Желтое и розовое
Окно, через которое стреляли в дона Камилло, выходило на церковный огород. Теперь там стояли комиссар полиции и дон Камилло и изучали место происшествия.
— А вот и улики, — сказал комиссар, указывая на четыре дырочки в светлой штукатурке стены чуть пониже того самого окошка.
Он вытащил из кармана нож, поковырял в одной из четырех дырочек и что-то извлек из стены.
— Все предельно просто. Парень стрелял издалека. Он выпустил автоматную очередь по освещенному окну, четыре пули застряли в стене, а пятая попала.
Дон Камилло покачал голой.
— Это был пистолетный выстрел, и стреляли отсюда. Я еще не совсем впал в маразм, чтобы не отличить выстрел из пистолета от автоматной очереди. Сначала кто-то выстрелил отсюда из пистолета, а потом издалека была выпущена очередь из автомата.
— Тогда тут должна валяться гильза, — возразил комиссар. — А гильзы нет.
Дон Камилло пожал плечами.
— Чтобы отличить выстрел из пистолета от выстрела из многозарядного револьвера, нужен музыкальный критик из театра Ла Скала. Если он стрелял из револьвера, гильза осталась в барабане.
Комиссар обошел вокруг, внимательно осматривая все на своем пути. Наконец он что-то нашел в стволе одной из черешен, росших метрах в пяти-шести от церкви.
— Тут пуля рассекла кору дерева, — сказал он.
Это было очевидно.
Комиссар в недоумении почесал в затылке.
— Тут, однако, нужна экспертиза, — пробормотал он себе под нос.
Он взял жердь и приставил ее к стене так, чтобы она закрывала одну из отметин от пуль. Потом он пошел по полю, время от времени останавливаясь и прицеливаясь в ствол задетого пулей дерева. Он сдвигался то вправо, то влево, пока не нашел наконец точку, с которой дерево не закрывало обзор стены. Таким образом, он оказался уже за живой изгородью. За ней была канава и тропинка. Дон Камилло подошел к изгороди с внутренней стороны, и они принялись искать. Не прошло и пяти минут, как дон Камилло нашел гильзу. Потом они нашли еще три.
— Вот вам и доказательство! — воскликнул комиссар. — Все, как я вам сказал: он отсюда стрелял по окну.
Дон Камилло покачал головой.
— Я, может, в автоматах не разбираюсь, — сказал он, — но пули ружей обычно летят, никуда не поворачивая. Поглядите сами.
К ним подошел карабинер и сказал, что в городке все спокойно.
— Вот спасибо! — сказал дон Камилло. — Конечно, стреляли-то не в них. Стреляли в меня!
Комиссар попросил у подчиненного карабин, лег на землю и прицелился в первое окно придела, то, что было пробито пулей.
— И куда вы попадете, если выстрелите? — спросил его дон Камилло.
Это смог бы рассчитать и младенец. Пуля, пробив окно, попала бы точнехонько в первую исповедальню справа, в трех метрах от входной двери.
— Да, если эту пулю не дрессировали, шансов полететь в алтарь у нее не было, хоть убейся! — признал комиссар. — Это говорит нам о том, дон Камилло, что если в деле замешаны вы, то мало никому не покажется. То есть одного убийцы вам было мало? Вам, дорогой синьор, понадобились двое! Один стреляет из-под самого окна, а другой из-за изгороди в ста пятидесяти метрах отсюда.
— Так уж я устроен, — ответил дон Камилло, — не скуплюсь.
Вечером Пеппоне собрал в парткоме всех командиров и доверенных лиц со всей округи.
Он был мрачен.
— Товарищи, новые события осложняют ситуацию. Неизвестный стрелял среди ночи по так называемому настоятелю. Реакционеры не преминут воспользоваться этим фактом, чтобы поднять голову повыше и забросать грязью нашу партию. Подлые и трусливые реакционеры боятся выступить в открытую, но уже шепчутся по углам, обвиняя нас в этом преступлении!
Длинный поднял руку и попросил слова. Пеппоне жестом разрешил ему сказать.
— Ну, во-первых, господам реакционерам мы можем ответить, что пусть они докажут, что на попа было покушение. Только он это и утверждает. А раз свидетелей не было, то, значит, преподобный наш сам мог пострелять из револьвера, чтоб потом написать в своей грязной газетенке на нас какую-нибудь клевету. Начинать надо с доказательств.
— Точно, — раздался одобрительный хор собравшихся, — прав Длинный.
Слово опять взял Пеппоне.
— Минуточку! То, что Длинный говорит, верно, но нельзя исключать такой возможности, что все так и было. Мы же знаем дона Камилло, он ведь не из тех, кто грязно играет…
— Товарищ Пеппоне, — перебил его Споккья, председатель ячейки в Молинетто, — ты не забывай: поп — он поп и есть. Тебе затмевает глаза сентиментальность. Вот послушал бы меня, и его газетенка и вовсе бы не вышла, и партия не пострадала бы от его гнусных инсинуаций насчет самоубийства Пицци. Никакой жалости к врагам народа! Кто жалеет врагов народа — предает народ!
Пеппоне стукнул кулаком по столу.
— Мне твоих поучений не нужно!
Споккья ничуть не испугался.
— Если бы ты не противился, а дал нам свободу действий, когда можно было действовать, — продолжал он, повышая голос, — у нас бы сейчас не копошились под ногами все эти реакционеры! Я вот…
Споккья был еще молод, лет двадцати пяти, худой, с волосами, слегка завитыми на макушке, а по бокам прилизанными и напомаженными по бокам, с чем-то вроде гребешка на затылке, такая была в то время мода у пошляков на севере и у крутых парней из Трастевере. У него были маленькие глазки и тонкие губы.
Пеппоне грозно подошел к нему поближе.
— Ты — кретин! — сказал он, пристально глядя Споккье в глаза.
Тот побледнел, но промолчал.
Пеппоне вернулся за стол и продолжил прерванную речь.
— Используя в своих целях этот эпизод, о котором известно только со слов самого священника, реакционеры позволят себе новые спекуляции в ущерб народным массам. Товарищи, мы должны быть решительны, как никогда. В ответ на гнусные инсинуации…
И тут произошла удивительная вещь. Такого с ним раньше не случалось: Пеппоне сам себя услышал. Ему показалось, что он сидит в последнем ряду и слушает, что говорит ему Пеппоне.
(продажные твари, реакционеры, сплотившиеся в борьбе с пролетариатом, землевладельцы — душители крестьянства)
Пеппоне все слушал себя, и чем дольше он слушал, тем явственнее ему казалось, что говорит другой человек.
(савойская шайка… лицемерный клир… чернорубашечное правительство… Америка… плутократия)
«Что значит плутократия? Зачем этот человек говорит о плутократии? Он же не знает, что это такое», — подумалось Пеппоне. Он осмотрелся. Вокруг были незнакомые ему лица с двусмысленным выражением и самый подозрительный — молодой Споккья. Пеппо не поискал глазами верного Нахала, но тот сидел в самом конце, сложив руки на груди и низко опустив голову.
(…пусть наши враги помнят, что дух Сопротивления в нас не ослаб… Мы сожмем в руках наше оружие и защитим свободу…)
Пеппоне услышал, как голос его срывается на безумный крик. Потом раздались аплодисменты, и Пеппоне опомнился.
— Вот так-то лучше, — прошептал ему Споккья на выходе, — ты же знаешь, Пеппоне: свистни только, и мы начнем. У меня ребята готовы. Прямо хоть через час.
— Вот и славно, — ответил Пеппоне и хлопнул его по плечу. А сам с радостью разнес бы ему башку, с чего только, непонятно.
Все ушли. Пеппоне остался вдвоем с Нахалом. Немного помолчали. И вдруг Пеппоне закричал:
— Ну и? Ты что, совсем дурак? Может, скажешь хоть, хорошо ли я говорил?
— Ты отлично говорил, — ответил Нахал. — Лучше, чем когда бы то ни было.
Между ними опять опустилась завеса молчания.
Пеппоне что-то подсчитывал в расходной книге. Потом он вдруг схватил массивное стеклянное пресс-папье и швырнул его об пол, разразившись бесконечным, хитрозакрученным и отчаянным ругательством.
Нахал посмотрел на него.
— Клякса сорвалась, — объяснил Пеппоне и закрыл книгу.
— С ручками этого ворюги Баркини всегда так, — заметил Нахал, старательно избегая упоминания о том, что Пеппоне писал карандашом, так что клякса была как-то неубедительна.
Они вышли в ночи и дошли до перекрестка. Пеппоне остановился, как бы намереваясь что-то сказать Нахалу, но потом только коротко попрощался.
— Ну, ладно, до завтра.
— До завтра, командир. Спокойной ночи.
— Пока, Нахал.
* * *
Дело шло к Рождеству. Пришла пора вынимать из ящика вертепные фигурки, чистить, подкрашивать, приводить в порядок. Был уже поздний вечер, а дон Камилло все сидел за работой. Кто-то постучал в окно, и дон Камилло пошел открывать — это был Пеппоне.
Пеппоне сел, а дон Камилло вернулся к своей работе, оба молчали.
— Черт побери! — внезапно воскликнул Пеппоне в ярости.
— Тебе больше некуда было идти богохульствовать? — невозмутимо поинтересовался дон Камилло. — В парткоме поругаться было нельзя?
— Ив парткоме уже не поругаешься, — пробормотал Пеппоне. — Приходится давать объяснения.
Дон Камилло начал наносить белила на бороду святого Иосифа.
— В этом поганом мире честному человеку жить не дают, — еще через несколько минут воскликнул Пеппоне.
— С чего это ты вдруг об этом задумался? — спросил дон Камилло. — Ты что, стал вдруг честным человеком?
— Я всегда им был.
— Это что-то новенькое! А я бы никогда и не подумал.
Дон Камилло все еще красил бороду святого Иосифа. Потом перешел к покраске его плаща.
— Вам тут еще долго? — сердито поинтересовался Пеппоне.
— Ну, если ты мне поможешь немножко, то скоро закончу.
Пеппоне был механиком. Руки у него были каждая величиной с тачку, пальцы — огромные, негнущиеся. Но если кому-нибудь нужно было починить часы, он шел к Пеппоне. Потому что мир устроен именно так: огромные мужики созданы для крохотных штучек. А Пеппоне мог с одинаковым мастерством выточить кузов автомобиля и резьбу на спицах тележных колес.
— Еще чего не хватало: святых разрисовывать! — фыркнул Пеппоне. — Пономарь я вам, что ли.
Дон Камилло порылся в ящике, достал оттуда что-то розовое, размером с воробья, и протянул Пеппоне. Это был Младенец.
Пеппоне сам не заметил, как фигурка оказалась в его руке. Он взял кисточку и начал тонкую работу. Они сидели по разные стороны стола и работали, не видя лица друг друга, потому что между ними ярко горела масляная лампа.
— Поганый мир! — сказал Пеппоне. — Никому нельзя доверять, если хочешь что-то сказать. Я даже на себя самого не могу положиться.
Дон Камилло был полностью сосредоточен на своей работе: нужно было заново нарисовать лицо Марии. Дело ответственное.
— А мне ты доверяешь? — спросил он Пеппоне безразличным голосом.
— Не знаю.
— А ты попробуй мне что-нибудь сказать — и поймешь.
Пеппоне закончил рисовать Младенцу глаза — самое сложное. Подкрасил красным крошечный рот.
— Бросил бы я все… — сказал он, — но не могу.
— А кто тебе мешает?
— Помешать мне? Да я! Возьму дубину и целый полк свалю!
— Ты боишься?
— Я никогда в жизни никого не боялся!
— А я боюсь. Знаешь, Пеппоне, иногда мне страшно.
Пеппоне обмакнул кисточку в краску.
— Ну, иногда и мне страшно, — еле слышно ответил он.
Дон Камилло вздохнул.
— Пуля прошла сантиметрах в четырех от моего лба. Если бы я в этот момент не качнул головой назад, я бы тут же дал дуба. Это было чудо.
Пеппоне закончил с лицом и освежал краску розового тела Младенца.
— Жаль, я в него не попал, — тихо сказал Пеппоне. — Я был слишком далеко, к тому же деревья мешали.
Кисточка дона Камилло замерла.
— Нахал три ночи ходил вокруг дома Пицци, чтобы тот, другой, не пришил мальчишку. Мальчишка, должно быть, видел, кто стрелял из окна в отца. И тот это знает. А я ходил вокруг вашего дома. Потому что понимал, что он знает и то, что вы знаете, кто застрелил Пицци.
— Он — кто?
— Не знаю. Я увидел издалека, как он идет к окошку бокового придела. Но я не мог выстрелить в него раньше, чем он что-нибудь предпримет. Как только он выстрелил, я тоже выстрелил. Но промахнулся.
— Благодарение Богу! — сказал дон Камилло. — Я ведь знаю, как ты умеешь стрелять. Значит, чудес было два.
— Кто же это был? Только вы и мальчишка знаете это.
Дон Камилло заговорил, медленно подбирая слова.
— Да, Пеппоне, я знаю, кто это был, но никакая сила в мире не сможет вырвать у меня тайну исповеди.
Пеппоне вздохнул и продолжил рисовать.
— Но что-то тут не так. Мне кажется, что все на меня смотрят теперь по-другому. Все, даже Нахал.
— Наверное, и Нахал чувствует то же самое. И все остальные, — ответил дон Камилло. — Все теперь боятся друг друга, и каждый, говоря, чувствует, что вынужден обороняться.
— Почему так?
— Давай не будем говорить о политике, Пеппоне.
Пеппоне опять вздохнул.
— Я чувствую себя как в тюрьме.
— Из каждой тюрьмы в этом мире можно убежать. Всегда есть дверь. Тюрьма только для тела. А тело не имеет такого уж большого значения.
Младенец был готов, он сиял свежей краской на фоне темной ладони Пеппоне. Пеппоне посмотрел на него, и ему показалось, что рука ощущает живое тепло маленького тела. И он перестал думать о тюрьме.
Он нежно положил розового Младенца на стол рядом с Марией.
— Мой сын учит рождественское стихотворение, — гордо объявил Пеппоне. — Каждый вечер я слышу, как они с мамой повторяют его перед сном. Он вундеркинд!
— Знаю, — подтвердил дон Камилло. — Стихотворение для епископа он тоже замечательно выучил.
Пеппоне напрягся.
— Это было подло с вашей стороны! — воскликнул он. — Вы мне еще заплатите.
— Смерть и расплата всегда могут подождать, — возразил дон Камилло.
Он поставил ослика рядом с Марией, склонившейся над Младенцем.
— Это сын Пеппоне, это жена Пеппоне, а это сам Пеппоне, — показал он на ослика.
— А это — дон Камилло, — сказал Пеппоне и поставил рядом вола.
— Вот. Животные всегда друг друга поймут, — заключил дон Камилло.
За дверью Пеппоне поджидала та же мрачная падуанская ночь, но у него было спокойно на сердце: он все еще ощущал в ладони тепло Младенца.
В ушах у него звучало стихотворение, которое и он уже успел выучить наизусть.
— Когда он прочтет мне его в сочельник, как будет прекрасно, — радостно подумал Пеппоне. — И когда на всем свете править пролетарская демократия, поэзия пусть остается. И будет для всех обязательной!
* * *
А в двух шагах, за дамбой, неспешно и спокойно несла свои воды река. И она была тоже частью поэзии. Той поэзии, которая началась с сотворения мира и никогда не кончалась. Чтобы скруглить и отшлифовать мельчайший из милиардов камушков на дне, нужны тысячелетия. А следующий камешек станет гладким, когда сменится два десятка поколений.
Через тысячу лет люди будут гонять на реактивных суператомных машинах со скоростью шесть тысяч километров в час. А все для чего? Чтобы замирать с открытым ртом перед тем же гипсовым Младенцем, какого на днях товарищ Пеппоне подновил своей кистью.
notes
Назад: Страх нарастает
Дальше: Примечания
