XXXVII

Адамберг неторопливым шагом вошел во двор больницы, в котором он уже начал ориентироваться почти так же хорошо, как во дворе Конторы. Данглар отказался от больничной униформы, самовольно снял длинную рубаху из голубой бумажной ткани и улегся на кровати в своем порядком запачканном костюме. Сестра возмущенно заявила, что это негигиенично; но поскольку пациент пытался покончить с собой и остался цел и невредим после того, как над ним промчался поезд — а такое не может не вызвать уважения, — то она не посмела требовать, чтобы он переоделся.

— Мне бы одеться хоть чуть приличнее, — были первые слова Данглара, когда вошел Адамберг.

Сказав это, майор принялся внимательно изучать желтую стену палаты, чтобы не встречаться взглядом с Адамбергом: он боялся увидеть по глазам комиссара, в каком постыдном, глупом и жалком положении он оказался. Доктор Мерлан кратко, без оценок сообщил ему, что произошло, и Данглар не знал, как теперь жить дальше. Он действовал непрофессионально, несерьезно и, что хуже всего, выставил себя на посмешище. Он, Данглар, с его интеллектом. Ревность и жгучее желание посрамить Вейренка заглушили в нем чувство собственного достоинства и голос разума. Может быть, заглушили не окончательно, но он упорно не желал к ним прислушиваться. Как последний кретин, который ищет приключений на свою голову. И в результате тот, кого он хотел унизить, спас его, рискуя собственной жизнью, чудом не попав под поезд. Вейренк проявил исключительную быстроту реакции, смелость и ловкость. Сам Данглар, конечно, был бы неспособен на такой тройной подвиг. Ему просто не пришло бы в голову уложить бесчувственное тело между рельсов, а главное, не хватило бы на это сил. Или, возможно, он даже не попытался бы в такой ситуации спасти коллегу, думал бы только о том, как побыстрее взобраться на платформу.

Лицо майора стало серым от отчаяния. Он был похож на крысу — крысу, которая, на свою беду, застряла где-нибудь в щели, а не лакомилась хлебным мякишем у Жюльена Тюило.

— Болит? — спросил Адамберг.

— Только когда поворачиваю голову.

— Кажется, вы не сознавали, что лежите под несущимся поездом, — сказал Адамберг, и в его голосе не было ни нотки сочувствия.

— Нет, не сознавал. Как-то даже обидно, правда? Пережить такое — и ничего не помнить. — Данглар пытался говорить с иронией.

— Обидно не это.

— Если бы я хоть не так напился.

— О нет, Данглар. За ужином у Эмери вы выпили меньше обычного, ведь для успеха вашей тайной операции надо было сохранить ясную голову.

Данглар поднял глаза к желтому потолку и решил смотреть только туда. Перед этим он мельком заглянул в глаза Адамбергу и увидел там блеск, который бил прямо в цель и от которого нельзя было уклониться. Такой блеск появлялся в глазах Адамберга очень редко, в минуты сильного гнева, внезапно вспыхнувшего интереса или когда его осеняла какая-нибудь идея.

— А вот Вейренк заметил, что там прошел поезд, — продолжал Адамберг.

Да, он был рассержен, глубоко разочарован и расстроен. Он хотел, чтобы Данглар понял и признал свою ошибку. «Он шел туда один, таил он в сердце яд…»

— Как он? — тихо, едва разжимая зубы, спросил Данглар.

— Спит. Восстанавливает силы. Я удивлюсь, если в волосах у него не добавится рыжих прядей. Или, скорее, седых.

— Как он догадался?

— Я тоже догадался. Вы никудышный конспиратор, майор. За ужином вас прямо распирало от гордости. Кто угодно понял бы, что вы составили какой-то хитроумный секретный план, это было написано у вас на лице, сквозило в каждом движении.

— Почему он не лег спать?

— Потому что задумался. И пришел к правильному выводу: если некий замысел возбудил вас настолько, что вы решились действовать в одиночку, значит этот замысел наверняка направлен против него. Например, речь могла идти о получении новой информации. Но вы упустили из виду, Данглар, что информатор, желающий остаться неизвестным, никогда не просит о личной встрече, он все сообщает в письме. Даже Эсталер учуял бы тут ловушку. А вы не учуяли. Хорошо хоть Вейренк оказался на высоте. Он рассудил, что при расследовании особо тяжких преступлений нельзя идти на встречу одному. Если, конечно, человек не жаждет славы до такой степени, что забывает об опасности. Вы ведь получили записку, верно, Данглар? Вам назначили встречу?

— Да.

— Где получили? Когда?

— Я нашел записку в кармане пиджака. Вероятно, кто-то положил ее туда, когда мы стояли перед домом Глайе, там было много народу.

— Вы сохранили ее?

— Нет.

— Браво, майор! А почему?

Данглар несколько раз втянул щеки и пожевал их, прежде чем решился ответить.

— Я не хотел, чтобы стало известно, что я утаил записку и действовал по своему усмотрению. Я получил бы информацию, а потом, чтобы объяснить, откуда она, сочинил бы какую-нибудь историю.

— Например?

— Ну, что я заметил в толпе странного типа, стал о нем расспрашивать. А потом решил прогуляться в Сернэ и узнать о нем побольше. В общем, что-то безобидное.

— Вернее сказать, что-то пристойное.

— Да, — выдохнул Данглар. — Что-то пристойное.

— А вот не вышло, — сказал Адамберг и принялся широкими шагами расхаживать по комнате, вокруг кровати Данглара.

— О’кей, — сказал Данглар. — Я свалился в навозную жижу и увяз в ней по уши.

— Недавно такое было со мной, помните?

— Да.

— Так что вы не первый. Угодить туда нетрудно, трудно потом отмыться. Что было в записке?

— Несколько строчек, написанных малограмотным человеком, со множеством ошибок. Возможно, автор действительно малограмотный или же хотел выдать себя за такого. Но если он нарочно пишет с ошибками, то делает это очень изобретательно. Особенно мне понравилось слово «бутте», которое он несколько раз перечеркивал и писал заново.

— Что там было написано?

— Мне назначали встречу на станции Сернэ, на платформе, без десяти семь и просили не опаздывать. Я предположил, что этот тип живет в Сернэ.

— Вряд ли. Он выбрал Сернэ потому, что там проходят поезда. В частности, без четырех минут семь. А в Ордебеке давно уже нет железнодорожной станции. Что сказал Мерлан насчет наркотика?

Глаза Адамберга почти что вернулись к их нормальному состоянию, опять стали похожими на водоросли, как говорили люди, не умея дать более точное определение этим непрозрачным глазам, напоминающим какую-то вязкую тестообразную массу.

— По предварительным результатам анализа, никаких наркотиков в моем организме уже нет. Мерлан думает, что это было обезболивающее, которое используют ветеринары. Оно должно было вырубить меня на пятнадцать минут, а потом улетучиться. Хлоргидрат кетамина, причем не так много, поскольку он не вызвал галлюцинаций. Комиссар, можно будет как-то это уладить? В смысле, сделать так, чтобы в Конторе не узнали об этом инциденте?

— Я не возражаю. Но, кроме нас двоих, об этом знает еще один человек. Вам надо договариваться не со мной, а с Вейренком. Мало ли, вдруг он захочет свести с вами счеты. И его можно будет понять.

— Да.

— Сказать ему, чтобы зашел к вам?

— Не сейчас.

— Вообще-то, — сказал Адамберг, направляясь к двери, — вы были не так уж неправы, майор, когда говорили, что в Ордебеке вы рискуете жизнью. Но чтобы выяснить, зачем вас хотели убить, вам надо как следует подумать, собрать вместе мелкие осколки истины, разбросанные там и сям. Понять, почему убийца так боялся вас, что решил устранить.

— Нет, — почти закричал Данглар, когда Адамберг уже открыл дверь, — нет, не меня! Тот тип принял меня за вас. Письмо начиналось с обращения «комиссар». Это вас он хотел убить. Вы непохожи на легавого из Парижа, а я похож. Когда я приехал к дому Глайе, на мне был серый костюм, и убийца решил, что комиссар — это я.

— Вот и Лина так думает. А почему она так думает, не знаю. Мне пора идти, Данглар, надо составить график дежурств у дома Мортамбо.

— Вы увидитесь с Вейренком?

— Да, если он уже проснулся.

— Сможете сказать ему несколько слов? От моего имени?

— Нет, Данглар, не смогу. Это должны сделать вы, и только вы.