Страх нарастает

После выхода приходской газеты дон Камилло оказался в полной изоляции.

— Мне кажется, что я среди пустыни, — пожаловался он Христу, — даже если вокруг сотни людей. Они стоят в полуметре от меня, но нас как будто разделяет стеклянная стена в полметра толщиной. Я слышу их голоса, но они доносятся до меня как будто из другого мира.

— Это страх, дон Камилло, — отвечал Христос, — они боятся тебя.

— Меня боятся?

— Тебя, дон Камилло. Они боятся тебя и ненавидят. Они свили себе уютное гнездо из лжи и трусости. Никто не мог заставить их знать правду, потому что никто публично не произносил ее вслух. А ты раскрыл им правду, и они теперь обязаны ее знать. За это они тебя ненавидят, поэтому боятся. Когда ты увидишь, что твои братья, как овцы, подчиняются приказам тирана, и изо всех сил закричишь: «Очнитесь от вашей дремы, посмотрите на свободных людей, сравните свою жизнь и жизнь свободного человека!», — они не будут тебе признательны, они возненавидят тебя, а если смогут, убьют. Потому что ты вынудишь их заметить то, что они и так уже знали, но из стремления к спокойной жизни предпочитали не замечать. У них есть глаза, но они не хотят видеть. Они имеют уши, но не хотят слышать. Они трусливы, но не хотят, чтобы другие люди говорили им об их трусости. Ты вслух сказал о несправедливости и поставил их перед тяжелым выбором: молчишь — значит, соглашаешься на произвол, не согласен — значит, не можешь молчать. Насколько удобнее было не знать о произволе, не замечать его! Разве тебя это удивляет?

Дон Камилло развел руками.

— Нет, меня удивляло бы это, если бы я не знал, что Тебя распяли за то, что Ты нес людям истину. Мне просто грустно.

Затем появился посланник епископа.

— Дон Камилло, — сказал он — Владыка прочел вашу приходскую газету и узнал, какой резонанс она вызвала среди населения. Ему понравился этот номер, но он беспокоится, как бы в следующем ему не пришлось прочесть ваш некролог. Подумайте об этом.

— Боюсь, редакция не может на это повлиять, — ответил дон Камилло, — все в руках Божьих.

— Именно так и поступает Его Преосвященство, — подтвердил посланник епископа, — ему хотелось, чтобы вы об этом знали.

Комиссар полиции был очень вежлив: он встретил дона Камилло как-то на улице и сказал:

— Я прочел вашу газету. То, что вы пишете о следах автомобильных шин у Пицци на гумне, — очень интересно.

— А вы их не заметили?

— Да, я их не заметил. Потому что как только я их обнаружил, я приказал разбросать по гумну мокрую известь, а потом сравнил слепки этих следов с покрышками всех грузовиков в городке и увидел, что это были шины «доджа» нашего мэра. Кроме того, я понял, что Пицци выстрелил себе в левый висок, держа пистолет в правой руке. А порывшись в золе очага, я нашел пулю, выпущенную из револьвера Пицци, когда он падал, застреленный кем-то из окна.

Дон Камилло посмотрел на комиссара неодобрительно.

— И почему вы об этом ничего не сказали?

— Я сказал об этом кому был должен сказать, ваше преподобие. Но мне ответили, что при сложившихся обстоятельствах арест мэра неминуемо бы привел к политическому скандалу. А когда дело принимает политический характер, оно стопорится. Нужно ждать удобного случая. И вот вы мне его дали, дон Камилло. Не то чтобы я хотел перекладывать на кого-то ответственность, я был бы рад все сделать сам. Просто не хочу, чтобы дело забуксовало из-за своей политической окраски.

Дон Камилло ответил, что полностью поддерживает стратегию комиссара.

— Но я не могу приставить к вам двух карабинеров, чтобы прикрывать вашу спину, дон Камилло, — пожаловался комиссар.

— Это было бы совсем глупо!

— Если бы я мог, я бы целую роту к вам приставил, — пробурчал комиссар полиции.

— Не надо комиссар. Мою спину прикроет Всевышний.

— Будем надеется, в этот раз Он будет внимательнее, чем тогда с Пицци.

Расследование продолжилось на следующий день. Были опрошены некоторые землевладельцы и арендаторы. А поскольку среди нах был ужасно возмущавшийся Верола, комиссару пришлось все ему терпеливо объяснять.

— Видите ли, дорогой синьор, Пицци был аполитичен, к тому же у него не было ничего украдено. А поскольку вновь обнаруженные улики свидетельствуют не о самоубийстве, а об убийстве, то это было не политическое убийство и не убийство с целью ограбления. Таким образом, расследование должно обратить внимание на всех тех, кто был связан с Пицци деловыми интересами или узами дружбы, на всех, кто мог бы его ненавидеть.

Так продолжалось несколько дней. Все, кого вызвали на допрос, негодовали.

Нахал был в ярости, но молчал.

— Пеппоне, — прорвало его в какой-то момент, — этот гад проклятый играет с нами, как кошка с мышкой. Он опросит всех вплоть до старухи-повитухи, а потом придет к тебе и спросит, нельзя ли пригласить, кого-нибудь из наших, и ты не сможешь ему отказать. А когда он нашего допросит, все и вылезет наружу.

— Не смеши меня! — прикрикнул на него Пеппоне. — Они мне могут хоть все ногти вырвать…

— Да он тебя допрашивать и не будет, ни тебя, ни меня, никого из тех, о ком ты сейчас подумал. Он допросит того, кто всех сдаст. Того, кто стрелял.

— Не говори глупости! Даже мы с тобой не знаем, кто стрелял.

И он говорил правду. Никто не видел того, кто выстрелил. А было их в том отряде — двадцать пять человек. Когда Пицци упал, они запрыгнули на ходу в кузов, а вернувшись в городок, беззвучно разошлись и больше об этом случае не говорили.

Пеппоне посмотрел Нахалу в глаза.

— Кто же мог выстрелить? — спросил он.

— А я откуда знаю? Может, ты сам и подстрелил.

— Я? — завопил Пеппоне, — как я мог его подстрелить, когда я был без оружия?

— Но ты вошел в дом Пицци один. И никто не знает, что ты там делал.

— Стреляли-то из окна. Кто-то должен же был увидеть, кто притаился под окном!

— В темноте все кошки серы: и увидел бы кто, да не разглядел бы. А лицо его видел лишь один человек — мальчишка. С чего бы иначе вся семья врала, что он уже спал? А если мальчишка знает, кто это был, то и дону Камилло это известно. Не было бы известно, он бы не стал так поступать и так писать.

— Вот принесли его черти! — в сердцах крикнул Пеппоне.

Круг сужался. Комиссар каждый вечер пунктуально ходил докладывать синьору мэру о том, как продвигается следствие.

— Большего пока сказать не могу, синьор мэр, но мы у цели, — подытожил он однажды вечером. — Похоже, в этом деле замешана женщина.

Пеппоне воскликнул:

— Да ну! Не может быть! — а сам при этом готов был своими руками удушить комиссара.

Был поздний вечер. Дон Камилло хлопотал в пустой церкви. Он поставил стремянку на верхнюю ступеньку солеи и взобрался на нее. На перекладине большого Распятия появилась большая трещина, дон Камилло ее зацементировал и собирался теперь закрасить светлый цемент.

Вдруг он вздохнул, и Христос обратился к нему с вопросом.

— Что с тобой, дон Камилло? Мне уже несколько дней кажется, что ты переутомлен. Тебе нехорошо? Может, простудился?

— Нет, Господи, — не поднимая головы признался дон Камилло, — я боюсь.

— Боишься? Чего ты боишься?

— Не знаю. Знал бы — не боялся. Что-то не так. Я чувствую, что это висит в воздухе. И я перед этим беззащитен. Если бы на меня напали двадцать человек с ружьями, я бы не испугался. Я бы разозлился, потому что их двадцать, а я один. И без ружья. Если бы я оказался посреди моря и не умел бы плавать, я бы подумал: «Утону сейчас, как цыпленок». Жалко было бы, но не страшно. Если об опасности можно думать и рассуждать, она не внушает страх. Мне страшна опасность, которую я ощущаю, но не понимаю. Как если бы я шел с завязанными глазами по незнакомой дороге. Не нравится мне это.

— Ты утерял веру в Бога, дон Камилло?

— «Дай мне душу, все остальное возьми себе». Душа принадлежит Богу, тело — миру. Вера моя велика, но это животный страх. Какова бы ни была моя вера, если десять дней не пить, хочется пить. Вера в том, чтобы переносить жажду с миром в сердце, принимая это испытание. Господи, ради Тебя я готов переносить десять тысяч таких страхов. Но мне страшно.

Иисус улыбнулся.

— Ты презираешь меня?

— Нет, дон Камилло. Ведь если бы тебе не было страшно, твое мужество не имело бы смысла.

В селениях, стоящих по берегам реки, тишина всегда наполнена тревогой, в тишине ощущается опасность.

Дон Камилло старательно водил кисточкой по дереву. Перед глазами у него была белая гипсовая рука Распятого Христа, пронзенная гвоздем. И вдруг ему показалось, что эта рука шевельнулась. В ту же секунду стекла в церковных окнах зазвенели от звука выстрела.

Кто-то пальнул со стороны бокового придела.

Послышался лай сначала одной, а потом и другой собаки. Откуда-то донеслась автоматная очередь. А потом опять воцарилась тишина.

Дон Камилло в ужасе взглянул на лик Христа.

— Господи, я почувствовал Твою руку на своей голове.

— Тебе померещилось, дон Камилло.

Дон Камилло опустил глаза, перед ним опять была рука, пронзенная гвоздем. И тут мурашки пробежали у него по спине, ведерко с краской и кисточка выскользнули из ослабевших рук.

Запястье Христа было пробито насквозь. Пулей.

— Иисусе, Ты отвел мою голову и пуля попала Тебе в руку. А должна была попасть в меня, — простонал дон Камилло.

— Дон Камилло!

— Пуля не застряла в дереве креста, — воскликнул дон Камилло, — вот она!

На противоположной от бокового придела стене висела небольшая рамочка с серебряным изображением сердца. Пуля пробила стекло и воткнулась в самую середину сердца.

Дон Камилло сбегал в ризницу за веревкой. Он протянул ее от дырки, оставленной пулей, в оконном стекле до пули в серебряном сердце. Веревка проходила в тридцати сантиметрах от гвоздя в руке Распятого.

— Вот тут и была моя голова. Пуля пробила руку, потому что Ты отодвинул ею мою голову. Вот доказательство.

— Дон Камилло, успокойся!

Но дон Камилло не смог бы успокоится, если бы у него не поднялась высоченная температура. А то одному Богу известно, что бы он мог натворить. Богу это было доподлинно известно, и Он послал дону Камилло высоченную температуру, и она пригвоздила его к кровати.