным и полным жизненных сил Габри.
Поначалу Оливье испытывал к нему отвращение. Все в Габри отталкивало его. Оливье думал о себе и своих друзьях как о геях. Сдержанных, элегантных, циничных.
Габри был всего лишь гомиком. Самым обычным. И толстым. Ни о какой сдержанности применительно к нему говорить не приходилось.
Но не было в нем и ничего низкого. И со временем Оливье научился ценить его доброту.
Он влюбился в Габри. Самозабвенно, безоглядно, забыв обо всем на свете.
Габри согласился оставить работу в христианском молодежном центре в Вестмаунте и уехать из города. Куда — не имело значения. Они сели в машину и поехали на юг. И вот на подъеме дороги они остановили машину, вынужденные признать, что заблудились. Хотя, поскольку они не знали, куда едут, заблудиться было трудно — так радостно сказал Габри, повернувшись к Оливье, который на водительском сиденье возился с картой дорог Квебека. Наконец он понял, что Габри стоит снаружи и постукивает по стеклу его окна. Он опустил стекло, и Габри поманил его рукой.
Оливье раздраженно сунул карты на заднее сиденье и вышел из машины. «Что?» — недовольно спросил он у Габри, который смотрел куда-то вперед. Оливье посмотрел в ту же сторону. И увидел дом.
Он сразу же все понял.
Это место описывалось во всех сказках, прочитанных им в детстве под одеялом, когда его отец думал, что сын читает о морских сражениях. Или обнаженных девицах. А он вместо этого читал о деревнях, домиках и садах. И о дымке́ из труб, и о каменных стенах, которые старше любого местного жителя.
Он забыл обо всем этом и вспомнил лишь теперь. И тут же вспомнил еще одну свою детскую мечту. Владеть магазином антиквариата. Скромным маленьким магазином, где он сможет размещать свои находки.
«Пойдем, ma belle?» Габри взял Оливье за руку, и, оставив машину, они пошли по грунтовой дороге в Три Сосны.
— Сначала, когда появился Отшельник, я был недоволен…
— Отшельник? — переспросил Гамаш.
— Так я его называл.
— Разве вы не знали его имени?
— Он мне никогда его не называл, а я никогда не спрашивал.
Гамаш перехватил взгляд Бовуара. Инспектор смотрел на Оливье разочарованными и недоверчивыми глазами.
— Продолжайте, — сказал Гамаш.
— Волосы у него были длинноваты, и вид слегка потрепанный. В общем, на покупателя не похож. Но посетителей не было, и я поговорил с ним. Он вернулся неделю спустя, а потом приходил приблизительно раз в неделю в течение нескольких месяцев. Наконец он отвел меня в сторонку и сказал: у него есть кое-что на продажу. Это меня разочаровало. Я относился к нему по-доброму, а он просит купить у него какое-то старье. Я разозлился. Чуть было не попросил его убраться, но он уже успел достать вещь, которую хотел продать.
Оливье вспоминал, опустив взгляд. Они находились в глубине торгового зала, где было слабое освещение, к тому же вещь в его руках не сверкала, не блестела. Напротив, она казалась довольно тусклой. Оливье потянулся было к ней, но Отшельник отдернул руку. И тут на вещицу упал луч света.
Это был миниатюрный портрет. Они подошли к окну, и Оливье смог хорошо разглядеть, что предлагает ему Отшельник.
Миниатюра была помещена в потускневшую старую рамку и, вероятно, написана одним конским волосом, настолько хорошо были видны детали. На ней был изображен человек в профиль, в припудренном парике и неряшливой одежде.
От одного воспоминания об этом у Оливье чаще забилось сердце.
«И сколько вы хотите?»
«Может быть, немного еды?» — сказал Отшельник, и сделка была заключена.
Оливье посмотрел на Гамаша, который пристально смотрел на него своими карими глазами.
— Так оно все и началось. Я согласился взять миниатюру в обмен на всевозможную бакалею.
— И сколько стоила эта вещь?
— Не много. — Оливье припомнил, как он осторожно извлек миниатюру из рамки, увидел старинные буквы на заднике. Это был какой-то польский граф. И дата стояла: 1745. — Я продал ее за несколько долларов.
Он выдержал взгляд Гамаша.
— Кому?
— В один магазин, торгующий антиквариатом на рю Нотр-Дам в Монреале.
Гамаш кивнул:
— Продолжайте.
— После этого Отшельник стал время от времени приносить мне всякие вещи, а я взамен давал ему еду. Но он становился все больше и больше подозрительным. Он уже не хотел приходить в деревню. И потому пригласил меня к себе в хижину.
— А почему вы приняли приглашение? Ведь для вас это было неудобно.
Оливье боялся этого вопроса.
— Потому что он приносил мне, как выяснилось, весьма достойные вещи. Ничего из ряда вон, но хорошего качества. И меня обуяло любопытство. Когда я впервые посетил его хижину, мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, чем он владеет. Но странным образом все это казалось там на месте. Потом я присмотрелся. Он ел с тарелок, которые стоили десятки, сотни тысяч долларов. Вы видели стаканы? — Глаза Оливье возбужденно засветились. — Fantastique.
— Он никогда не объяснял, откуда у него появились вещи, которым цены нет?
— Никогда. А я никогда не спрашивал. Боялся его спугнуть.
— Он знал цену того, чем владеет?
Вопрос был интересный, и Оливье сам не раз задавал его себе. Отшельник относился к великолепному серебру так, как Габри относился к тарелкам из «ИКЕА». Он никогда ничего не берег. Но не был он и безалаберным человеком. Он был осмотрительным — в этом Оливье не сомневался.
— Я не уверен, — ответил Оливье.
— Значит, вы давали ему еду, а он вам — бесценные вещи?
Гамаш произнес это нейтральным, любопытствующим голосом. В нем не слышалось никакого осуждения, хотя Оливье знал, что Гамаш мог и должен был задать этот вопрос так, чтобы Оливье почувствовал стыд.
— Он не давал мне лучших вещей. По крайней мере, сначала. А я не только приносил ему еду. Я помогал ему в огороде, покупал семена.
— И как часто вы к нему приходили?
— Каждые две недели.
Гамаш подумал, потом спросил:
— Почему он жил в хижине, вдали от всех?
— Прятался, я думаю.
— Но от чего?
Оливье покачал головой:
— Не знаю. Я пытался спрашивать, но он ни на один вопрос не отвечал.
— Что еще вы можете нам рассказать? — Голос Гамаша стал чуть нетерпеливее, чем прежде.
Бовуар оторвался от своего блокнота, и Оливье заерзал на стуле:
— Я знаю, что Отшельник построил хижину за несколько месяцев. Потом сам перенес туда все свои вещи.
Оливье посмотрел на Гамаша — он хотел увидеть какой-нибудь знак одобрения, оттепель. Старший инспектор чуть наклонился вперед, и Оливье поспешил продолжить:
— Он мне все это рассказал. Большинство его вещей были мелкими. Если не считать стульев и кровати. Остальное мог унести любой. А силы у него хватало.
Гамаш по-прежнему хранил молчание. Оливье поежился:
— Я говорю правду. Он никогда не рассказывал, откуда у него все эти вещи, а спросить я боялся. Но это было вроде бы очевидно, разве нет? Видимо, он их украл. Иначе зачем прятаться?
— Значит, вы думали, что это ворованные вещи, и молчали? — спросил Гамаш все тем же ровным голосом. — Не сообщили полиции?
— Не сообщил. Я знаю, что должен был сделать это, но не сделал.
На сей раз Бовуар не ухмыльнулся. Ему это казалось вполне естественным и понятным. Сколько людей сообщило бы о таком в полицию? Бовуара всегда удивляли истории о людях, которые находили чемодан с деньгами и сдавали его в полицию. Он не мог не спрашивать себя, нормальные ли они.
Гамаш же думал о другой стороне сделки. О людях, кому эти вещи когда-то принадлежали. Легендарная скрипка, бесценный хрусталь, фарфор, серебро, инкрустированное дерево. Если Отшельник прятался в лесу, значит кто-то загнал его туда.
— Он не говорил, откуда он? — спросил Гамаш.
— Нет. Один раз я спросил, но он не ответил.
Гамаш немного подумал.
— Как он говорил?
— Я вас не понял.
— Какой у него был голос?
— Нормальный голос. Мы говорили по-французски.
— На квебекском французском или на французском французском?
Оливье задумался. Гамаш ждал.
— На квебекском, но…
Гамаш сидел недвижимо, словно готов был так прождать весь день. Всю неделю. Всю жизнь.
— …но у него был небольшой акцент. Чешский, я думаю, — торопливо добавил Оливье.
— Вы уверены?
— Да. Он был чехом, — пролепетал Оливье.
Гамаш увидел, что Бовуар сделал пометку в своем блокноте. Это были первые сведения о личности убитого.
— Почему вы сразу нам не сказали, что знали Отшельника, когда было найдено тело?
— Должен был сказать, но думал, вы не найдете его хижину.
— А почему вы на это надеялись?
Оливье попытался набрать в грудь побольше воздуха, но кислород, казалось, не достигал его легких. Или мозга. Его сжатые губы словно заледенели, а глаза жгло. Неужели он и без того не сказал им достаточно? Но Гамаш все так же сидел напротив него в ожидании. И Оливье видел это ожидание в его глазах. Он знал. Гамаш знал ответ, но все равно хотел, чтобы Оливье дал его сам.
— Потому что в хижине были вещи, которые я хотел иметь. Сам.
Вид у Оливье был изможденный, он словно вывернул себя наизнанку. Но Гамаш знал, что Оливье есть еще о чем рассказать.
— Расскажите нам о деревянных скульптурах.
* * *
Клара прошла по дороге из оперативного штаба в Три Сосны, пересекла мост. Она остановилась, посмотрела в одну сторону, потом в другую.
Что ей делать?
Она только что вернула деревянную скульптуру в оперативный штаб.
«Проклятые гомосеки».
Два слова.
Конечно, она могла пропустить их мимо ушей. Сделать вид, что Фортен не произносил их. Или — еще лучше — найти кого-нибудь, кто убедит ее, что она поступила правильно.
Она ничего не сделала. Ничего не сказала. Просто поблагодарила Дени Фортена за то, что уделил ей время, согласилась, что все это здорово, согласилась, что они будут поддерживать связь по мере приближения выставки. Они пожали друг другу руки и поцеловались в обе щеки.
А теперь она стояла потерянная, смотрела в одну сторону, в другую. Клара думала поговорить об этом с Гамашем, но потом отказалась от этой идеи. Он был другом, но еще и полицейским, расследующим преступление похлеще грубости.
И все же Клара пребывала в недоумении. Не с этого ли начинались все убийства? Не со слов ли они начинались? Что-то сказанное западало в сердце и там пестовалось. Созревало. И убивало.
«Проклятые гомосеки».
А она ничего не сделала.
Клара повернула направо и двинулась к магазинам.
* * *
— О каких деревянных скульптурах?
— Например, об этой. — Гамаш поставил на стол плывущий парусник с его несчастным пассажиром, спрятанным среди улыбок.
Оливье уставился на него.
Они сгрудились на самом краю мира, сбились в кучу, глядя на океан. Кроме того юноши, который смотрел назад — туда, откуда они пришли.
Теперь не заметить свет в темном небе было невозможно. А небо уже некоторое время почти всегда было темным. Различие между ночью и днем исчезло. Но радость и предчувствие чего-то необыкновенного у обитателей деревни были настолько велики, что они не замечали этого. Или же им было все равно.
Луч света мечом разрезал темноту, тени, падавшие в их сторону. Практически на них.
Король Горы восстал. Он собрал армию из Желчи и Бешенства, армию, возглавляемую Хаосом. Их гнев рассек небо впереди — они искали некоего юношу. Одного юношу. Почти мальчика. И котомку, которую он держал в руках.
Они маршировали вперед, приближаясь с каждой минутой. А жители деревни ждали на берегу, когда их отвезут в землю обетованную. Где ничто не происходит, где никто не болеет и никто не старится.
Юноша бегал туда-сюда в поисках места, где можно было бы спрятаться. Скажем, пещеры, чтобы свернуться там и переждать, стать очень-очень маленьким. И незаметным.
— О, — произнес Оливье.
— Что вы можете рассказать нам об этом?
Страшную армию от жителей деревни отделял один небольшой холм. Час пути. А то и меньше.
Оливье снова услышал тот голос, историю, заполняющую всю хижину, вплоть до самых ее темных углов.
— Смотрите! — прокричал один из жителей деревни, показывая на воду.
Юноша повернулся, ожидая увидеть какой-нибудь ужас, надвигающийся на них из моря. Но увидел он корабль. С полными парусами. Корабль спешил к ним.
— Его послали нам боги, — сказала его старая тетушка, ступив на палубу.
И он знал: это было правдой. Один из богов сжалился над ними и послал мощный корабль и еще более мощный ветер. Они быстро заполнили палубу, и корабль поспешил прочь. Когда они были в море, молодой человек оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как над последним перед морем холмом поднимается что-то темное. Оно поднималось все выше и выше, а над ним летели Фурии, а с флангов двигались Печаль, Скорбь и Безумие. И возглавлял армию Хаос.
Когда Гора увидела крохотное суденышко в океане, она взвизгнула, и вопль наполнил паруса судна, отчего оно быстрее понеслось по океану. На носу счастливые обитатели деревни вглядывались вдаль — не покажется ли земля, их новый прекрасный мир. Но юноша, теснившийся среди них, смотрел назад. На Гору Злобы, созданную им. И на исступление, наполнявшее их паруса.
— Где вы это нашли? — спросил Оливье.
— В хижине. — Гамаш внимательно смотрел на него. Деревянная скульптура, казалось, ошеломила Оливье. Чуть ли не напугала. — Вы ее видели прежде?
— Никогда.
— А что-нибудь похожее?
— Нет.
Гамаш протянул скульптуру Оливье:
— Странная тема, вам не кажется?
— Что вы имеете в виду?
— Посмотрите: все так рады, даже счастливы. Кроме него. — Гамаш прикоснулся пальцем к голове фигурки присевшего мальчика.
Оливье присмотрелся, нахмурился.
— Не могу вам сказать, насколько это высокое искусство. Вам придется спросить кого-нибудь другого.
— А что выреза́л Отшельник?
— Да мало чего. В основном всякие деревяшки. Пытался и меня научить, но я постоянно резался. Руки у меня не из того места растут.
— А Габри на сей счет иного мнения. Он говорит, что вы сами шили себе одежду.
— Это еще ребенком. — Оливье покраснел. — Да и то ерунду всякую.
Гамаш взял у Оливье скульптуру.
— Мы нашли в хижине инструменты для резьбы по дереву. Отправили их в лабораторию и скоро будем знать, ими ли было вырезано это. Но мы оба знаем ответ на этот вопрос. Разве нет?
Они уставились друг на друга.
— Вы правы, — сказал Оливье, рассмеявшись. — Я забыл. Он, бывало, вырезал всякие странные вещи, но эту мне никогда не показывал.
— А что он вам показывал?
— Не помню.
Гамаш редко проявлял нетерпение — это делал инспектор Бовуар. Он захлопнул свой блокнот. Звук получился не очень приятный. Но конечно, далеко не передающий раздражение инспектора на свидетеля, который ведет себя как малолетка, пойманный на краже печенья с кухни. Отрицает все. Лжет по любому поводу, словно не может удержаться.
— Постарайтесь, — сказал Гамаш.
Оливье вздохнул:
— Я чувствую себя виноватым. Он любил вырезать по дереву. И просил меня достать ему материал. Он просил совершенно конкретную вещь. Красный кедр из Британской Колумбии. Мне этот материал достал Старик Мюнден. Но когда Отшельник начал подсовывать мне свои поделки, я был очень разочарован. В особенности потому, что он перестал давать мне столько старинных вещей из своей хижины, сколько давал прежде. Только вот эти. — Он махнул рукой в сторону скульптурки.
— И что вы с ними сделали?
— Я их выбрасывал.
— Куда?
— В лес. Возвращаясь домой, я зашвыривал их в лес. Зачем они мне?
— Но эту вещь он вам не давал. Даже не показывал, верно?
Оливье кивнул.
Гамаш помедлил. Почему же Отшельник спрятал две эти вещи? Что в них было такого, что отличало их от других? Возможно, он подозревал, что Оливье выкинул остальные. Возможно, он подозревал, что Оливье нельзя доверить эти творения.
— А что значит вот это? — Старший инспектор показал на буквы, вырезанные на нижней стороне скульптуры.
НЭШЬШ
— Не знаю. — Оливье слегка разволновался. — На других ничего такого не было.
— Расскажите мне о «воо».
Гамаш сказал это так тихо, что Оливье показалось — он ослышался.
* * *
Клара сидела в глубоком удобном кресле и наблюдала за Мирной, которая разговаривала с месье Беливо. Старый владелец магазина пришел за какой-нибудь книжкой, вот только не знал — за какой. Они с Мирной поговорили об этом, она предложила ему несколько названий на выбор. Мирна знала вкусы всех жителей деревни — как те, о которых они заявляли, так и истинные.
В конечном счете месье Беливо ушел с биографиями Сартра и Уэйна Гретцки. Он чуть поклонился Кларе, которая поклонилась ему в ответ — она никогда толком не знала, как ей себя вести со стариком в таких ситуациях.
Мирна предложила Кларе холодный лимонад и села на стул напротив. Внутрь сквозь окно проникало солнце. На улице несколько жителей играли в мячики со своими собаками, а может, это собаки играли со своими хозяевами.
— Так у тебя сегодня состоялась встреча с месье Фортеном?
Клара кивнула.
— Ну и как все прошло?
— Неплохо.
— Кажется, пахнет дымом? — Мирна потянула носом.
Клара встревоженно огляделась.
— Так вот же! — Мирна показала на собеседницу. — У тебя брюки горят.
— Очень смешно.
Но Кларе как раз и требовался толчок в подобном духе, чтобы начать. Она старалась говорить безразличным тоном, описывая встречу. Когда она перечисляла людей, которые точно появятся в день открытия в галерее Фортена, Мирна вскрикнула и обняла подружку:
— Ты можешь в это поверить?
— Гомосек ты проклятый.
— Глупая сучка. Это что, новая игра? — рассмеялась Мирна.
— Тебя не обижает то, что я сказала?
— То, что ты назвала меня проклятым гомосеком? Ничуть.
— Почему?
— Потому что я знаю, ты не хотела оскорбить меня. Ведь так?
— А если бы хотела?
— Тогда я бы стала волноваться за тебя, — улыбнулась Мирна. — А ты это к чему?
— Когда мы сидели в бистро, Габри нас обслуживал, а когда он ушел, Фортен назвал его «проклятым гомосеком».
Мирна глубоко вздохнула:
— И что сказала ты?
— Ничего.
Мирна кивнула. Теперь пришла ее очередь ничего не говорить.
* * *
— Что-что?
— Воо, — повторил старший инспектор.
— Воо?
Оливье всем своим видом выражал недоумение, но он напускал его на себя на каждом узловом пункте этого допроса. Бовуар уже не верил ни одному его слову.
— Отшельник когда-нибудь говорил об этом? — спросил Гамаш.
— Говорил о «воо»? — переспросил Оливье. — Я даже не понимаю, о чем вы спрашиваете.
— Вы не обращали внимания на паутину в углу хижины?
— Что? На паутину? Нет. Я никогда не видел там паутины. Но я вам скажу кое-что. Я бы удивился, увидев там паутину. Отшельник содержал хижину в идеальном состоянии.
— Propre, — сказал Гамаш.
— Propre, — повторил Оливье.
— «Воо», Оливье. О чем это вам говорит?
— Ни о чем.
— И тем не менее именно это слово было вырезано на куске дерева, который вы взяли из руки Отшельника. После его убийства.
Это было хуже, чем представлял себе Оливье. А представлял он себе совсем неважную ситуацию. Но Гамашу было известно все. Или почти все.
«Дай бог, чтобы он не знал всего», — подумал Оливье.
— Я ее поднял, — признался Оливье. — Но не разглядывал. Она лежала на полу у его руки. Когда я увидел, что на ней кровь, я ее бросил. Там было вырезано «Воо»?
Гамаш кивнул и подался к Оливье, поставив локти на колени и сомкнув свои сильные пальцы:
— Вы убили его?
