Книга: Самый жестокий месяц
Назад: Глава тридцать вторая
Дальше: Глава тридцать четвертая

Глава тридцать третья

– Ты разве не в мастерской должна быть? – спросил Питер.
Он налил еще кофе и направился к длинному сосновому столу в кухне. Он обещал себе, что будет молчать. И уж конечно, не станет напоминать Кларе, что время уходит. Ей совсем не хотелось слышать о том, что Дени Фортен приезжает уже через несколько дней. Чтобы увидеть ее все еще незаконченную картину.
– Он приедет меньше чем через неделю, – услышал Питер свой голос.
Он был словно одержимый.
Клара читала утреннюю газету. Первая страница была посвящена вчерашней жуткой грозе, которая повалила множество деревьев, перекрыла дороги и стала причиной нарушения энергоснабжения по всему Квебеку. А потом кончилась.
Рассвет был облачный, дождик все еще накрапывал. Снег и град к утру растаяли, и единственным свидетельством прошедшей грозы были обломанные ветки и полегшие цветы.
– Я уверен, ты сможешь. – Питер сел рядом с Кларой. Вид у нее был изможденный. – Но может, тебе нужно немного отдохнуть. Выкинь на время из головы эту картину.
– Ты рехнулся? – Она посмотрела на него. Ее темно-голубые глаза были воспалены, и он подумал, уж не плакала ли она. – Это мой шанс. У меня не остается времени.
– Но если ты сейчас пойдешь в мастерскую, то лишь еще больше напортачишь.
– Еще больше?
– Я не это хотел сказать. Извини.
– Боже, что мне делать?
Клара потерла руками свои усталые глаза. Она не спала бо`льшую часть ночи. Поначалу лежала в кровати, старалась уснуть. Когда из этого ничего не получилось, она погрузилась в размышления о картине. Она больше не знала, что с ней делать.
Неужели смерть Мадлен так расстроила ее, что она потеряла способность ясно мыслить? Это была удобная и утешительная мысль.
Питер взял ее маленькие руки в свои и обратил внимание, что они в синей краске. Она что, не мыла их со вчерашнего дня или уже успела поработать сегодня утром? Он инстинктивно попытался размазать краску большим пальцем. Она была утренняя.
– Слушай, почему бы нам не устроить маленький званый обед? Можно было бы пригласить Гамаша и еще несколько человек. Он наверняка любит домашнюю готовку.
Произнеся это, он замолчал, пораженный жестокостью каждого отдельного своего слова и всех, вместе взятых. Сейчас Кларе меньше всего были нужны гости. Ей нельзя отвлекаться, ей нужно работой победить этот страх, ее сейчас нельзя трогать – пусть сидит у себя в мастерской. Приглашение гостей в такое время было бы настоящей катастрофой.
«Он что, спятил? – подумала Клара. – С картиной черт знает что, а Питер предлагает собрать гостей». Но даже если бы она утратила свой талант, свою музу, свое вдохновение, свое мужество, то одно она все же сумела бы сохранить – уверенность в том, что Питер хочет для нее только лучшего.
– Прекрасная мысль.
Клара попыталась улыбнуться. Ей было известно, что паника ни к чему хорошему не приводит. Она посмотрела на каминные часы. Половина восьмого. Прихватив с собой кофе, Клара позвала Люси, их золотистого ретривера, надела куртку, резиновые сапожки и шапку и вышла.
Воздух был свежий и чистый. А если не чистый, то хотя бы естественный. Пахло свежей листвой, деревьями, землей. И водой. И дымком. Запах у дня был прекрасный, но вид – как после сражения. Все молодые тюльпаны и нарциссы полегли. Клара наклонилась и подняла один из них, надеясь, что он откликнется на помощь. Но стоило его отпустить, как он снова упал.
Клара никогда особо не любила работать в саду. Вся ее творческая энергия уходила в искусство. К счастью, Мирна обожала ухаживать за садом, и, к еще большему счастью, своего сада у Мирны не было.
В обмен на еду и фильмы Мирна превратила скромный сад Клары и Питера в произведение садового искусства с клумбами роз и пионов, дельфиниумов и наперстянки. Но в конце апреля расцветать осмеливались только весенние луковицы – и вот что с ними теперь случилось.

 

Армана Гамаша разбудил слабый стук в дверь. Он посмотрел на часы, стоящие на прикроватной тумбочке, – они показывали десять минут седьмого. В его уютный номер проникал тусклый утренний свет. Он прислушался, и стук раздался снова. Гамаш вылез из-под одеяла, надел халат и открыл дверь. За нею стоял Габри, его густые темные волосы с одной стороны стояли торчком. Он был небрит, одет в потертый халат и мягкие тапочки. У Гамаша возникло впечатление, что чем изящнее и утонченнее выглядел Оливье, тем более растрепанным становился Габри. Все в мире должно быть сбалансировано.
«Видимо, сегодня Оливье будет выглядеть особенно великолепно», – подумал Гамаш.
– Désolé, – прошептал Габри.
Он поднял руку, и Гамаш увидел в ней газету. Сердце у него упало.
– Только что принесли. Я подумал, что вам лучше ее увидеть, прежде чем ее увидит кто-либо еще.
– Кто-либо еще?
– Пока что ее видели только мы с Оливье. Больше никто.
– Вы очень добры, Габри. Merci.
– Я сварю кофе. Спускайтесь, когда будете готовы. Слава богу, хоть гроза закончилась.
– Вы так думаете? – улыбнулся Гамаш.
Он закрыл дверь, положил газету на кровать, принял душ и побрился. Взбодрившись, он посмотрел на газету – черные и серые всплески на белой бумаге. Гамаш принялся листать газету, спеша сделать это, прежде чем мужество оставит его.
И вот оно пожалуйста. Хуже, чем он предполагал.
Гамаш сжал челюсти так, что клацнули зубы. Он смотрел на фотографию и тяжело дышал. Его дочь Анни с мужчиной. Целуются.
«Анн Мари Гамаш со своим любовником мэтром Полем Мироном в офисе прокурора».
Гамаш закрыл глаза. Снова открыл, но фотография не исчезла.
Он прочел заметку один раз, другой. Заставлял себя читать медленно. Пережевывать, проглатывать и переваривать омерзительные слова. Потом посидел некоторое время, размышляя.
Через несколько минут он позвонил Рейн-Мари. Она еще спала.
– Bonjour, Armand. Который теперь час?
– Почти семь. Хорошо спала?
– Не очень. Как-то мне было неспокойно. А ты?
– То же самое.
– У меня неважные новости. Анри съел твои любимые тапочки. Точнее, одну из них.
– Шутишь! Он никогда не делал этого прежде. Интересно, с чего это вдруг?
– Он скучает без тебя, как и я. Он любит не разумом, но зато сильно.
– Надеюсь, ты не съела мою вторую тапочку?
– Так, обглодала немного по краям. Ты и не заметишь.
Последовала пауза, потом Рейн-Мари спросила:
– Что случилось?
– Еще одна статья.
Он представил ее на их кровати с простым пуховым одеялом, перьевыми подушками и чисто-белыми одеялами. Обычно она спала на двух подушках и натягивала одеяло на голое тело до самого подбородка. Не из стыдливости или застенчивости, а ради тепла.
– Что, очень плохо?
– Пожалуй. Про Анни. – Ему показалось, что он услышал глубокий вдох. – На фотографии она целуется с человеком, который представлен как мэтр Поль Мирон. Прокурор короны. Семейный.
– Как и она, – сказала Рейн-Мари. – Бедняжка Дэвид. Бедняжка Анни. Все это вранье, конечно. Анни никогда бы так не поступила с Дэвидом. Ни с кем бы так не поступила. Никогда.
– Согласен. А суть в том, что меня не обвинили в убийствах вместе с Арно, потому что я подложил Анни в постель прокурору.
– Armand! Mais, c’est épouvantable! Как они могут? Не понимаю, как человек может опуститься до такого!
Гамаш закрыл глаза и почувствовал пустоту в груди, там, где должна была находиться Рейн-Мари. Он всем сердцем хотел быть рядом с ней. Обнять, прижать к себе своими сильными руками. Почувствовать, как ее руки обнимают его.
– Арман, что нам делать?
– Ничего. Нам нужна выдержка. Я позвоню Анни и поговорю с ней. Вчера вечером я говорил с Даниелем. Он, похоже, воспринимает это нормально.
– Чего хотят эти люди?
– Чтобы я ушел в отставку.
– Почему?
– Это месть за Арно. Я стал символом позора, который постиг Квебекскую полицию.
– Нет, Арман, дело не в этом. Я думаю, ты стал слишком влиятельным.
Он повесил трубку и позвонил дочери – она тоже еще спала. Она выскользнула в другую комнату, чтобы поговорить с ним, потом услышала шаги Дэвида.
– Папа, я должна поговорить с Дэвидом. Позвоню тебе попозже.
– Мне очень жаль, Анни.
– Это не твоя вина. Боже мой, он идет вниз – там газета. Я побегу.
На мгновение Арман Гамаш представил себе сцену в доме дочери в монреальском квартале Плато-Мон-Руаяль. Дэвид, взъерошенный со сна и недоумевающий. Такой влюбленный в Анни. Анни, порывистая, амбициозная, полная жизни. И такая влюбленная в Дэвида.
Он сделал еще один звонок. Своему другу и начальнику Мишелю Бребёфу.
– Oui, allô, – раздался знакомый голос.
– Я тебя не разбудил?
– Вовсе нет, Арман. – Голос звучал приятно, дружески. – Я сам собирался позвонить тебе утром. Я читал вчерашние газеты.
– А сегодняшнюю утреннюю?
Последовала пауза, потом Гамаш услышал голос Мишеля:
– Катрин, газеты уже доставили? Oui? Ты не можешь принести их сюда? Одну минуту, Арман.
Гамаш услышал, как Бребёф шуршит листами газеты. Потом шуршание прекратилось.
– Mon Dieu. Armand, c’est terrible. C’est trop. Ты говорил с Анни?
Она была крестной дочерью Мишеля и его любимицей.
– Только что. Она еще не читала. Сейчас разговаривает с Дэвидом. Все это, конечно, вранье.
– Думаешь, я в это поверил? – сказал Бребёф. – Конечно это ложь. Мы знаем, Анни никогда бы не завела роман. Арман, это становится опасным. Кто-нибудь поверит в это дерьмо. Может быть, тебе следует все объяснить.
– Тебе?
– Нет, не мне. Журналистам. На той первой фотографии ты был с Даниелем. Почему бы тебе не позвонить редактору и не объясниться с ним. Я уверен, что у тебя есть объяснение по поводу конверта. Кстати, что в нем было?
– В том конверте, который я дал Даниелю? Да ничего существенного.
Последовала пауза. Наконец Бребёф заговорил, на этот раз серьезным тоном:
– Арман, это была вуаль?
Гамаш рассмеялся:
– Как это ты догадался, Мишель? Именно вуаль. Старая семейная вуаль. Ее сделала моя бабушка.
Бребёф тоже рассмеялся, потом оборвал смех.
– Если ты не пресечешь эти инсинуации, они будут продолжаться. Созови пресс-конференцию, скажи всем, что Даниель – твой сын. Скажи им, что было в конверте. Скажи им про Анни. Какой от этого будет вред?
Какой будет вред?
– Эта ложь будет продолжаться, Мишель. Ты это знаешь. Это монстр, у которого бессчетное число голов. Отсечешь одну голову – появятся другие, более сильные и злобные. Если мы ответим, то они будут знать, что мы у них на крючке. Я этого делать не стану. И в отставку не подам.
– Ты говоришь как ребенок.
– Дети иногда говорят умные вещи.
– Дети упрямы и эгоистичны, – отрезал Бребёф.
Воцарилось молчание. Мишель Бребёф заставил себя сделать паузу. Досчитать до пяти. Создать впечатление, что думает. Потом он заговорил:
– Ты победил, Арман. Но может, позволишь мне поработать за кулисами? У меня есть кое-какие связи в прессе.
– Спасибо, Мишель. Буду тебе признателен.
– Хорошо. Давай работай. Сосредоточься на расследовании. Думай о деле и ни о чем не беспокойся. Я позабочусь об этих делах сам.

 

Арман Гамаш оделся и спустился вниз, погружаясь все глубже и глубже в аромат крепкого кофе. В течение нескольких минут он пил кофе, жевал круассан и разговаривал с Габри. Растрепанный Габри, теребя ручку кружки, рассказывал Гамашу о том, как решился сообщить о своей ориентации семье и коллегам по инвестиционному дому. Пока Габри говорил, Гамаш проникался пониманием того, что его собеседнику прекрасно известно, как чувствует себя Гамаш. Обнаженный, беззащитный, вынужденный стыдиться того, чего нет. И Габри исподволь давал понять Гамашу, что тот не один. Наконец старший инспектор поблагодарил Габри, надел резиновые сапоги и непромокаемый плащ и вышел прогуляться.
Накрапывал дождик, и все веселые весенние цветы полегли, как неопытные солдаты, погибшие в первом бою. Гамаш гулял уже двадцать минут, сцепив руки за спиной. Раз за разом обходил он тихую деревеньку, глядя, как она пробуждается, как зажигается свет в окнах, как выводят на прогулку собак, как из труб начинает идти дымок. Все было мирно и спокойно.
– Привет, – сказала Клара Морроу. Она стояла в своем саду в плаще, надетом на ночную рубашку, и с кружкой кофе в руке. – Оцениваю нанесенный ущерб. Вы свободны сегодня вечером? Мы хотим пригласить на обед несколько человек.
– Замечательно. Спасибо за приглашение. Не хотите присоединиться ко мне? – Гамаш показал на тропинку вокруг луга.
– С удовольствием.
– Как ваша работа? Я слышал, вы в скором времени ждете приезда Дени Фортена. – Увидев ее лицо, он понял, что зашел на опасную территорию. – Или мне не следовало об этом спрашивать?
– Нет-нет. Просто у меня не все получается. То, что несколько дней назад казалось таким ясным, внезапно стало мутным и путаным. Вы меня понимаете?
– Понимаю, – с горечью сказал он.
Клара посмотрела на него. Она часто казалась глуповатой, плохо сложенной в сравнении с другими. Только рядом с Гамашем она неизменно чувствовала себя нормальной.
– Какого мнения вы были о Мадлен Фавро?
Клара задумалась, собираясь с мыслями.
– Она мне нравилась. Очень. Впрочем, я ее толком не знала. Она недавно вступила в Общество женщин англиканского вероисповедания. Счастливица Хейзел.
– Это почему?
– Предполагалось, что в этом сентябре Габри уступит свой президентский пост Хейзел, но тут вмешалась Мадлен и сказала, что сама будет президентом.
– Это не огорчило Хейзел?
– Вы явно никогда не состояли в Обществе женщин-англиканок.
– Я не принадлежу к англиканской церкви.
– Это очень забавно. Мы проводим встречи и чаепития, а два раза в год – распродажи. Но организовать это чертовски трудно.
– Если это чертовски трудно, – улыбнулся Гамаш, – то за такое мог взяться только человек, на чьей душе смертный грех.
– Совершенно верно. Наше наказание – провести вечность в поисках волонтеров.
– Значит, Хейзел была рада избавиться от этого?
– Пребывала на седьмом небе. Не исключено, что именно для этого она и привела туда Мадлен. Они были хорошей командой, хотя так не похожи друг на друга.
– А почему?
– Понимаете, в обществе Мадлен вам всегда было хорошо. Она много смеялась и умела слушать. С ней хорошо было веселиться, но, если вы заболевали или оказывались в нужде, на помощь вам приходила Хейзел.
– По-вашему, Мадлен была неглубоким человеком?
Клара ответила не сразу:
– Мне кажется, Мадлен привыкла получать то, что ей нужно. Не потому, что она была корыстной, просто так оно всегда происходило.
– Вы знали, что у нее был рак?
– Да. Рак груди.
– Вам известно, выздоровела ли она?
– Мадлен? – Клара рассмеялась. – Да она была здоровее вас или меня. Находилась в прекрасной форме.
– Она совсем не изменилась за несколько последних недель или месяцев?
– Изменилась? Нет, я так не думаю. Она мне казалась такой же, как и прежде.
Гамаш кивнул и продолжил:
– Мы полагаем, что вещество, которое ее убило, было подмешано в ее еду во время обеда. Вы не видели или, может, не слышали чего-нибудь необычного?
– В этой компании? Все нормальное у них вызвало бы тревогу. Но вы говорите, что ее убил кто-то за нашим обедом? Дал ей эфедру?
Гамаш кивнул.
Клара задумалась, вспоминая тот вечер. Принесли еду, разогрели, приготовили, расставили. Люди расселись. Раздали разные блюда.
Нет, все казалось естественным и нормальным. Ужасная мысль: кто-то сидевший за тем же столом отравил Мадлен. Но нельзя сказать, что Клару это удивило. Если это было убийство, то совершил его кто-то из них.
– Мы все ели одни и те же кушанья, сами себе накладывали еду. Может быть, яд предназначался для кого-то другого?
– Нет, – сказал Гамаш. – Мы отправили остатки еды в лабораторию – ни на одном блюде эфедры не обнаружено. И потом, вы сами накладывали себе еду, верно? Чтобы быть уверенным, что эфедра достанется именно Мадлен, убийца должен был подсыпать это вещество именно ей. Прямо в еду на ее тарелке.
Клара кивнула. Она видела руку, видела действие, но не человека. Она стала вспоминать людей, присутствовавших за обедом. Месье Беливо? Хейзел и Софи? Одиль и Жиль? Да, Одиль убивала стихи, но явно больше ничто не пало ее жертвой.
Рут?
Питер всегда говорил, что Рут – единственный знакомый ему человек, способный на убийство. Не она ли совершила убийство? Но ее даже не было на том спиритическом сеансе. Правда, может, ей и не обязательно было присутствовать.
– А сам сеанс не мог сыграть какую-нибудь роль? – спросила она.
– Мы полагаем, что сеанс был одной из составляющих. Как и эфедра.
Клара на ходу отхлебнула остывший кофе.
– Вот чего я не могу понять: зачем кому-то понадобилось убивать Мадлен именно тем вечером?
– Что вы имеете в виду? – спросил Гамаш.
– Зачем давать ей эфедру в разгар обеда? Если убийце нужно было сделать это во время сеанса, то почему он не действовал вечером в пятницу?
Этот вопрос не давал покоя и Гамашу. Зачем ждать до воскресенья? Почему не убить ее в пятницу вечером?
– Возможно, попытка была, – сказал он. – Вечером в ту пятницу ничего странного не случилось?
– Ничего более странного, чем общение с покойниками? Нет, ничего такого я не помню.
– А с кем обедала Мадлен?
– С Хейзел, насколько я помню. Нет, постойте, Мадлен не ездила обедать домой. Она оставалась здесь.
– Обедала в бистро?
– Нет, с месье Беливо. – Клара бросила взгляд на его дом, большой нескладный дом, обшитый вагонкой и выходящий на деревенский луг. – Он мне нравится. Он почти всем нравится.
– Почти, но не всем?
– Вы ничего не пропускаете мимо ушей? – рассмеялась она.
– Если я чего-то не замечаю или упускаю из виду, то эти вещи скапливаются, растут и забирают чью-то жизнь. Поэтому я стараюсь ничего не пропускать, – с улыбкой сказал Гамаш.
– Пожалуй. Единственный человек, который не симпатизировал месье Беливо, – это Жиль Сандон. Но Жиль Сандон и сам по себе личность. Вы его знаете?
– Он вроде работает в лесу, да?
– Изготовляет удивительную мебель. Но я подозреваю, что есть причина, почему он предпочитает работать с деревьями, а не с людьми.
– А как к нему относится месье Беливо?
– Мне кажется, он даже не замечает неуважительного отношения. Он такой обходительный и добрый. И на сеанс пошел, только чтобы составить компанию Мад. Я видела – ему это не нравится. Наверное, из-за того, что у него жена умерла.
– И он боялся, что она вернется?
– Может быть, – рассмеялась Клара. – Они очень любили друг друга.
– Думаете, он ждал ее появления на сеансе?
– Появления Жинетт? Его покойной жены? Никто из нас ничего не ждал. По крайней мере, в тот первый раз, в бистро. Это все было для забавы. И тем не менее он расстроился. Сказал потом, что плохо спал той ночью.
– Но на следующем сеансе все было иначе, – заметил Гамаш.
– Глупо было туда идти.
Она шла спиной к старому дому Хадли, но чувствовала на себе его взгляд.
Гамаш повернулся, ощущая, как где-то внутри его рождается холодок и охватывает все его существо, встречаясь с холодным влажным воздухом на коже. Он ощущал угрозу со стороны этого сооружения на холме, которое замерло, выжидая подходящего момента, чтобы напасть на него. Да нет же, все не так. Старый дом Хадли не нападает в прыжке. Он подкрадывается. Медленно. Почти незаметно. И в одно прекрасное утро ты просыпаешься, поглощенный его отчаянием и печалью.
– Когда тем вечером мы поднимались на холм, произошло нечто странное, – сказала Клара. – Мы двинулись в путь тесной группкой, разговаривали, но по мере приближения к дому разговоры почти прекратились, каждый шел сам по себе. Я думаю, этот дом создает одиночество. Я шла почти последней. За мной только Мадлен.
– Месье Беливо не шел рядом с нею?
– Не шел, как это ни странно. Он разговаривал с Хейзел и Софи. Они с Софи какое-то время не виделись. По-видимому, они дружат, потому что Софи за обедом села рядом с ним. Одиль, которая шла впереди, остановилась, и я прошла мимо нее. Потом я услышала, как они разговаривают с Мадлен у меня за спиной.
– Это было необычно?
– Не то чтобы так уж неслыханно, но у них было мало общего. Я не помню точно, что было сказано, однако у меня создалось впечатление, что Одиль хотела подольститься к Мад. Говорила, какая она красивая, как ее все любят. Я хотела услышать больше, но не смогла.
– Что вы думаете об Одиль?
Клара рассмеялась, но тут же оборвала смех:
– Извините. Это было не очень хорошо. Но каждый раз, думая об Одиль, я вспоминаю ее стихи. Не могу понять, зачем она их пишет. Как по-вашему, она считает, что пишет хорошие стихи?
– Трудно сказать, – ответил Гамаш.
И Клара почувствовала, как страх змеей обвился вокруг ее сердца, снова проник в голову. Страх, что в искусстве она такая же пустышка, как Одиль. Что, если приедет Фортен и посмеется над ней? Он видел несколько ее работ, но, может, он был пьян или не в себе. Может, он видел работы Питера, а решил, что их написала Клара. Наверное, в этом все дело. Не могла ее работа понравиться великому Дени Фортену. Да и какая работа? Это несчастное незаконченное свидетельство ее никчемности?
– Одиль и Жиль давно вместе? – спросил Гамаш.
– Несколько лет. Они знают друг друга целую вечность, но сошлись только после его развода.
Клара замолчала.
– О чем вы задумались? – спросил Гамаш.
– Об Одиль. Вероятно, это нелегко.
– Что именно?
– У меня такое чувство, что она прикладывает массу усилий. Как какой-нибудь скалолаз, понимаете? Правда, не очень хороший. Цепляется изо всех сил и старается не показать, как ей страшно.
– Цепляется за что?
– За Жиля. Она стала писать стихи, только когда они сошлись. Я думаю, она хочет быть частью его мира. Мира творчества.
– А к какому миру принадлежит она?
– К рациональному миру. С фактами и цифрами. Она очень умело заправляет в магазине. Наладила там все ради него. Но похвал на сей счет слышать не желает. Она хочет слышать одно: что она великая поэтесса.
– Занятно, что она выбрала поэзию, тогда как рядом с ней живет одна из лучших поэтесс Канады, – сказал Гамаш, наблюдая за Рут, которая спускалась по ступенькам веранды, но внезапно остановилась, повернулась, наклонилась и снова выпрямилась.
– Я вышла замуж за одного из лучших художников Канады, – заметила Клара.
– Вы сравниваете себя с Одиль? – удивленно спросил Гамаш.
Клара не ответила.
– Клара, я видел ваши работы. – Гамаш остановился и посмотрел на нее, и, когда она заглянула в его темно-карие глаза, змея ослабила свои кольца, ее сердцу полегчало и мысли стали яснее. – Они блестящие. Страстные, открытые. Полные надежды, веры, сомнения. И страха.
– У меня много таких на продажу. Хотите какую-нибудь?
– Я теперь вполне кредитоспособен, спасибо. Но знаете что? – Он улыбнулся. – Все будет, как оно и должно быть, если мы будем стараться.
Рут стояла на газоне перед домом и смотрела вниз. Подойдя ближе, Клара и Гамаш увидели двух крохотных птичек.
– Доброе утро, – сказала Клара.
Рут подняла глаза и хмыкнула.
– Как поживают детки? – спросила Клара и тут увидела все сама.
Маленькая Роза покрякивала, чистила клювом перышки и выставляла себя напоказ. Лилия стояла неподвижно, смотрела перед собой, и вид у нее был испуганный, как у той крохотной птички в старом доме Хадли. Гамаш подумал, не родилась ли она в сорочке.
– Превосходно, – сказала Рут, словно подначивая их возразить ей.
– Мы сегодня приглашаем народ на обед. Хочешь прийти?
– Я так или иначе собиралась. У меня виски кончился. Вы там будете? – спросила она Гамаша.
Он кивнул в ответ.
– Хорошо. Вы похожи на греческую трагедию. Я могу сделать заметки и написать стихотворение. Ваша жизнь наконец-то обретет смысл.
– Вы меня успокоили, мадам, – слегка поклонился Гамаш.
Когда они продолжили прогулку, он сказал:
– Я бы попросил вас пригласить еще кое-кого. Жанну Шове.
Клара продолжала идти, глядя перед собой.
– Что-то не так? – спросил он.
– Она мне не нравится, пугает меня.
Гамашу очень редко доводилось слышать такие слова от Клары. Старый дом Хадли, нависший над ним, казалось, увеличился в размерах.
Назад: Глава тридцать вторая
Дальше: Глава тридцать четвертая