Глава двадцать шестая
Мирна наконец заговорила. Она подалась вперед и взяла Клару за руку:
— Ты поступила вполне естественно.
— Правда? Знаешь, чувствую я себя дерьмово.
— Ну, бо́льшая часть твоей жизни сплошное дерьмо, — сказала Мирна, кивая, словно мудрец. — Так что ощущение должно быть естественным.
— Ха-ха.
— Послушай, Фортен предлагает тебе все, о чем ты мечтала, все, что ты хотела.
— И он казался таким приятным.
— Может, он такой и есть. Ты уверена, что он не валял дурака?
Клара отрицательно покачала головой.
— Может, он и сам гей? — предположила Мирна.
Клара опять покачала головой:
— Я подумала об этом. Но у него жена и двое детишек. И он не похож на гея.
Клара и Мирна обладали отточенной способностью отличать геев от других людей. Они знали, что эта их способность далека от совершенства, но, будь у Фортена нетрадиционная сексуальная ориентация, они бы, вероятно, вычислили его. Однако ничего такого они не чувствовали. Только такой большой, очевидный субъект, каким был Габри, не вызывал никаких сомнений.
— И что мне теперь делать? — спросила Клара.
Мирна не ответила.
— Я должна поговорить с Габри, да?
— Возможно, от этого будет какая-то польза.
— Пожалуй, завтра.
Уходя, она думала о том, что сказала ей Мирна. Фортен предлагал ей все, чего она хотела, воплощал в жизнь единственную мечту ее детства. Успех, признание. И все это тем слаще после стольких лет, прожитых в глуши. Где над ней смеялись, считали ее маргиналкой.
И ей нужно было только промолчать.
Она могла сделать это.
* * *
— Нет, я его не убивал.
Но, даже не успев произнести эти слова, Оливье понял, какую катастрофу он на себя накликал. Он лгал в ответ чуть ли не на каждый вопрос, а когда наконец сказал правду, ему никто не поверил.
— Он уже был мертв, когда я пришел.
Господи, даже ему эти слова казались ложью. «Я не брал последнего печенья, я не разбивал чашечку старинного фарфора, я не брал денег из твоего кошелька. Я не гей».
Все время ложь. Всю его жизнь. Пока он не приехал в Три Сосны. Одно мгновение, несколько великолепных дней, он жил настоящей жизнью. С Габри. В их маленькой, взятой в аренду загаженной комнате над магазином.
Но потом появился Отшельник. А с ним потянулся след лжи.
— Послушайте, это правда. Был субботний вечер, и в бистро яблоку негде было упасть. Долгий уик-энд на День труда — это всегда дурдом. К полуночи оставалось всего несколько засидевшихся клиентов. Пришел Старик Мюнден со стульями и столом. Когда он уехал, здесь уже никого не осталось и Хэвок заканчивал наводить порядок. И я решил заглянуть к Отшельнику.
— После полуночи? — спросил Гамаш.
— Я обычно и ходил к нему после полуночи. Чтобы никто не видел.
Старший инспектор медленно откинулся на спинку стула, дистанцируясь от Оливье. Это был красноречивый жест, говоривший, что Гамаш не доверяет ему. Оливье уставился на этого человека, которого считал своим другом, и почувствовал, как что-то сжимается в груди.
— И вы не боялись темноты?
Гамаш спросил это очень просто, и Оливье мгновенно осознал талант этого человека. Он обладал способностью заглядывать в души других людей, видеть, что происходит за их внешней оболочкой. И задавать вопросы обманчивой простоты.
— Если я чего и боюсь, то только не темноты, — сказал Оливье.
И он вспомнил то чувство свободы, которое охватывало его с наступлением темноты. В городских парках. В театре после выключения света, в спальне. Благодать, которая приходила с возможностью сбросить маску и быть самим собой. Под защитой темноты.
Его пугала не темнота, а то, что может выявить свет.
— Я знал дорогу, и занимала она минут двадцать.
— И что вы увидели, когда пришли?
— Все было как обычно. Свет в окне, фонарь на крыльце.
— Он ждал кого-то?
— Он ждал меня. Он всегда зажигал для меня фонарь. Я понял, что что-то случилось, лишь когда открыл дверь, вошел внутрь и увидел его. Я понял, что он мертв, но решил, что он просто упал — может быть, от удара или инфаркта — и ударился головой.
— Никакого оружия не было?
— Нет, ничего.
Гамаш снова подался вперед.
Неужели они начинали верить ему?
— Вы принесли ему еду?
Мысли Оливье метались как безумные. Он кивнул.
— Что вы ему принесли?
— Все как обычно. Сыр, молоко, масло. Немного хлеба. А вдобавок еще мед и чай.
— И что вы сделали с этим?
— С продуктами? Не знаю. Я был потрясен. Я не помню.
— Мы нашли их в кухне. Распечатанными.
Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом глаза Гамаша сузились, и Оливье стало страшно.
Старший инспектор был рассержен.
— Я был там два раза в ту ночь, — пробормотал Оливье в стол.
— Громче, пожалуйста, — сказал старший инспектор.
— Я вернулся в хижину.
— Ну, уже пора, Оливье. Говорите правду.
Оливье дышал отрывисто. Словно рыба, которую подцепили на крючок, вытащили и оставили лежать на берегу, перед тем как выпотрошить.
— Когда я пришел туда в первый раз в ту ночь, Отшельник был жив. Мы выпили по чашке чая и поговорили.
— О чем вы говорили?
«Хаос наступает, старичок, и его не остановить. На это ушло немало времени — но вот теперь он здесь».
— Он всегда расспрашивал о людях, которые приезжают в деревню. Засыпал меня вопросами об окружающем мире.
— Об окружающем мире?
— Обо всем вокруг. Он ведь несколько лет не отходил от хижины больше чем на пятьдесят футов.
— Продолжайте, — сказал Гамаш. — Что случилось потом?
— Было поздно, и я ушел. Он хотел дать мне что-то за продукты. Поначалу я отказывался, но он настоял. И когда я вышел из леса, то понял, что забыл подарок. Поэтому я вернулся.
Нет нужды рассказывать им о вещице в полотняном мешочке.
— Когда я вернулся, он был уже мертв.
— Сколько вы отсутствовали?
— Около получаса. Я хожу быстро.
Оливье снова почувствовал, как его хлещут ветки, будто пытаются задержать, ощутил запах сосновых игл, услышал хруст в лесу, словно бежала целая армия. Неслась со всех ног. Он думал, что эти звуки производит он сам и они лишь усиливаются темнотой и его страхом. А может, все было и не так.
— Вы ничего не видели и не слышали?
— Ничего.
— Который был час? — спросил Гамаш.
— Около двух, я думаю. Может, половина третьего.
Гамаш переплел пальцы:
— И что вы сделали, когда поняли, что случилось?
Остальную часть истории Оливье рассказал быстро, в один присест. Когда он понял, что Отшельник мертв, ему в голову пришла еще одна мысль. Он понял, как Отшельник может ему помочь. Положил тело на тележку и через лес отвез его в старый дом Хадли.
— На это ушло какое-то время, но я довез его. Хотел оставить на крыльце, но потом попробовал дверь — она оказалась не заперта. И я оставил его в прихожей.
Он пытался рассказать это полушутливо, но понимал, что у него не получилось. Это был жестокий, отвратительный, подлый поступок. Надругательство над телом, надругательство над дружбой, надругательство над домом Жильберов. И в конечном счете это было предательством по отношению к Габри и их жизни в Трех Соснах.
В комнате было так тихо, что он вполне мог вообразить, будто, кроме него, здесь никого нет. Но он поднял глаза и увидел Гамаша, который смотрел на него.
— Я сожалею, — сказал Оливье.
Он бранил себя, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать: та еще картинка — плачущий гей. Но он понимал, что своими поступками вывел себя далеко за рамки всяких клише или карикатуры.
И тут Арман Гамаш сделал нечто совершенно неожиданное. Он подался вперед так, что его большие, уверенные руки почти коснулись Оливье, словно не было ничего зазорного в такой близости с человеком столь низким, и заговорил спокойным, тихим голосом:
— Если его убили не вы, то кто это мог сделать? Мне нужна ваша помощь.
Одним этим предложением Гамаш поставил себя рядом с Оливье. С Оливье, который, возможно, все еще находился на краю пропасти, но, по крайней мере, был уже не один.
Гамаш поверил ему.
* * *
Клара стояла перед закрытой дверью студии Питера. Она почти никогда не стучала, никогда не беспокоила его. Если только не случалось чего-то чрезвычайного. Что-то чрезвычайное в Трех Соснах случалось довольно редко и обычно имело отношение к Рут и было практически неизбежным.
Клара сделала несколько кругов по саду, но потом вошла в дом, прогулялась по гостиной и кухне сужающимися кругами и наконец оказалась перед этой дверью. Она любила Мирну, верила Гамашу, восхищалась Габри и Оливье и многими своими друзьями. Но нужен ей был один Питер.
Она постучала. После некоторой паузы дверь открылась.
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Что случилось? — Он тут же вышел и закрыл за собой дверь. — Что-то нехорошее?
— Как ты знаешь, я встречалась с Фортеном, и он сказал мне кое-что.
Сердце Питера екнуло. И в это мгновение ожила маленькая радость. Надежда на то, что Фортен передумает. Отменит персональную выставку Клары. Скажет, что они ошиблись и на самом деле им нужен Питер.
Его сердце билось для Клары каждый час каждого дня. Но иногда оно спотыкалось.
Он взял ее за руки:
— Что он сказал?
— Он назвал Габри проклятым гомосеком.
Питер ждал остального. Слов о том, что Питер лучше как художник. Но Клара только смотрела на него.
— Расскажи мне об этом. — Он повел ее к стулу, они сели.
— Все шло хорошо. Ему понравились мои идеи о том, как разместить картины. Он сказал, что будет Фицпатрик из Музея современного искусства. И Аллайн из «Таймс». И он говорит, что даже Ванесса Дестин Браун — ты ее знаешь. Из «Тейта». Ты можешь себе такое представить?
Питер не мог.
— Ну, дальше?
Он словно раз за разом кидался на стену, из которой торчали острые копья.
— А дальше он назвал Габри проклятым гомосеком, назвал за его спиной. Сказал, что его от них тошнит.
Стена с торчащими пиками стала ровной, гладкой.
— И что ты сказала?
— Ничего.
Питер опустил глаза, потом посмотрел на нее.
— Я бы, наверное, тоже ничего не сказал.
— Правда? — спросила Клара, вглядываясь в его лицо.
— Правда. — Он улыбнулся и сжал ее руки. — Ты не ждала этого.
— Для меня это было потрясением, — сказала Клара, которую распирало желание объясниться. — Что мне теперь делать?
— Ты о чем?
— Что делать — забыть о его предложении или сказать ему что-нибудь?
Питер немедленно увидел выход. Если она станет возражать владельцу галереи, тот может рассердиться. Почти наверняка рассердится. И как минимум отношения между ними испортятся. Вполне вероятно, что он даже отменит ее выставку.
Если она промолчит, то ей не грозят никакие неприятности. Вот только Питер знал ее. Совесть не будет давать ей покоя. Совесть, если ее разбудить, может быть ужасным зверем.
* * *
Габри просунул голову в дверь комнаты:
— Salut. Что-то у вас тут все так серьезно.
Оливье, Гамаш и Бовуар посмотрели на него. Никто из них не улыбнулся.
— Постойте, вы рассказываете Оливье о том, как встречались с его отцом? — Габри сел рядом со своим партнером. — Я тоже хочу знать. Что он сказал обо мне?
— Мы не разговаривали об отце Оливье, — сказал Гамаш. Оливье глазами молил его об услуге, которую Гамаш не мог ему оказать. — Мы разговаривали об отношениях Оливье с убитым.
Габри перевел взгляд с Гамаша на Оливье, потом на Бовуара. Снова посмотрел на Оливье.
— Что?
Гамаш и Оливье посмотрели друг на друга, и наконец Оливье заговорил. Он рассказал Габри об Отшельнике, о том, как приходил к нему. О том, как нашел тело. Габри молча слушал. Бовуар впервые видел, чтобы Габри молчал в течение нескольких минут. И даже когда Оливье закончил, Габри заговорил не сразу. Он сидел с таким видом, будто вообще онемел.
Но потом он все же заговорил:
— Как ты мог быть таким идиотом?
— Я виноват. Я вел себя глупо.
— Это больше чем глупость. Не могу поверить, что ты ни слова не сказал мне об этой хижине.
— Я знаю — должен был сказать. Но он так всего боялся, требовал от меня молчания. Ты его не знаешь…
— Откуда же мне его знать.
— …а он если бы узнал, что я проговорился, то перестал бы со мной встречаться.
— А зачем тебе вообще нужно было с ним встречаться? Он был затворником, жил уединенно в хижине. Постой-ка… — На несколько секунд, пока Габри осмысливал все услышанное, воцарилось молчание. — Зачем ты вообще туда ходил?
Оливье посмотрел на Гамаша, и тот кивнул. Так или иначе, все это станет известно.
— Его хижина была полна сокровищ, Габри. В это трудно поверить. Он деньги засовывал между бревен для изоляции. Там были хрусталь и гобелены. Фантастика. Все, чем он владел, было бесценно.
— Ты это выдумываешь.
— Нет. Мы ели с фарфора, принадлежавшего Екатерине Великой. Вместо туалетной бумаги он пользовался долларами.
— Sacré. Это твоя мальчишеская мечта. Теперь я знаю, что ты валяешь дурака.
— Нет-нет. Это было что-то невероятное. А случалось, я приходил к нему, и он дарил мне какую-нибудь мелочь.
— И ты брал? — возвысил голос Габри.
— Конечно брал, — отбрил его Оливье. — Я ведь не крал, а ему эти вещи были ни к чему.
— Но может быть, он спятил. И тогда это все равно что кража.
— Это ужас, что ты говоришь. Неужели ты думаешь, я стал бы красть у старика?
— А почему нет? Ты перетащил его тело к старому дому Хадли. Кто знает, на что еще ты способен.
— Вот как? А ты во всем этом невинная овечка? — В голосе Оливье зазвучали холодные, жестокие нотки. — На какие деньги, по-твоему, мы купили бистро? Или гостиницу? А? Ты никогда не спрашивал себя, как мы смогли, начав с той трущобной квартиры…
— Я ее отремонтировал. Она перестала быть трущобой.
— …стать владельцами бистро и гостиницы? С чего это мы вдруг разбогатели?
— Я считал, что торговля антикварными вещами идет неплохо. — Последовала пауза. — Ты должен был мне сказать, — проговорил наконец Габри и задумался, как задумались Гамаш и Бовуар, о чем еще умалчивает Оливье.
* * *
День уже клонился к вечеру, когда Арман Гамаш отправился в лес. Бовуар вызвался было его сопровождать, но Гамаш предпочел остаться наедине со своими мыслями.
После разговора с Оливье и Габри они вернулись в штаб, где их ждал агент Морен.
— Я знаю, кто такой БМ, — сказал он, следуя за ними по пятам, даже куртки не дал снять. — Смотрите.
Он подвел их к компьютеру. Гамаш сел, а Бовуар склонился над его плечом. На экране была черно-белая фотография человека с сигаретой во рту.
— Его зовут Богуслав Мартину, — сказал Морен. — Он описал скрипку, которую мы нашли. Родился он восьмого декабря, так что эта скрипка, вероятно, была ему подарком на день рождения от жены. Ее звали Шарлотта.
Гамаш слушал и одновременно смотрел на одну строку в информации, найденной его агентом. Мартину родился 8 декабря 1890 года. В Богемии. Которая теперь была частью Чешской Республики.
— Дети у них были? — спросил Бовуар, тоже заметивший эту ссылку.
— Не было.
— Ты уверен? — Гамаш повернулся на стуле и посмотрел на Морена, но агент отрицательно покачал головой:
— Я проверял два… три раза. Там сейчас почти полночь, но у меня будет разговор с Пражской консерваторией — я хочу получить от них больше информации, и я у них спрошу, но, похоже, детей у него все же не было.
— Спроси про скрипку, — сказал Гамаш.
Он поднялся и надел куртку. Назад в хижину через лес он шел медленно, размышляя.
Женщина-полицейский, охранявшая хижину, приветствовала его на крыльце.
— Пойдемте со мной, — велел ей Гамаш и пошел к тачке, стоящей у огорода.
Он сказал, что эту тачку использовали для перевозки тела, и попросил агента взять образцы на анализ. Пока она занималась этим, Гамаш зашел в хижину.
На следующее утро отсюда все вывезут, составят список и поместят на безопасное хранение. В темном сейфе. Вдали от человеческих глаз.
Но прежде чем это произойдет, Гамаш хотел осмотреть все еще раз.
Закрыв за собой дверь, он дождался, когда глаза приспособятся к сумеречному свету внутри. Как и во все прежние посещения хижины, его поразил запах. Дерева и древесного дыма. Потом терпкого запаха кофе и, наконец, сладковатого запаха кориандра и эстрагона от ящиков на окнах.
Здесь было тихо, спокойно. Даже радостно. Хотя вещи, здесь находящиеся, были шедеврами, они казались вполне на месте в этой жалкой хижине. Отшельник, возможно, знал цену тому, чем владеет, но что он знал наверняка, так это назначение этих сокровищ, потому что пользовался ими, как надлежало. Бокалы, блюда, столовые приборы, вазы — все использовалось как положено.
Гамаш взял скрипку Бергонци и сел в кресло Отшельника у камина. «Один для одиночества, два для дружбы».
У покойного не было ни потребности, ни желания в обществе. Но компания у него была.
Теперь они знали, кто сидел во втором удобном кресле. Прежде Гамаш думал, что это был доктор Винсент Жильбер, но он ошибался. Это был Оливье Брюле. Он навещал Отшельника, приносил ему семена, продукты, составлял компанию. А за это Отшельник давал ему то, что хотел Оливье. Сокровища.
Обмен был справедливый.
Но неужели никто другой его не нашел? Если нет или если Гамаш не сможет доказать это, то Оливье Брюле будет арестован за убийство. Арестован, предан суду и, возможно, приговорен.
Гамаш не мог отделаться от мысли о совпадении: убийство Отшельника и приезд доктора Винсента Жильбера случились почти одновременно. Кажется, Оливье говорил, что Отшельника беспокоило появление посторонних. Может быть, таким посторонним и был Жильбер.
Гамаш откинул голову назад и снова задумался. Что, если Отшельник прятался вовсе не от Винсента Жильбера? Ведь в конечном счете старый дом Хадли купил не он, а Марк. Марк, который бросил успешную работу в городе и приехал сюда. У него и Доминик была куча денег, они вполне могли купить любой дом в ближнем пригороде. Зачем же покупать старую развалину? Разве что им нужен был не дом, а лес.
А как насчет Парра? Оливье сказал, что Отшельник говорил с едва заметным акцентом. Чешским акцентом. А Рор расчищал дорожку. Дорожку, которая выходила прямо сюда.
Может быть, он нашел хижину. И сокровища.
Может быть, он знал, что Отшельник находится где-то здесь, и искал его. Может быть, когда Жильбер купил этот дом, Рор нанялся к нему на работу, чтобы совмещать ее с поисками в лесу. С поисками Отшельника.
А Хэвок? Что у них имелось против него? По всем данным он вроде бы был обычным молодым человеком. Но молодым человеком, который решил остаться здесь, в этом медвежьем углу, тогда как большинство его друзей уехали. Учиться. Делать карьеру. Работа официантом не может считаться карьерой. Что такой привлекательный, умный молодой человек делает здесь?
Гамаш подался вперед. Он представлял себе последний вечер жизни Отшельника. Толпу в бистро. Приезд Старика Мюндена с мебелью, потом его отъезд. Уход Оливье. Вот Хэвок запер замок. И вдруг обратил внимание, что его наниматель делает нечто неожиданное. Даже странное.
Видел ли Хэвок, что Оливье свернул к лесу, а не к своему дому?
Хэвок из любопытства мог последовать за Оливье. Прямо до хижины с ее сокровищами.
Все это прошло перед глазами Гамаша. Оливье ушел, а Хэвок предстал перед испуганным человеком. Потребовал, чтобы тот дал ему часть своих сокровищ. Отшельник отказался. Может быть, оттолкнул Хэвока. И Хэвок, недолго думая, схватил, что попало под руку, и размозжил Отшельнику голову. А потом испугался и убежал. Как раз перед возвращением Оливье.
Но такая гипотеза не объясняла всего.
Гамаш положил скрипку и посмотрел на паутину в углу. Нет, это убийство случилось не вдруг. Тут было какое-то коварство. И жестокость. Отшельника сначала мучили, а потом убили. Мучили коротеньким словом.
«Воо».
Несколько минут спустя Гамаш встал и медленно прошелся по комнате, там и здесь поднимая какие-то вещи, прикасаясь к предметам, которых он никогда в жизни не предполагал увидеть, не говоря уже о том, чтобы прикасаться к ним. Панель из Янтарной комнаты, благодаря которой кухня окрашивалась желтоватым светом. Древние гончарные сосуды, в которых Отшельник держал травы. Поразительные эмалированные ложки и шелковые гобелены. И еще первые издания знаменитых книг. Одна из них лежала на прикроватном столике. Гамаш неторопливо взял ее.
Автор Каррер Белл. Агент Морен говорил об этой книге. Гамаш раскрыл ее. Еще одно первое издание. Потом он прочел название. «Джейн Эйр». Каррер Белл. Этим псевдонимом пользовалась…
Он снова открыл книгу. Шарлотта Бронте. Он держал в руках первое издание «Джейн Эйр».
Арман Гамаш тихо стоял в хижине. Но тишина была не полной. Какой-то шепоток разносил по хижине одно-единственное слово — это происходило с того момента, как они обнаружили хижину. Слово повторялось снова и снова. В детской книге, найденной в туалете, в янтарной панели, в скрипке, а теперь — в книге, которую он держал в руке. Одно слово. Имя.
Шарлотта.
