Глава двадцать вторая
Гамаш прибыл в оперативный штаб и обнаружил там суперинтенданта Терезу Брюнель. Она сидела за столом для совещаний, а вокруг нее лежали фотографии. Когда он вошел, она с улыбкой поднялась.
— Старший инспектор. — Она сделала шаг ему навстречу, протянула руку. — Агент Лакост так удобно меня здесь устроила, что я подумываю, не переехать ли сюда.
Тереза Брюнель приближалась к пенсионному возрасту, хотя никто в Квебекской полиции даже не намекнул бы ей об этом. Не из опасения обидеть очаровательную женщину и не из вежливости. Она в большей степени, чем кто-либо из них, была незаменима.
Она появилась в отделе кадров полиции двумя десятилетиями ранее. Молодой полицейский, дежуривший в этот момент, принял ее появление за шутку. Перед ним была утонченная женщина лет сорока пяти, одетая в платье от Шанель и желающая заполнить заявление о приеме на работу. Он дал ей бланк, думая, что она, скорее всего, воплощает в жизнь угрозу разочаровавшему ее сыну или дочери, и с растущим недоумением смотрел, как она села, скрестив ноги и распространяя слабый запах дорогого парфюма, и принялась собственноручно заполнять бланк.
Прежде Тереза Брюнель работала главой отдела закупок во всемирно известном Музее изящных искусств в Монреале, но в глубине души она всегда мечтала разгадывать тайны. Тайны всякого рода. И когда ее дети поступили в колледж, она прямиком отправилась в Квебекскую полицию и подала заявление. Разгадка какой тайны может быть благороднее, чем разгадка тайны преступления? Пройдя курс обучения в полицейском колледже у старшего инспектора Армана Гамаша, она открыла для себя еще одну тайну и страсть. Человеческий разум.
Теперь она имела звание выше, чем у ее наставника, и возглавляла отдел имущественных преступлений. И в свои шестьдесят пять, как и прежде, была полна энергии.
Гамаш тепло пожал ей руку:
— Суперинтендант Брюнель.
Тереза Брюнель и ее муж Жером часто бывали на обеде в доме Гамашей, а Гамаши, в свою очередь, нередко заглядывали к Брюнелям в их квартиру на рю Лорье. Но на службе они были «старший инспектор» и «суперинтендант».
После этого Гамаш подошел к агенту Лакост, которая тоже встала с его появлением.
— Что-нибудь уже есть?
Она отрицательно покачала головой:
— Но я им только что звонила, и лабораторные результаты будут готовы в любую минуту.
— Bon. Merci. — Он кивнул агенту Лакост, и она вернулась к своему компьютеру. Затем он снова обратился к суперинтенданту Брюнель: — Мы ждем экспертизу по отпечаткам пальцев. Я очень признателен вам за то, что смогли так быстро приехать.
— C’est un plaisir. И потом, это так увлекательно. — Она повела его назад к столу для совещаний и, подавшись ближе, прошептала: — Voyons, Арман, неужели это все правда?
Она показала на фотографии, разбросанные по столу.
— Правда, — прошептал он в ответ. — И нам может понадобиться еще и помощь Жерома.
Жером Брюнель, ныне доктор на пенсии, давно разделял страсть жены к разгадыванию тайн, но если она склонялась к разрешению загадок человеческого разума, то его влекла тайнопись. Из своего удобного кабинета, где царил вечный кавардак, он, сидя в монреальской квартире, обслуживал дипломатов и службы безопасности. Иногда расшифровывал, иногда зашифровывал.
Он был общительным и образованным человеком.
Гамаш достал резную скульптуру из сумки, развернул ее и положил на стол. И снова радостные пассажиры поплыли по столу для совещаний.
— Очень мило, — сказала Брюнель, надев очки и приглядываясь. — Нет, в самом деле, — пробормотала она себе под нос, внимательно разглядывая резьбу, но не прикасаясь к ней. — Удивительная работа. Художник, кто бы он ни был, знает дерево, чувствует его. И разбирается в искусстве.
Она сделала шаг назад, разглядывая скульптуру. Гамаш ждал, и, вполне предсказуемо, она вскоре перестала улыбаться и даже подалась еще дальше.
Он уже в третий раз видел сегодня утром подобную реакцию. Скульптура, казалось, брала за самое сердце, затрагивала какие-то глубинные чувства, свойственные многим людям. Она затрагивала саму человеческую природу. А потом, как дантист, вторгалась вглубь. И тогда радость превращалась в страх.
Еще несколько секунд — и ее лицо посветлело, на нем появилась обычная профессиональная маска. На место человека вернулся полицейский. Брюнель склонилась над скульптурой, обошла вокруг стола, не прикасаясь к работе. Наконец, рассмотрев ее со всех сторон, она взяла скульптуру в руки и, как и все остальные, перевернула ее.
— НЭШЬШ, — прочла она. — Прописные буквы. Вырезаны по дереву. Без краски. — Она говорила как коронер, который делает вскрытие и надиктовывает увиденное. — Тяжелое, крепкое дерево. Вишня? — Она присмотрелась, даже принюхалась. — Нет, текстура иная. Кедр? Нет, цвет не похож, если только… — Она поднесла скульптуру к окну, к солнечному свету, потом опустила и улыбнулась, глядя поверх очков. — Кедр. Красное дерево. Из Британской Колумбии. Почти наверняка. Хороший выбор. Кедр практически вечен, в особенности красный. К тому же он очень твердый. Но резать по нему на удивление легко. Индейцы хайда на западном побережье много столетий изготавливали из этого дерева тотемные шесты.
— И они стоят до сих пор.
— Стояли бы и до сих пор, если бы большинство из них не было уничтожено в конце тысяча восьмисотых годов правительством или церковью. Но прекрасный шест можно увидеть в Музее цивилизации в Оттаве.
Они оба поняли иронию сказанного.
— Так что же ты здесь делаешь? — спросила Брюнель, обращаясь к скульптуре. — И чего ты так боишься?
— Почему вы это говорите?
По другую сторону стола подняла голову агент Лакост, которой тоже интересно было узнать ответ.
— Ведь вы тоже это почувствовали, Арман? — Она обратилась к нему по имени — знак того, что хотя она и держала себя в руках, но была поражена. — В этой работе есть что-то холодное. Не хочу говорить «злое»…
Гамаш удивленно наклонил голову. Зло — это слово редко доводилось ему слышать, разве что в проповедях в церкви. Жестокость, коварство, зверство — да. Даже ужас. Следователи часто говорили, что место преступления навевает ужас.
Но зло… это слово отсутствовало в их лексиконе. Но именно незаурядность и делала Терезу Брюнель блестящим следователем, который умеет разгадывать загадки и раскрывать преступления. Благодаря этому она и стала его другом. Практику она всегда ставила выше диалектики.
— Зло? — переспросила Лакост из-за стола.
Суперинтендант Брюнель посмотрела на агента Лакост.
— Я сказала, что не была уверена, используя это слово.
— И до сих пор не уверены? — спросил Гамаш.
Брюнель снова взяла скульптурку, поднесла к глазам, вгляделась в малюток-пассажиров. Все они были одеты для длительного путешествия, дети завернуты в одеяла, женщины держали в руках сумки с хлебом и сыром, мужчины выглядели сильными, решительными. И взгляды всех были устремлены вперед, вдаль, на что-то прекрасное. Резьба была исключительно тонкой.
Она перевернула скульптуру, потом резко отвела руку с нею подальше, словно та укусила ее за нос.
— В чем дело? — спросил Гамаш.
— Я нашла червя, — ответила Брюнель.
* * *
В ту ночь ни Кароль Жильбер, ни ее сын толком не спали, Кароль подозревала, что и Доминик спала плохо. О Винсенте, который устроился в маленькой комнате рядом с лестничной площадкой, она и не думала. Вернее, каждый раз, когда мысль о нем внедрялась в ее сознание, она гнала ее прочь — в маленькую комнату — и старалась запереть дверь.
Рассвет был приятный, мягкий. Она прошлепала в кухню, приготовила чашку крепкого французского кофе, потом накинула на плечи мохеровый шарф, взяла поднос и вышла с ним из дома, устроилась в тихом дворике, выходящем в сад и на окутанные туманом поля.
Предыдущий день был исполнен непреходящих тревог, голова у нее раскалывалась от бесконечного гудения внутри. Они соединились как семья и, переживая откровение за откровением, встречали их все вместе, единым фронтом.
Откровение: отец Марка жив.
Откровение: Винсент стоит здесь перед ними.
Откровение: убитый человек оказался в их доме.
Откровение: Марк перетащил его. В бистро. В умышленной попытке опорочить, а может быть, и уничтожить Оливье.
К тому времени, когда старший инспектор Гамаш ушел, они пребывали в шоковом состоянии. Они были слишком ошеломленные и усталые, чтобы выяснять отношения друг с другом. Марк высказался яснее ясного и ушел на территорию спа, чтобы поработать шпателем, кистью и молотком. Винсент решил уйти, но только для того, чтобы позднее вернуться. А Доминик обнаружила хижину в лесу, отправившись прокатиться на наименее больной из лошадей.
«И зазвонит в колокола небес», — подумала Кароль, глядя на лошадей в затянутом туманом поле. Они пощипывали травку, остерегаясь друг дружку. Даже отсюда она видела их язвы.
Сильнейший перезвон за много лет,
То пастор выжил из ума,
А прихожане разум обрели,
И вместе все — он и они,
Пав на колени, страстно принялись молиться
За прирученных жалких тигров,
Танцующих медведей и собак.
— Мама.
Кароль подпрыгнула на месте — она забылась, погрузившись в свои мысли, и тут ее нашел сын. Она встала. Вид у него был сонный, но при этом он успел принять душ и побриться. Голос Марка звучал холодно, отдаленно. Они посмотрели друг на друга. Что теперь — моргнуть, сесть, налить кофе и поговорить о погоде? О последних новостях? О лошадях? Сделать вид, что вокруг них не бушует буря? И что эта буря не порождена ими самими?
Кто из них поступил хуже? Кароль, которая много лет лгала сыну, говоря, что его отец мертв? Или Марк, который перетащил мертвеца в бистро, одним поступком уничтожив их шансы быть принятыми маленьким сообществом Трех Сосен?
Она изгадила их прошлое, он — их будущее.
Хорошенькая команда.
— Прости, — сказала Кароль и протянула к нему руки.
Марк молча подошел к ней и почти упал в ее объятия. Он был высокий, а она низенькая, но все же она удержала его, погладила по спине, прошептала:
— Ну-ну, успокойся.
Потом они сели, пристроив поднос с круассанами и земляничным джемом между собой. Этим утром мир казался необыкновенно зеленым, необыкновенно свежим, начиная от высоких кленов и дубов до травы на лугах. Марк налил кофе, а Кароль плотнее закуталась в шарф. Она смотрела на лошадей, которые паслись в поле, время от времени окидывая взглядом день, который они не должны были увидеть, мир, который они должны были оставить два дня назад. Даже теперь, когда они стояли в тумане, возникало ощущение, что они пребывают в двух мирах.
— Если прищуриться, они почти похожи на лошадей, — сказал Марк.
Кароль посмотрела на сына и рассмеялась. Он корчил гримасы, стараясь преобразовать существа в поле в великолепных гонтеров, которых он и ждал.
— Нет, правда, неужели это лошадь? — Он показал на Честера, который в неясном свете напоминал верблюда.
Кароль вдруг стало очень грустно при мысли о том, что им, возможно, по собственной глупости придется покинуть этот дом. Сад никогда не был так красив, а со временем он будет становиться только краше — будет созревать, различные растения будут смешиваться и расти вместе.
— Меня беспокоит вот этот конь, — сказал Марк, показав на самую темную лошадь, пасущуюся на свободе. — Гром.
— Да-да, — Кароль неловко поежилась, глядя на него. — Что касается этого коня…
— Вдруг он укусит кого-нибудь из гостей? Хотя я совсем не против того, что он сделал с отцом.
Кароль едва сдержала улыбку. Увидеть Великого человека с лошадиными слюнями на плече — пожалуй, это было единственное приятное событие предыдущего дня.
— И что ты предлагаешь? — спросила она.
— Не знаю.
Кароль замолчала. Они оба знали, что предлагает Марк. Если лошадь не научится приличным манерам за месяц, то ко Дню благодарения от нее нужно избавиться.
— «За несчастных слепых пони, что таскают в шахтах вагонетки, — пробормотала она. — И за маленьких загнанных кобыл».
— Что-что? — спросил Марк.
— На самом деле его имя не Гром. Его зовут Марк.
— Ты шутишь?
Но никто из них не смеялся. Марк посмотрел на злобное, безумное животное, которое держалось в стороне от других. Черное пятно на туманном лугу. Словно недоразумение. Ошибка природы.
Еще один Марк.
Позднее, когда Марк и Доминик направились покупать продукты и строительные материалы, Кароль нашла в кухне четыре морковки и скормила их лошадям, которые поначалу не поверили ей. Но сначала Ромашка, а за ней Макарони и Честер осторожно подошли к ней и, нежно прикасаясь губами к ее ладони, взяли морковку.
Однако один остался.
Кароль ласковым шепотом подзывала коня Марка. Соблазняла его. Умоляла его. Стоя у ограждения, она перевешивалась через него, протягивая морковку как можно ближе к коню.
— Пожалуйста, — умоляла она. — Я не сделаю тебе ничего плохого.
Но он не верил ей.
Она вошла в дом, поднялась по лестнице и постучала в дверь маленькой спальни.
* * *
Арман Гамаш взял резную скульптуру и принялся изучать людей на палубе.
Не заметить это было легко, но все равно он корил себя. Теперь это было так очевидно. Маленькая фигурка на корме лодки, присевшая на корточки перед грузной женщиной с большим мешком.
У Гамаша мурашки поползли по коже, когда он вгляделся в лицо маленького деревянного человечка, мальчика, оглядывающегося через плечо назад. Если все остальные смотрели вперед, то этот присел и смотрел в другую сторону — туда, откуда они плыли.
И от выражения его лица у Гамаша кровь застыла в жилах. Застыла, заледенела. Остановилась.
Именно так выглядел ужас. Именно так его воспринимали люди. Маленькое деревянное лицо было передатчиком. И его послание было ужасно. Гамашем овладело почти неодолимое желание оглянуться, посмотреть, что у него за спиной, что там может прятаться. Но вместо этого он надел очки и подался ближе к фигурке.
Молодой человек сжимал в руках котомку.
Наконец Гамаш поставил скульптуру и снял очки:
— Я понимаю, что вы имеете в виду.
Суперинтендант Брюнель вздохнула:
— Зло. Зло преследует этих путешественников.
Гамаш вынужден был согласиться с этим.
— Вам это ничего не напоминает? Не стоит ли эта резная скульптура в списке похищенных произведений искусства?
— В этом списке тысячи наименований. — Она улыбнулась. — Там всё, начиная от Рембрандта и кончая зубочисткой с гравировкой.
— И я уверен, что вы их все помните.
Ее улыбка стала еще шире, она чуть наклонила голову. Он хорошо ее знал.
— Но ничего подобного там нет. Я бы запомнила такую работу.
— Это искусство?
— Если вы спрашиваете, стоит ли чего-нибудь эта работа, я бы ответила, что она практически бесценна. Если бы она оказалась на рынке, когда я работала в музее, то я бы не выпустила ее из рук. Заплатила бы за нее небольшое состояние.
— Почему?
Она посмотрела на этого крупного, спокойного человека. Он был так похож на ученого. Она могла представить, как он величественно движется по коридорам старинного университета в мантии и четырехугольной академической шапочке, а за ним — стайка обожающих его студентов. Когда она впервые увидела его — он читал лекции в полицейском колледже, — Гамаш был на двадцать лет моложе, но и тогда имел внушительный вид. Теперь авторитетный вид давался ему совсем без труда. Его волнистые темные волосы поредели, виски поседели, как и аккуратно подстриженные усы, сам он увеличился в объеме. Как увеличилось и его влияние.
Он многому ее научил. И самый ценный из его уроков состоял в том, что нужно уметь не только видеть, но и слушать. Как он слушал ее теперь.
— Уникальным произведение искусства делают не цвет, не композиция, не сюжет. Это не имеет никакого отношения к тому, что мы видим. Почему одни полотна признаны шедеврами, а другие, возможно сделанные более мастерски, забыты? Почему люди продолжают любить и слушать некоторые симфонии, хотя композитора уже несколько сотен лет нет в живых?
Гамаш задумался. И на ум ему пришла картина, так небрежно поставленная на мольберт после обеда несколько дней назад. При плохом освещении. Без рамы.
Но он мог бы смотреть на нее вечно.
На картине была изображена пожилая женщина, фигура ее устремлялась вперед, но голова была повернута назад.
Он знал, какими чувствами она одержима. То же ощущал и он, глядя на резную скульптуру. Клара написала не просто женщину и даже не чувство. Она создала целый мир. В одном-единственном образе.
Это был шедевр.
Он вдруг испытал неприязнь к Питеру, ему хотелось, чтобы Питер перестал соперничать со своей женой. На этом поле сражения ее не было видно.
— Это, — суперинтендант Брюнель показала наманикюренным пальцем на резную скульптуру, — будет жить долго после того, как мы умрем. Долго после того, как эту милую деревеньку накроет прах веков.
— Есть и еще одна скульптура такого же рода, — сказал Гамаш и получил редкое удовольствие, удивив Терезу Брюнель. — Но прежде чем ее увидеть, нам, пожалуй, нужно посетить хижину.
Он посмотрел на ее ноги. На ней были изящные новые туфли.
— Я захватила с собой сапоги, старший инспектор, — сказала Брюнель с легкой укоризной в голосе. Опережая его, она направилась к двери. — Вы меня хоть раз приглашали в такое место, где не было бы грязи по колено?
— Кажется, весь «Плас-дез-Ар» полили из шланга, перед тем как мы в последний раз ходили туда слушать симфонию, — сказал он, оборачиваясь на ходу через плечо и улыбаясь агенту Лакост.
— Я имею в виду в профессиональном плане. Всегда грязь, всегда трупы.
— Ну, грязь и на сей раз присутствует, а вот трупа вы не увидите.
— Сэр… — Лакост подбежала к машине с распечаткой в руках. — Я подумала, вы захотите это увидеть.
Она протянула ему бумагу и показала пальцем на то, что ему следовало прочесть. Результаты лабораторных анализов. Сведения только начали поступать, и, вероятно, их поток иссякнет лишь к концу дня. Гамаш прочел, и довольная улыбка появилась на его лице. Он повернулся к Терезе Брюнель:
— Рядом со стулом в хижине обнаружились стружки, вернее, опилки. Их следы были найдены и на его одежде. В лаборатории говорят, что это красный кедр. Из Британской Колумбии.
— Я предполагаю, что мы открыли художника, — сказала она. — Нам бы теперь узнать, почему он изобразил этот ужас.
«И в самом деле, почему?» — думал Гамаш, садясь в машину и выруливая вверх на Дю-Мулен. Их уже ждали мотовездеходы, и вскоре они углубились в квебекский лес. Профессор и элегантный знаток искусств. Ни тот, ни другая не казались тем, чем были на самом деле. И двигались они к лесной хижине, которая уж точно не казалась тем, чем была на самом деле.
* * *
Гамаш остановил мотовездеход перед последним поворотом. Они с суперинтендантом Брюнель спешились и остальную часть пути прошли пешком. Внутри леса был иной мир, и Гамаш хотел, чтобы Брюнель прониклась чувством той среды, в которой предпочел жить убитый. Мир холодных теней и рассеянного света, густых темных запахов разложения. Мир существ невидимых, но слышимых, бегущих и прячущихся.
Гамаш и Брюнель понимали, что они здесь чужие.
Но этот мир не был угрожающим. По крайней мере, сейчас. Через двенадцать часов, когда стемнеет, восприятие снова будет другим.
— Я вас понимаю. — Брюнель оглянулась. — Здесь человек может долго жить, оставаясь незамеченным. Здесь абсолютно тихо, да? — В голосе ее слышалась чуть ли не зависть.
— И вы смогли бы жить здесь? — спросил Гамаш.
— А знаете, наверное, смогла бы. Вас это удивляет?
Гамаш промолчал, улыбаясь на ходу.
— Мне ведь не много нужно, — продолжила она. — Раньше было иначе. В молодости. Путешествия в Париж, хорошая квартира, модная одежда. Теперь все это у меня есть. И я счастлива.
— Но не потому, что у вас это есть, — сказал Гамаш.
— С возрастом мои потребности уменьшаются. И я вправду думаю, что смогла бы жить здесь. Между нами, Арман: какая-то моя часть жаждет этого. А вы?
Гамаш кивнул. Маленькая хижина снова открылась его взгляду. Однокомнатная.
— Один стул для одиночества, два для дружбы и три для общества, — сказал он.
— «Уолден». А сколько стульев понадобилось бы вам?
Гамаш задумался.
— Два. Я не возражаю против общества, но мне нужен всего один человек.
— Рейн-Мари, — кивнула Тереза. — А мне нужен только Жером.
— Вы знаете, в хижине обнаружилось первое издание «Уолдена».
Тереза выдохнула:
— Incroyable. Кто был этот человек, Арман? Вы имеете хоть какое-то представление?
— Ни малейшего.
Он остановился, и она остановилась рядом с ним, проследила за направлением его взгляда.
Поначалу заметить что-либо было трудно, но потом она разглядела простую бревенчатую хижину, словно возникшую из небытия специально для них. Зовущую их к себе.
* * *
— Входи, — сказал он.
Кароль Жильбер набрала в грудь побольше воздуха и вошла внутрь, оставив позади твердую почву под ногами, которая уминалась десятилетиями. Оставив позади ланчи с друзьями детства, игру в бридж и волонтерские смены, милые дождливые дни, проведенные с книгой у окна, откуда можно было видеть контейнеровозы, идущие вверх и вниз по реке Святого Лаврентия. Она пережила тихую вдовью жизнь в крепких стенах Квебек-Сити, сооруженных для того, чтобы ничего неприятного не попало в твою жизнь.
— Привет, Кароль.
В центре комнаты стоял высокий, стройный человек. На лице никаких эмоций; судя по его виду, он словно ждал ее. Сердце у нее колотилось, руки и ноги похолодели, онемели. Она даже побаивалась, что рухнет на пол. Не упадет в обморок, а потеряет способность стоять без чужой помощи.
— Винсент. — Голос ее звучал твердо.
Его тело изменилось. Тело, которое она знала лучше, чем кто-либо другой. Оно сморщилось, высохло. Его волосы, когда-то густые, роскошные, поредели и поседели. Глаза оставались карими, но если раньше они смотрели проницательно и уверенно, то теперь — вопросительно.
Он протянул руку. Казалось, все это происходит мучительно медленно. На руке она увидела пятна — раньше их не было. Как часто держала она эту руку в первые годы, а позднее — как тосковала по ней? Как часто она смотрела на эту руку, которая держала перед глазами «Ле девуар»? Единственный ее контакт с человеком, которому она отдала сердце, эти длинные чувственные пальцы, держащие ежедневную газету с новостями, явно гораздо более важными, чем ее новости. Эти пальцы свидетельствовали о присутствии в комнате другого человека, но с натяжкой. И присутствие было условным, и сам человек был словно другой породы.
И вот в один прекрасный день он опустил газету, уставился на нее своими глазами-лазерами и сказал, что не чувствует себя счастливым.
Она рассмеялась.
Насколько она помнила, это был искренний веселый смех. Не потому, что она приняла его слова за шутку. А именно потому, что он был серьезен. Этот блестящий человек и в самом деле полагал, что если он не чувствует себя счастливым, то это катастрофа.
Во многих отношениях все было идеально. Как и у немалого числа других мужчин его возраста, у него был роман. Она знала об этом уже много лет. Но этот его роман был с самим собой. Он собой восхищался. Откровенно говоря, кроме этого восхищения, между ними, пожалуй, больше не было ничего общего. Они оба любили Винсента Жильбера.
Но вот этого оказалось недостаточно. Ему требовалось что-то большее. А поскольку он знал, что он человек великий, то ответ невозможно было найти рядом с домом. Ответ непременно нужно было искать в какой-то горной пещере в Индии.
Поскольку он был таким необычным, то необычным должно было стать и его спасение.
Остальную часть завтрака они провели в обсуждении — как лучше обустроить его смерть. Это отвечало его склонности к драматизму и ее стремлению к свободе. По иронии судьбы, это был их лучший разговор за несколько лет.
Они, конечно, совершили одну крупную ошибку. Нужно было все сказать Марку. Но они полагали, что Марку это будет безразлично.
Она слишком поздно — меньше дня назад? — поняла, что смерть отца глубоко ранила Марка. Но не сама смерть. Ее он принял легко. Нет, ударом для него стало возвращение отца, словно Винсент восстал из мертвых через сердце Марка.
А теперь Винсент стоял увядший, в пятнах, протягивая к ней решительную руку. Приглашая ее.
— Нам нужно поговорить, — сказала она.
Он опустил руку и кивнул. Кароль ждала, что он будет пенять ей за все ее просчеты и недостатки, за все ее ошибки и невыносимую боль, что она ему причинила.
— Мне жаль, — сказал Винсент.
Кароль кивнула:
— Я знаю. Мне тоже.
Она села на кровать, похлопала по ней рукой, приглашая его. Он сел рядом. Вблизи она хорошо видела морщины тревог, бороздившие его лицо.
— Ты хорошо выглядишь. Как ты вообще? — спросил он.
— Мне жаль, что все так случилось.
— Включая и мое возвращение? — Он улыбнулся и взял ее за руку.
Но сердце ее от этого не забилось учащенно — оно окаменело. И она поняла, что не верит этому человеку, который неожиданно вынырнул из их прошлого и стал кормиться у них, спать в их доме.
Он был похож на Пиноккио. Человек из дерева, пытающийся выдать себя за настоящего. Лоснящийся, улыбающийся, фальшивый. А распили его — и увидишь кольца. Кольца обмана, козней, попыток оправдать себя. Так оно было — так и осталось.
В этом человеке одна ложь громоздилась на другую, другая — на третью. А теперь он был здесь, в их доме. И их жизнь неожиданно начала рушиться.
