Глава двадцать третья
— Bon Dieu!
Других слов у суперинтенданта Брюнель не нашлось. Обходя хижину, она повторяла это снова и снова. Время от времени она останавливалась и брала тот или иной предмет. Ее глаза расширялись, когда она смотрела на эти вещи. Потом возвращала их на место. Осторожно возвращала. И переходила к следующему.
— Mais, ce n’est pas possible. Это же из Янтарной комнаты. Я в этом уверена. — Она подошла к оранжевой панели, прислоненной к кухонному окну. — Bon Dieu, я в этом уверена, — прошептала она и чуть ли не перекрестилась.
Старший инспектор смотрел некоторое время. Он знал, что она не была по-настоящему готова к тому, что увидит. Он пытался подготовить ее, хотя фотографии и не могли передать всего. Он рассказал ей о тонком фарфоре.
О хрустале.
О первых изданиях с авторскими автографами.
О гобеленах.
Об иконах.
— Это скрипка? — Она показала на инструмент у кресла, отливающий темным блеском.
— Она стояла в другом месте, — сказал Бовуар и посмотрел на молодого агента. — Ты ее трогал ночью?
Морен покраснел, вид у него был испуганный.
— Немного. Я только взял ее. И…
Суперинтендант Брюнель поднесла скрипку к окну, где было светлее, повертела ее в руках.
— Старший инспектор, вы можете это прочесть? — Она протянула ему скрипку и показала надпись.
Пока Гамаш пытался прочесть, Брюнель взяла смычок и обследовала его.
— Это смычок Турта. — Она хохотнула, увидев их недоумение. — Стоит около двухсот тысяч долларов. — Она сделала шутливый выпад смычком в их сторону, потом обратилась к Гамашу. — Так что там написано — Страдивари?
— Нет, не думаю. Тут вроде «год тысяча семьсот тридцать восьмой». — Он прищурился, напрягая глаза. — Карлос, фамилию не могу разобрать. «Fece in Cremona». — Он снял очки и посмотрел на Терезу Брюнель. — Вам это что-то говорит?
Она улыбнулась, не выпуская из рук смычка.
— Карлос Бергонци. Мастер школы Страдивари, лучший его ученик.
— Значит, это не лучшая скрипка? — спросил Бовуар, который о скрипках Страдивари, конечно, слышал, но об этом Карлосе не знал ничего.
— Возможно, его изделия ценятся не так высоко, как Страдивари, но цена этой скрипки около миллиона долларов.
— Бергонци? — переспросил Морен.
— Да. Вы знаете об этих скрипках?
— Вообще-то, нет, но мы нашли несколько оригинальных нотных записей с запиской. Там упоминается Бергонци.
Морен подошел к книжной полке, порылся там несколько секунд, потом появился с нотными записями и открыткой, протянул это суперинтенданту, которая просмотрела их и передала Гамашу.
— Есть какие-то предположения о языке? — спросила она. — Это не русский и не греческий.
Гамаш прочитал. Записка была адресована некоему Б, в ней упоминался Бергонци, а подписал ее некто Ш. Остальное было неразборчиво, хотя там вроде бы присутствовали слова любви. Датирована записка была 8 декабря 1950 года.
— Не мог ли Б быть жертвой? — спросила Брюнель.
Гамаш отрицательно покачал головой:
— Даты не совпадают. Он тогда еще не родился. И я полагаю, Б не может быть Бергонци?
— Нет, для него поздновато. Он к тому времени уже давно был мертв. Кто же были Б и Ш и почему наш убитый сохранил эти ноты и записку? — спросила у самой себя Брюнель.
Она посмотрела на нотные записи и улыбнулась. Протянув кипу бумаг Гамашу, она показала на первую строку. Музыка была написана неким БМ.
— Значит, — сказал Гамаш, опуская бумаги, — эта музыка была написана неким БМ. Записка адресована некоему Б, и в ней упоминается скрипка Бергонци. Представляется логичным допустить, что Б играл на скрипке и писал музыку, а некто Ш подарил ему это. — Он посмотрел на скрипку. — Итак, кто был БМ и почему у нашего убитого оказались ноты его музыки и его скрипка?
— Что представляет собой эта музыка? — спросила Брюнель у Морена.
Гамаш протянул ему ноты. Молодой агент — рот его был слегка приоткрыт, пухлые губы влажны — имел на редкость глупый вид. Он посмотрел на ноты и принялся мурлыкать себе под нос. Потом поднял голову:
— Вроде неплохо.
— Сыграй. — Гамаш протянул ему скрипку стоимостью в миллион долларов.
Морен неохотно взял ее.
— Ты ведь играл на ней прошлой ночью? — спросил Гамаш.
— Что, играл? — с негодованием проговорил Бовуар.
Морен повернулся к нему.
— Отпечатки с нее были сняты, все сфотографировано, и я думал, что от этого не будет вреда.
— Может, ты к тому же жонглировал фарфором и лупил битой по хрусталю? Никогда не смей трогать вещдоки.
— Виноват.
— Давай сыграй, прошу тебя, — сказал Гамаш.
Суперинтендант Брюнель подала ему почти бесценный смычок.
— Я не играл это прошлой ночью. Я, вообще-то, знаю только народную музыку.
— Постарайся, — сказал старший инспектор.
Агент Морен помедлил, прижал скрипку подбородком к плечу, сделал движение всем телом и поднял смычок. Потом опустил его. На струны скрипки.
Инструмент издал неторопливые, полные звуки. Скрипка звучала так сочно, что ноты, наполнявшие комнату, казались почти что видимыми. Гамаш решил, что мелодия, которую они слышат, звучит медленнее, чем это задумал БМ, потому что агент Морен с трудом следовал за нотами. Но и при этом было ясно, что музыка прекрасна, сложна и совершенна. БМ явно знал, что делает. Гамаш закрыл глаза и представил себе убитого в этой хижине наедине с самим собой. В зимнюю ночь. Когда сугробы снега собираются у стен. Простой овощной суп на плите, огонь потрескивает в камине, обогревая маленький дом, который полнится звуками музыки. Этой музыки.
Почему этой, а не какой-то другой?
— Вы знаете эту музыку? — Гамаш посмотрел на суперинтенданта Брюнель, которая слушала с закрытыми глазами.
Она вздрогнула, веки ее распахнулись.
— Нет. Но это прекрасно. Интересно, кто такой БМ?
Морен с облегчением опустил скрипку.
— Когда вы играли вчера, скрипка была настроена или вам пришлось ее настраивать? — спросила суперинтендант Брюнель.
— Настроена. Видимо, он играл на ней недавно.
Морен хотел было поставить скрипку, но старший инспектор остановил его.
— А что ты играл вчера, если не это? — Он показал на ноты.
— Народную музыку — меня отец научил. Ничего особенного. Я знаю, что не должен был…
Гамаш поднял руку, останавливая извинения:
— Все в порядке. Сыграй нам то, что ты играл вчера.
Морен посмотрел на него удивленным взглядом, но Гамаш объяснил:
— То, что ты делал сейчас, не было надлежащим испытанием скрипки, верно? Ты вымучивал музыку по нотам. Я хочу услышать звучание скрипки так, как его слышал убитый. Так, как она должна звучать.
— Но, сэр, я ведь играю только на народной скрипке.
— А в чем разница?
Морен помедлил:
— Разница невелика. Инструменты практически одинаковые. Но звук совершенно другой. Мой отец всегда говорил, что народная скрипка танцует, а классическая поет.
— Ну так пусть она станцует.
Морен неподобающе зарделся, снова прижал подбородком к плечу теперь уже народную скрипку. Помедлил. Коснулся смычком струн.
Раздавшийся звук поразил всех. Кельтский плач полился из смычка, из скрипки, из агента полиции. Эти звуки заполнили хижину — все ее уголки до самой крыши. Простая мелодия обволокла их, захватила, словно знамя, словно великолепная еда, разговор. Угнездилась в их душах. Не в ушах, не в головах. В сердцах. Медленная, величественная, но жизнерадостная. Морен играл с уверенностью. С самообладанием.
Агент Морен изменился. Его неловкое, неуклюжее тело идеально подходило к скрипке, словно было создано и предназначено для этой цели — играть. Заставлять скрипку звучать. Глаза у него были закрыты, и выглядел он так, как, по мнению Гамаша, должен был выглядеть. Был исполнен радости. Даже восторга. Такова была сила этой музыки. Этого инструмента.
И, глядя на своего агента, Гамаш вдруг понял, что напоминает ему Морен.
Музыкальную ноту. Большая голова и тонкое тело. Он был ходячей нотой, ждущей инструмента. И вот инструмент нашел его. Эта скрипка, возможно, была шедевром творения, но агент Поль Морен несомненно был таковым.
Через минуту он прекратил играть, и музыка смолкла, поглощенная бревнами, книгами, гобеленами. Людьми.
— Это было прекрасно, — сказала суперинтендант Брюнель.
Морен передал ей скрипку.
— Это называется «Колм Куигли». Моя любимая музыка.
Он отдал скрипку и тут же снова превратился в неуклюжего, долговязого молодого человека. Хотя для людей, которые слышали, как он играет, он уже никогда не мог быть полностью таким, как прежде.
— Merci, — сказал Гамаш.
Суперинтендант Брюнель положила скрипку.
— Сообщи мне, что тебе удастся выяснить об этом. — Гамаш передал Морену ноты.
— Да, сэр.
Тереза Брюнель продолжила обследование комнаты. Она осматривала сокровища, время от времени восклицая «Bon Dieu». Каждое последующее восклицание казалось эмоциональнее предыдущего.
Но не было ничего удивительнее, чем то, что ждало старшего инспектора Гамаша. В самом дальнем углу хижины, около стропил. Если тот, кто обследовал вчера место преступления, видел это, то, вероятно, не включил в опись как единственную нормальную вещь во всем доме. Что могло быть естественнее, чем паутина в такой хижине?
Однако оказалось, что она наименее нормальная и наименее естественная из всего, что здесь было.
— Bon Dieu, — услышали они очередное восклицание суперинтенданта, когда она взяла в руки тарелку с изображенными на ней лягушками. — Это из коллекции Екатерины Великой. Вот уже несколько столетий считается утраченной. Невероятно.
«Но если она хочет увидеть нечто по-настоящему невероятное, — подумал Гамаш, — то она должна посмотреть сюда». Бовуар включил свой фонарик.
Гамаш не хотел верить в это, пока не увидит собственными глазами. И вот оно тут, весело мерцает в резком искусственном свете, словно посмеиваясь над ними.
«Вор», — говорила паутина.
— Вор, — прошептал Гамаш.
* * *
Час спустя суперинтендант Брюнель нашла Армана Гамаша в плетеном кресле в углу огорода.
— Я закончила осмотр.
Гамаш встал, и она села, устало вздохнув.
— Никогда ничего подобного не видела, Арман. Мы внедрялись в организованные преступные группировки и находили самые удивительные коллекции. Помните прошлогоднее дело Карбонно в Леви?
— Полотна Ван Эйка.
Она кивнула, потом покачала головой:
— Фантастические находки. Множество оригинальных набросков и даже неизвестное полотно маслом.
— Там ведь и Тициан обнаружился?
— Oui.
— И вы говорите, что здесь находки еще более поразительные?
— Я не собиралась читать лекцию, но я думаю, вы и ваши люди осознаете масштаб находки.
— Нет, уж вы прочтите лекцию, — сказал Гамаш. — Для этого я вас и пригласил.
Он улыбнулся, и она в который раз подумала, что одна из редчайших находок ее жизни — старший инспектор Гамаш.
— Наверное, вам лучше присесть, — сказала она.
Он нашел отпиленное бревно, перевернул, сел.
— Дело Карбонно было зрелищным, — продолжила суперинтендант. — Но во многих отношениях довольно заурядным. Большинство преступных группировок и коллекционеров, завязанных на черный рынок, имеют одну, может быть, две специализации. Поскольку рынок очень специализирован и на нем циркулируют огромные деньги, воры становятся экспертами, но только в одной-двух областях. Итальянская скульптура семнадцатого века. Голландские мастера. Греческий антиквариат. Но никогда они не охватывают всего. Они специализируются. Иначе откуда им знать, что они похищают не подделки или копии? Вот почему мы нашли у Карбонно столько удивительных вещей, но все одного «семейства». Vous comprenez?
— Oui. Это все были полотна эпохи Возрождения. В основном одного художника.
— C’est ça. Именно так и специализируется большинство воров. Но здесь, — она махнула рукой в сторону хижины, — мы находим шелковые гобелены ручного плетения, древний хрусталь. Вы знаете, что мы нашли под этой скатертью с вышивкой? Наша жертва ела с самых великолепных блюд, какие мне доводилось видеть. Им не меньше пяти веков, и они были изготовлены настоящим мастером. Даже скатерть — произведение высокого искусства. Большинство музеев хранили бы ее под стеклом. Музей Виктории и Альберта в Лондоне заплатил бы за нее целое состояние.
— Может быть, они уже и заплатили.
— Вы намекаете, что скатерть была похищена оттуда? Не исключено. Мне предстоит проделать большую работу.
По ее виду было ясно, что она вся в нетерпении. И в то же время она вроде бы вовсе не спешила оставить эту хижину, этот огород.
— Интересно, кем он был. — Она сорвала два стручка, один протянула своему собеседнику. — «Все несчастие людей происходит только оттого, что они не умеют спокойно сидеть в своей комнате».
— Паскаль, — сказал Гамаш, признав цитату и ее уместность. — Этот человек умел. Но он окружил себя предметами, которые о многом могли сказать. За этим стоит немало историй.
— Интересное замечание.
— Что такое Янтарная комната?
— Почему вы спросили об этом? — Она посмотрела на него вопросительным взглядом.
— Вы сами о ней говорили в хижине.
— Правда? Это видно отсюда. Оранжевая панель в кухонном окне.
Гамаш посмотрел в ту сторону и увидел: да, она была на месте, сияя тем малым количеством света, которое смогла уловить. Она напоминала большое толстое витражное стекло. Брюнель продолжала зачарованно смотреть туда, наконец вернулась в реальность:
— Извините. Я никогда не думала, что мне повезет найти часть Янтарной комнаты.
— Что вы имеете в виду?
— Янтарная комната была создана в начале восемнадцатого века по заказу прусского короля Фридриха Первого. Это была огромная комната, отделанная золотом и янтарем. Художники и ремесленники работали над ее созданием много лет, а когда закончили, она стала одним из чудес света. — Было видно, что она пытается представить, как выглядела эта комната: ее глаза смотрели куда-то в невидимую даль. — Он заказал эту комнату для своей жены Софии Шарлотты. Но несколько лет спустя подарил ее русскому императору, и она оставалась в Санкт-Петербурге до войны.
— Какой войны?
Она улыбнулась:
— Уместный вопрос. Второй мировой. Большевики, вероятно, разобрали ее, когда поняли, что немцы займут пригород Петербурга, где она находилась. Но спрятать ее им не удалось. Немцы ее обнаружили.
Она замолчала.
— Продолжайте.
— Это все. Все, что нам известно. Янтарная комната исчезла. Историки, охотники за сокровищами, антиквары с тех пор безуспешно искали ее. Мы знаем, что немцы под руководством Альберта Шпеера ее вывезли. Спрятали. Предположительно для сохранения. Но с тех пор ее никто не видел.
— И какие существуют на сей счет гипотезы? — спросил старший инспектор.
— Ну, самая общепринятая, что она погибла во время бомбардировки союзниками. Но есть и другая гипотеза. Альберт Шпеер был очень умен, и многие утверждают, что в душе он не был нацистом. Он был предан Гитлеру, но не большинству его идеалов. Шпеер был интернационалистом, образованным человеком, который сделал своей основной целью спасение всемирных ценностей от уничтожения той или иной стороной.
— Возможно, Альберт Шпеер и был образованным человеком, — сказал Гамаш. — Но он был нацистом. Он знал о лагерях смерти, об убийствах. Одобрял их. Он просто пытался сохранять лицо, делая это.
Голос старшего инспектора звучал холодно, глаза смотрели сурово.
— Я этого не отрицаю, Арман. Напротив. Я только говорю вам о существующих гипотезах. Гипотеза, связанная со Шпеером, говорит, что он спрятал Янтарную комнату как от нацистов, так и от союзных армий. В Рудных горах.
— Где?
— Это горный хребет между Германией и тем, что теперь называется Чешской Республикой.
Они оба задумались об этом. Наконец Гамаш заговорил:
— Так как же часть Янтарной комнаты могла оказаться здесь?
— И где остальная комната?
* * *
Дени Фортен сидел напротив Клары Морроу. Он был непозволительно молод. Лет сорока с небольшим, наверное. Несостоявшийся художник, который открыл в себе иной, более мощный талант. Он умел признавать таланты других.
Это был просвещенный эгоизм. В его лучшем виде, насколько это понимала Клара. Никто не был мучеником, никто никому ничего не был должен. Она не питала особых иллюзий на его счет: причина, по которой Фортен потягивал пивко в бистро Оливье в Трех Соснах, состояла в том, что он видит в этом какую-то выгоду для себя.
А единственная причина, по которой пришла туда Клара (если не считать необузданного тщеславия), состояла в том, что она рассчитывала получить что-нибудь от Фортена. А именно славу и деньги.
Ну или хотя бы бесплатное пиво.
Но прежде чем воспарить высоко в славе Клары Морроу, она должна была сделать кое-что. Она залезла в свою сумку и вытащила оттуда вещицу, завернутую в полотенце.
— Меня попросили показать вам это. Несколько дней назад тут убили человека.
— Правда? Это довольно необычно, да?
— Не так уж необычно, как вы можете подумать. Необычным оказалось то, что его никто не знает. Но полиция нашла хижину в лесу, а в ней вот это. Человек, возглавляющий расследование, попросил меня показать вам эту вещь — может, вы что-нибудь о ней скажете.
— Улика?
Он внимательно наблюдал за тем, как она разворачивает полотенце. И вскоре маленькие мужчины и женщины стояли на берегу, глядя вперед, прямо на стакан с пивом в руке Фортена.
Клара смотрела на него. Глаза его прищурились, он подался к скульптуре, сосредоточенно вытянув губы.
— Очень хорошо. Я бы сказал, автор великолепно владеет техникой. Деталировка. Все лица разные, у каждого свой характер. Да, в целом, я бы сказал, это умело сработанная вещь. Немного примитивная, но что можно ожидать от резчика из медвежьего угла?
— Правда? — удивилась Клара. — Мне эта работа показалась очень хорошей. Даже превосходной.
Он откинулся на спинку стула, улыбнулся ей. Не покровительственно, а так, как друг может улыбаться другу, — по-доброму.
— Может быть, я слишком резок в оценках, но за свою карьеру я повидал немало этих поделок.
— Этих? Вы ходите сказать, точно таких?
— Нет. Но достаточно похожих. Резные изображения людей, которые удят рыбу, или курят трубку, или скачут на коне. Вот это самое ценное. Всегда можно найти покупателя для красивой лошади или собаки. Или свиньи. Свиньи пользуются популярностью.
— Любопытно. Тут снизу что-то написано. — Клара перевернула скульптуру и протянула Фортену.
Он прищурился, потом надел очки, прочел и, нахмурившись, вернул вещицу Кларе.
— И что это может значить?
— Никаких предположений?
Клара не собиралась сдаваться. Она хотела принести Гамашу хоть какую-нибудь информацию.
— Почти наверняка это подпись и номер, чтобы можно было идентифицировать изделие. Кроме этого, ничего больше не нашли?
— Нашли еще одну. И сколько такая вещь может стоить?
— Трудно сказать. — Он снова взял скульптуру в руки. — Сама по себе она хороша. Хотя и не свинья.
— Жаль.
— Гм… — Фортен задумался на несколько секунд. — Я бы сказал, сотни две, может, две с половиной долларов.
— Всего-то?
— Я могу ошибаться.
Клара видела, что он старается быть вежливым, но ему это начинает надоедать. Она завернула скульптуру в полотенце и положила в сумку.
— Ну. — Дени подался вперед, на его красивом лице появилось нетерпеливое выражение. — Давайте поговорим об истинном искусстве. Как вы хотите развесить ваши работы?
— Я сделала два наброска.
Клара протянула ему свой блокнот. Фортен изучал наброски несколько секунд, потом поднял голову и посмотрел на Клару умными, проницательными глазами.
— Великолепно. Мне нравится, как вы то собираете картины вместе, то оставляете свободное пространство. Это как дыхание, верно?
Клара кивнула. Приятно было разговаривать с человеком, которому ничего не нужно объяснять.
— В особенности мне нравится, что вы не разместили трех пожилых женщин рядом. Такой выбор был бы очевидным, но вы разнесли их в разные стороны — каждую на свою стену.
— Я хотела окружить их другими работами, — с чувством произнесла Клара.
— Это как с приверженцами, друзьями или критиками, — тоже с чувством сказал Фортен. — Неясно, каковы их намерения.
— И как они могут измениться, — сказала Клара, подаваясь вперед.
Она делилась своими идеями с Питером, и тот говорил с ней вежливо и ободрительно, но она видела, что он не понимает ее устремлений. На первый взгляд ее подход к выставке мог показаться несбалансированным. Так оно и было. Намеренно. Клара хотела, чтобы зрители видели работы, которые казались вполне традиционными, но постепенно приходили к мысли, что традиционности-то в них как раз и нет.
Зрители должны были усмотреть в них глубину, внутренний смысл и вызов.
Клара и Фортен проговорили около часа, а то и больше. Они обменивались мнениями о выставке, о направлениях современного искусства, о новых художниках — возмутителях спокойствия. Фортен поспешил заверить Клару, что она среди них в первых рядах.
— Я не хотел вам говорить, потому что это еще не точно, но я отправил копии ваших работ Фицпатрику в Нью-Йоркский музей современного искусства. Он мой старый друг. Обещает приехать на вернисаж…
Клара радостно вскрикнула и чуть не опрокинула стакан с пивом. Фортен рассмеялся и поднял руку.
— Нет, постойте, я вам собирался сказать совсем не об этом. Я попросил его поделиться этой информацией с нужными людьми, и, кажется, приедет Аллайн из «Нью-Йорк таймс»…
Он помедлил, потому что, судя по виду Клары, она была близка к удару. Когда она закрыла рот, он продолжил:
— И так уж сложилось — повезло, — что в это время в Нью-Йорке будет Дестин Браун. Она готовит выставку вместе с Музеем современного искусства. И она тоже проявила интерес к вашим работам.
— Дестин Браун? Ванесса Дестин Браун? Главный куратор лондонской «Тейт модерн»?
Фортен кивнул, покрепче ухватив свой стакан. Но теперь Клара не представляла опасности для стаканов, она, казалось, впала в полный ступор. Сидела в маленьком гостеприимном бистро, куда сквозь створчатые окна проникал мягкий свет позднего лета. Она видела за Фортеном старые дома, греющиеся на солнце. Многолетние клумбы с розами, клематисами и алтеем. Она видела жителей деревни, которых знала по именам, чьи привычки изучила. И еще она видела три сосны, похожие на маяки. Не заметить их было невозможно, даже среди леса. Если вы знали, что ищете, то вам требовался маяк.
Жизнь собиралась забрать ее отсюда. Из этого места, где она стала самой собой. Из этой основательной деревеньки, которая никогда не менялась, но помогала меняться жителям. Клара приехала сюда после окончания колледжа изящных искусств, полная авангардистских идей. Она носила серые одежды и видела мир в черно-белом цвете. Была бесконечно уверена в себе. Но здесь, в этом медвежьем углу, она открыла цвет. И нюансы. Этому ее научили жители деревни, которые были настолько щедры, что раскрыли перед ней свои души, чтобы она могла их изобразить. Не в виде идеальных человеческих существ, а как несовершенных, преодолевающих себя мужчин и женщин. Полных страха и неуверенности и — по меньшей мере в одном случае — мартини.
Но они всегда оставались рядом. В этой глуши. Ее радость, ее полянка с соснами.
Внезапно Клара преисполнилась благодарности к своим соседям и тому вдохновению, которое позволило ей отдать им должное.
Она закрыла глаза и подставила лицо под солнечные лучи.
— С вами все в порядке? — спросил Фортен.
Клара открыла глаза. Он, казалось, купался в свете, его светлые волосы отливали теплыми лучами, по лицу гуляла терпеливая улыбка.
— Знаете, наверное, мне не следовало говорить вам об этом, но несколько лет назад мои работы были никому не нужны. Все только смеялись. Это было жестоко. Я почти что сдалась.
— Большинство великих художников могли бы рассказать вам такие же истории, — мягко сказал он.
— Меня чуть не исключили из художественной школы. Я почти никому не говорю об этом.
— Еще? — спросил Габри, забирая пустой стакан Фортена.
— Нет, мне не надо, merci, — сказал он и обратился к Кларе: — Между нами. Лучших всегда исключали. Забрасывали яйцами.
— О, это то, что я очень люблю, — сказал Габри, прихватив стакан Клары.
Он смерил Клару лукавым взглядом и удалился.
— Проклятые гомосеки, — сказал Фортен и взял горсть орешек. — Вас от них не рвет?
Клара замерла. Она посмотрела на Фортена — не шутит ли он. Он не шутил. Но его слова били не в бровь, а в глаз: она чувствовала, что ее сейчас вырвет.
