Глава двадцать четвертая
Старший инспектор Гамаш и суперинтендант Брюнель вернулись в хижину, погруженные каждый в свои мысли.
— Я сказала вам о том, что нашла, — заговорила суперинтендант, когда они поднялись на крыльцо. — Теперь ваша очередь. О чем вы с инспектором Бовуаром шептались в уголке, как шкодливые школьники?
Кто еще мог сравнить инспектора Гамаша со шкодливым школьником? Он улыбнулся. Потом он вспомнил про странную светящуюся штуку, которая дразнилась из своего угла в хижине.
— Хотите увидеть?
— Нет, я лучше вернусь в огород и буду собирать там репку. Конечно, я хочу увидеть.
Он рассмеялся и повел ее в угол хижины. Глаза ее стреляли то в одну, то в другую сторону — на шедевры, мимо которых она проходила. Они остановились в самом темном углу.
— Я ничего не вижу.
К ним присоединился Бовуар. Он включил фонарик, и Брюнель проследила за лучом. Вдоль стены до балок.
— Я по-прежнему ничего не вижу.
— Видите-видите, — сказал Гамаш.
Пока они разговаривали, Бовуар размышлял над другими словами, подброшенными ему. Эта записочка была приклеена к двери его комнаты в гостинице сегодня утром.
Он спросил Габри, знает ли тот о клочке бумаги, приклеенном к двери, но Габри только посмотрел на него недоуменным взглядом и отрицательно покачал головой.
Бовуар сунул клочок бумаги в карман и лишь после первой чашки кофе с молоком набрался мужества прочесть.
с нежным телом женщины
и вылижет тебя от лихорадки,
Больше всего Бовуара расстроило не то, что старая поэтесса проникла в гостиницу и прилепила это к его двери. И не то, что он не понял ни слова из написанного. Больше всего его расстроила запятая.
Она означала, что за этой бумажкой последуют и другие.
— Мне очень жаль, но я ничего не вижу. — Голос суперинтенданта вернул Бовуара в хижину.
— Вы видите паутину? — спросил Гамаш.
— Да.
— Тогда вы видите все. Смотрите внимательнее.
Прошло еще несколько мгновений, и ее лицо изменилось. Глаза расширились, брови взметнулись. Она чуть наклонила голову, приглядываясь.
— Но там в паутине написано слово. Какое? Вор? Как это возможно? Какой паук может такое? — спросила она, явно не ожидая ответа.
И ответа не последовало.
В этот момент зазвонил спутниковый телефон, и агент Морен, ответив, тут же передал трубку старшему инспектору.
— Вас, сэр. Это агент Лакост.
— Oui, allô, — сказал Гамаш и замолчал на несколько секунд. — Неужели? — Он помолчал еще несколько секунд, слушая, обвел взглядом хижину, поднял глаза к паутине. — D’accord. Merci.
Гамаш повесил трубку, подумал несколько мгновений, потом взял стоящую рядом приставную лестницу.
— Позвольте мне… — сказал Бовуар.
— Ce n’est pas necessaire.
Набрав в грудь воздуха, Гамаш стал подниматься по лестнице. Сделав два шага вверх, он выставил в сторону руку для равновесия. Тут Бовуар подошел к нему, и пальцы Гамаша нашли плечо инспектора. Выровнявшись, Гамаш протянул руку вверх и ткнул в паутину авторучкой. Очень медленно — стоявшие внизу и тянувшие шею люди не видели манипуляций Гамаша — он передвинул одну из ниточек паутины.
— C’est ça, — пробормотал он.
Спустившись на твердую землю, он кивком головы показал в угол. Бовуар лучом фонарика высветил паутину.
— Как вы это сделали? — спросил Бовуар.
Послание на паутине изменилось. Теперь там было написано не «Вор», а «Воо».
— Ниточка оборвалась.
— Но как вы поняли, что она оборвалась? — не отставал Бовуар.
Они во все глаза рассматривали паутину. Ее явно сплел не паук. Она была соткана из каких-то нитей, может быть, из нейлоновой лески, закамуфлированной под паутину. Они решили снять подделку и рассмотреть толком внизу. Паутина должна была многое им рассказать, хотя изменение слов с «Вора» на «Воо» ситуацию мало прояснило.
— В оперативный штаб поступают лабораторные результаты. Данные по отпечаткам пальцев — я сейчас расскажу вам об этом. А пока — вы помните деревяшку, найденную под кроватью?
— Ту, что со словом «Вор»? — спросил Морен, присоединившийся к ним некоторое время назад.
Гамаш кивнул.
— На ней были следы крови. Крови убитого, как утверждают в лаборатории. Но когда они сняли кровь, обнаружилось и кое-что еще. На деревяшке было вырезано не «Вор». Из-за крови буквы стали нечеткими. Когда кровь смыли, оказалось, что там вырезано…
— «Воо», — сказал Бовуар. — И вы решили, что если на одном «Воо», то и на другом тоже должно быть «Воо».
— А ты как считаешь?
— Мне кажется, предпочтительнее «Вор». — Бовуар снова посмотрел на паутину. — Это слово, по крайней мере, имеет какой-то смысл. А что значит «Воо»?
Они задумались. Если бы кто-то случайно набрел на эту хижину и зашел внутрь, то увидел бы группу взрослых людей, которые стоят совершенно неподвижно, смотрят перед собой и время от времени бормочут то «воо», то «вор».
— Воо, Воо, — вполголоса проговорил Морен, который пытался найти в странном слове хоть какой-то смысл, а не овечье блеянье. Но чем больше он это повторял, тем большей глупостью ему это казалось. — Воо, — прошептал он.
Молчал только Гамаш. Он слушал их, но его ум был занят другой новостью. Лицо его посуровело, когда он задумался о том, что еще обнаружилось, после того как с деревяшки смыли пятна крови, оставленные чьими-то пальцами.
* * *
— Он не может здесь оставаться.
Марк сунул руки под кран в кухне.
— Он мне тоже здесь не нужен, но, по крайней мере, здесь мы можем за ним наблюдать, — сказала Кароль.
Все трое смотрели в кухонное окно на старика, который, скрестив ноги, сидел на траве, погруженный в медитацию.
— Что вы имеете в виду под «наблюдать»? — спросила Доминик.
Она была очарована своим свекром. Тот обладал своеобразным магнетизмом, способностью притягивать людей. Она понимала, что когда-то он был сильной личностью, имел власть над людьми. И вел он себя так, будто все еще не утратил прежних способностей. В нем сохранилось какое-то жалкое достоинство. Но еще и коварство.
Марк схватил кусок мыла и принялся намыливать руки до локтя, словно хирург перед операцией. Он штукатурил стену и теперь соскребал с рук грязь.
Работа была трудная, и почти наверняка он делал ее не для себя — для кого-то другого. Для нового владельца гостиницы и спа-салона. Вот он и делал работу кое-как.
— Я имею в виду, что вокруг Винсента вечно что-то происходит, — сказала Кароль. — Всегда так было. Он плыл по жизни в этаком величественном корабле. И не обращал внимания на обломки других судов, остающиеся у него за кормой.
Она могла бы выразиться и пожестче, но в ее голосе слышалась нотка снисходительности. Ради Марка. На самом деле она вовсе не была убеждена, что Винсент не замечал обломков за кормой. Она пришла к убеждению, что он умышленно направлял свой корабль на других. Уничтожал их. Менял курс, чтобы их настигнуть.
Она была его нянькой, помощницей, прислугой. Его свидетелем и, наконец, его совестью. Поэтому, вероятно, он и возненавидел ее. А она — его.
Они снова посмотрели на человека, который недвижно сидел в саду, скрестив ноги.
— Я не могу сейчас брать на себя еще и такую обузу, — сказал Марк, вытирая руки.
— Мы должны позволить ему остаться, — сказала Доминик. — Он твой отец.
Марк посмотрел на нее со смесью недоумения и грусти.
— Он сделал это с тобой, да? Очаровал?
— Я не какая-нибудь наивная школьница, ты знаешь.
И это заставило Марка замолчать. Он знал, что его жена умела укрощать богатейших интриганов в канадском финансовом мире. Но доктор Винсент Жильбер был не похож на них. Он обладал какой-то магнетической силой.
— Извини. Столько всего вокруг происходит.
Он думал, что переезд в деревню будет как глоток свежего воздуха после корысти, страха и интриг финансового квартала. Но пока что он нашел здесь мертвое тело, перенес его в другое место, уничтожил их репутацию в деревне и был обвинен в убийстве. Теперь он чуть не выкинул святого из их дома и уж совершенно точно напортачил со штукатуркой.
А осень еще даже не успела окрасить листья в свои цвета.
Но когда это случится, их здесь уже не будет. Они найдут другой дом и обретут надежду, что на сей раз у них все получится. Ему не хватало относительной простоты мира бизнеса, где гло́тки перереза́ли не задумываясь и почти каждый день. Здесь же все казалось таким приятным и мирным, но таковым не было.
Он снова посмотрел в окно. В саду сидел его отец, скрестив ноги, за его спиной в поле паслись две старые измученные лошади и существо, возможно принадлежавшее к семейству лосей, а вдали разгуливала еще одна лошадь, покрытая коркой грязи, лошадь, которая давно уже должна была пойти на корм собакам. Нет, у него были другие планы, когда он переезжал за город.
— Ты знаешь, Марк прав, — сказала Кароль невестке. — Винсент добивается своего либо грубой силой, либо обаянием, либо говоря о своей вине. Но он всегда получает то, что хочет.
— А чего он хочет? — спросила Доминик.
Вопрос казался резонным. Тогда почему же на него было так трудно ответить?
Раздался звонок в дверь. Они переглянулись. За последние двадцать четыре часа они научились бояться этого звука.
— Я открою, — сказала Доминик и быстрым шагом вышла из кухни, а минуту спустя появилась в сопровождении маленького мальчика и Старика Мюндена.
— Вы, наверное, знаете моего сына, — сказал Старик, когда с улыбкой поздоровался со всеми. — Ну-ка, Шарли, что мама просила тебя сказать этим милым людям?
Они ждали, пока Шарли вспоминал, потом он показал им палец.
— Вообще-то, он научился этому у Рут, — пояснил Старик.
— Хороший пример для подражания. Может быть, он и виски выпьет? — спросила Кароль.
Красивое загорелое лицо Старика Мюндена расплылось в улыбке.
— Нет, Рут давала ему мартини, а мы стараемся не смешивать напитки. — Теперь повадки Старика стали какими-то неловкими, и он, положив руки на плечи Шарля, прижал мальчика к себе. — Я слышал, что он здесь. Вы не будете возражать?
Марк, Доминик и Кароль недоуменно смотрели на него.
— Возражать? — переспросила Доминик.
— Доктор Жильбер. Понимаете, я видел его в лесу. Я знал, кто он такой, но не знал, что он ваш отец.
— Почему же вы ничего не сказали? — спросила Доминик.
— Это было не мое дело. Он, кажется, не хотел, чтобы его видели.
И Марк подумал, что все гораздо проще, чем он думал, — он, склонный все осложнять. Мир бизнеса убедил его, что ему до всего есть дело, хотя это было не так.
— Не хочу его беспокоить, — продолжал Мюнден, — но я подумал, может быть, он нас примет. Может быть, я познакомлю с ним Шарля. — Было видно, что молодому отцу, вовсе не лишенному чувства собственного достоинства, с трудом дается этот разговор. — Я читал и перечитывал его книгу. «Бытие». Ваш отец великий человек. Я вам завидую.
А Марк завидовал Мюндену. Тому, как он прикасается к своему сыну, держит его. Защищает, любит. Готов унижаться ради сына.
— Он в саду, — сказал Марк.
— Спасибо. — У двери Старик Мюнден остановился. — У меня есть инструменты. Если хотите, я могу прийти завтра и помочь. Мы должны помогать друг другу.
«Мой сын, ты будешь Человек». Почему его собственный отец никогда не говорил, что люди должны помогать друг другу?
Марк кивнул, не отдавая себе отчета в том, что сейчас произошло. Старик Мюнден предлагал Жильберам помочь в постройке их дома, он вовсе не хотел прогонять их отсюда. Потому что его отцом был Винсент Жильбер. Его долбаный отец спас его.
Мюнден повернулся к Доминик:
— Кстати, Жена передает вам привет.
— И ей передайте от меня, — ответила Доминик. Потом, помедлив: — Передайте мой привет Жене.
— Непременно.
Они с Шарли вышли в сад, оставив этих троих наблюдать из окна.
Доктор Винсент Жильбер, еще недавно обитавший в лесу, неожиданно стал центром внимания.
Когда молодой человек с сыном подошли к нему, Винсент Жильбер открыл один глаз, глядя сквозь длинные ресницы. Но смотрел он не на отца с ребенком, а на тех троих, что наблюдали за ним из окна.
«Помогай другим», — говорили ему. И он был готов к этому. Но сначала он должен был помочь себе.
* * *
В бистро стояла тишина. Несколько посетителей сидели за столиками перед бистро, грелись на солнышке, наслаждались в спокойствии своим кофе и «кампари». Внутри у окна стоял Оливье.
— Боже мой, старина, такое впечатление, что ты в первый раз видишь деревню, — сказал Габри из-за стойки бара, где он натирал до блеска дерево и наполнял конфетками вазочки, которые сам и опустошил.
В течение последних нескольких дней Габри каждый раз видел Оливье на одном и том же месте — у эркерного окна, откуда он смотрел на деревню.
— Трубочку?
Габри подошел к своему партнеру и предложил ему лакричную трубочку, но Оливье был словно зачарованный. Тогда Габри сам вонзил зубы в трубочку, начав по правилам со сладкого конца.
— Что тебя беспокоит?
Габри проследил за направлением взгляда Оливье и увидел то, что и предполагал увидеть. Явно ничего заслуживающего внимания. Только клиентов на террасе, затем деревенский луг с Рут и Розой. Сегодня на утке был вязаный свитер.
Оливье прищурился, глядя на утку, потом повернулся к Габри:
— Этот свитер тебе не кажется знакомым?
— Какой свитер?
— Тот, что на утке, конечно. — Оливье внимательно посмотрел на Габри, который не умел лгать.
Тот доел остатки трубочки, и на его лице появилось самое озабоченное из его выражений.
— Понятия не имею, о чем ты говоришь.
— Ведь это мой свитер, да?
— Полно тебе, Оливье. Уж не думаешь ли ты, что у тебя с уткой один размер?
— Не теперь, а когда я был маленьким. Где моя детская одежда?
Теперь Габри замолчал, проклиная Рут за то, что та стала выгуливать Розу в обновках. Хотя, возможно, не таких уж и новых.
— Я решил, что настало время от них избавиться, — сказал Габри. — Рут требовались свитера и всякие вещи для Розы, чтобы утка не мерзла осенью и зимой, и тут я вспомнил о твоей детской одежде. Для чего ты вообще ее хранил? Она просто занимала место в подвале.
— И сколько она там занимала места? — спросил Оливье, чувствуя, как внутри у него все закипает, как отказывают тормоза. — Как ты мог? — зарычал он на Габри, и тот, потрясенный, отпрянул.
— Ты же сам говорил, что от этих вещей нужно избавиться.
— Я! Я говорил, что от них нужно избавиться! Но не ты. У тебя не было на это никаких прав.
— Извини. Я понятия не имел, что они тебе дороги.
— Да, дороги. И что мне теперь делать?
Оливье смотрел на Розу, ковыляющую за Рут, которая бог знает что бормотала своей утке, и чувствовал, как слезы жгут его глаза, как эмоции рвутся из груди. Он уже не мог вернуть свои вещи. Не теперь. Они ушли. Ушли навсегда.
— Ты хочешь, чтобы я их вернул? — спросил Габри, беря Оливье за руку.
Тот отрицательно покачал головой. Он даже не понимал, почему его обуяли такие сильные чувства. У него была масса других поводов для волнений. Он и в самом деле собирался избавиться от коробки со своей детской одеждой. И не сделал этого по двум причинам: из-за собственной лени и потому, что не знал, куда ее девать.
Так почему не отдать Розе? Высоко в небе раздались птичьи крики, и Роза с Рут подняли головы. Над ними на юг летела стая уток.
Печаль охватила Оливье. Ушло. Все ушло. Навсегда.
Неделя за неделей шли жители деревни через лес. Поначалу юноша торопил их, все время оглядывался. Он жалел, что позвал с собой семью и друзей. Без стариков и старух, без детей он смог бы идти куда быстрее. Но проходили недели, один мирный день сменялся другим, и его беспокойство ослабевало. Он даже радовался тому, что не один.
Он почти перестал оглядываться, когда появился первый знак.
Это была заря. Только эта заря никогда не гасла. Он не знал, заметил ли это кто-то еще. Ведь в конечном счете это было лишь неяркое сияние вдалеке. На горизонте. На следующий день солнце взошло, но не полностью. На небе застыли сумерки. Но опять же — только над горизонтом. Словно с другой стороны кто-то плеснул тенью.
И тогда юноша понял.
Он крепче вцепился в свой солнечный зонт и принялся торопить всех. И сам заспешил вперед. Подгоняя остальных. Они охотно прибавили шагу. Ведь их ждали бессмертие, молодость, счастье. У них от радости кружилась голова. И он спрятался в этой радости.
Ночью небо светилось. А в течение дня к ним тянулась тень.
— Уже пришли? — спросила его престарелая тетушка, когда они поднялись на вершину холма. — Мы на месте?
Перед ними была вода. Ничего, кроме воды.
А за ними — удлинялась тень.
