Страх
Пеппоне отложил полученную с послеобеденной почтой газету и обратился к Шпендрику, усевшемуся в ожидании распоряжений на ящике в углу мастерской:
— Бери машину, и чтобы через час вся команда была тут.
— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Шпендрик.
— Потарапливайся, — прикрикнул на него Пеппоне.
Шпендрик завел «додж» и рванул с места. Через сорок пять минут машина вернулась со всеми двадцатью пятью членами команды в кузове. Пеппоне присоединился к ним, и все вместе отправились к «Народному дому».
— Ты остаешься стеречь машину, — распорядился Пеппоне, кивнув Шпендрику, — если будет что не так, позови нас.
Поднявшись в зал заседаний, Пеппоне сделал доклад.
— Дело дошло до беспредела, — он ударил кулачищем по огромному газетному заголовку, — реакция перешла в наступление. Стреляют по товарищам, закидывают бомбами здания парткомов.
Он зачитал несколько абзацев из газетной статьи. Это был «Вечерний Милан», послеобеденный выпуск.
— Видите, что пишет независимая пресса. Это не наша партийная газета. Тут не возразишь. Черным по белому написано.
— Подумать только, — прошептал Нахал, — если уж независимым приходится такое писать! При их-то стремлении к правым! Они нам каждый раз, как только могут, палки в колеса ставят. Это что же тогда на самом-то деле творится? Поскорее бы принесли завтрашний утренний выпуск «Унита».
Серый пожал плечами.
— Там и этого не найдешь. «Унита» составляют товарищи с головой на плечах, но только все они образованные, а то и писатели, вот и разводят философию, приуменьшая взрывоопасность реальных событий, чтобы народ чересчур не волновать.
— Образованные люди, которые вечно хотят оставаться в рамках законности и не нарушать никаких правил, — добавил Краснокожий.
— Это по большей части поэты, — подытожил Пеппоне. — Но когда в руки им попадает ручка, они могут ей сразить не хуже, чем дубиной, Всевышнего и Того к стене прижмут.
Они еще поговорили о сложившейся ситуации, почитали и обсудили миланскую статью.
— На наших глазах происходит фашистский переворот, — заявил Пеппоне, — еще немного — и на улицы выйдут штурмовики, готовые жечь крестьянские кооперативы и «Народные дома», они ринутся дубасить народ и поить его касторкой. Газета прямо говорит о собраниях «фашистов» и «штурмовиков». Тут двух мнений быть не может. Если б речь шла просто о монархистах или капиталистах каких, писали бы «реакционеры», «ностальгирующие по ушедшему режиму», и прочее. А тут ясно говорится о фашистах и штурмовых бригадах. Причем в независимой печати. Мы должны перейти в режим полной боевой готовности.
Длинный сказал, что надо действовать, не дожидаясь выступления противника, они ведь знают всех реакционеров и тех, кто из бывших.
— Прийти к каждому, навалять, и готово!
— Ну нет, — возразил Нахал, — так мы сразу станем во всем виноватыми. Вот тут и в газете говорится, что надо отвечать на провокации, а не провоцировать. Потому что если мы сами провоцируем, то они имеют право отвечать на наши провокации.
Пеппоне это рассуждение одобрил.
— Если и надо кому навалять, то демократично и по справедливости.
Наступил вечер. Зимой у реки вечер наступает уже в десять часов утра, и воздух становится того же цвета, что и вода. Они еще полчаса обсуждали статью. И вдруг раздался взрыв такой силы, что от него задрожали окна.
Выбежав на улицу, они нашли за грузовиком бездыханного Шпендрика с залитым кровью лицом. Они препоручили его заботам жены сторожа, а сами набились в кузов.
— Вперед! — закричал Пеппоне, Длинный ухватился за руль, и грузовик рванул со скоростью реактивного самолета. Через несколько километров Длинный обернулся к Пеппоне и спросил.
— Куда едем?
— Действительно, — пробормотал Пеппоне, — куда едем?
Грузовик затормозил, они раскинули мозгами, затем развернулись и поехали обратно к городку. Остановились около помещения местной ячейки ХДП. В помещении они нашли стол, стул и портрет Папы Римского. Выкинули их из окошка. Потом они погрузились обратно в грузовик и направились к Огородам.
— Кто еще мог бросить бомбу в Шпендрика, если не подлый Пицци?! — сказал Краснокожий. — Он с нами на ножах с тех пор, как мы повздорили во время забастовки батраков. Он еще тогда сказал: «Вы у меня увидите».
Они окружили стоящий на отшибе дом. Пеппоне вошел внутрь.
Пицци был на кухне, он перемешивал поленту. Жена накрывала на стол, а мальчик сидел перед очагом и подкидывал туда сучья.
Пицци поднял голову, увидел Пеппоне и понял, что дело плохо.
Он кинул взгляд на играющего у его ног сына и спросил Пеппоне.
— Чего тебе надо?
— Кто-то бросил бомбу у парткома и убил Шпендрика! — крикнул Пеппоне.
— Я тут ни при чем, — ответил Пицци.
Подошла жена.
— Возьми парня и уходи, — велел ей Пицци.
Она схватила мальчика за руку и отошла.
— Ты сказал, что мы еще заплатим, тогда, когда батраки бастовали. Ты подлый реакционер!
Пеппоне с угрожающим видом двинулся к Пицци. Тот отступил на шаг и схватил с каминной полки револьвер.
Стой! — Он нацелился на Пеппоне. — А не то пристрелю!
В этот самый момент кто-то, притаившийся за окном, распахнул створку и выстрелил. Пицци упал. Падая, он нажал на курок, но пуля его затерялась в золе очага. Женщина посмотрела на тело мужа и поднесла руки ко рту. Мальчик кинулся к отцу и закричал.
Люди Пеппоне повскакивали в кузов грузовика, и он рванул с места. Все молчали.
Перед парткомом толпился народ. Пеппоне остановил выходящего из дверей дона Камилло.
— Он умер? — спросил Пеппоне.
— Чтобы такого остолопа умертвить, еще не то требуется, — ухмыльнулся дон Камилло. — А вы себя на посмешище выставили, разгромив несчастный стол у демохристиан. Лопнуть со смеху, да и только.
Пеппоне смотрел на него мрачно.
— Есть чему смеяться, ваше преподобие, когда в городе бросают бомбы!
Дон Камилло посмотрел на него с интересом.
— Пеппоне, тут третьего не дано, ты либо кретин, либо мерзавец.
Но Пеппоне не был ни тем, ни другим. Он просто не знал, что взорвалась запаска, которую только недавно залатали, она была примотана к днищу «доджа». А Шпендрику по голове попала отлетевшая резиновая заплата. Пеппоне залез под грузовик, увидел развороченную покрышку, и в этот момент перед глазами его встал Пицци, лежащий на каменном полу кухни, женщина, зажимающая руками рот, и кричащий мальчишка.
А люди смеялись. Смех утих через час, когда до городка дошла весть о ранении Пицци.
* * *
Пицци умер на следующее утро. Карабинеры допросили его жену. Она смотрела на них расширенными от ужаса зрачками.
— Вы никого не видели?
— Я была в другой комнате, услышала выстрел и нашла мужа на полу. А больше ничего не видела.
— А мальчик где был?
— Спал уже.
— А теперь где он?
— Я его к бабушке отправила.
Так больше ничего узнать не удалось. В револьвере Пицци обнаружилась нехватка одного заряда. Пуля, пробившая Пицци висок, была того же калибра, что и револьвер, зажатый в его кулаке. Карабинеры пришли к выводу, что Пицци совершил самоубийство.
Дон Камилло прочел заключение, прочел показания родственников, где заявлялось, что Пицци уже долгое время находился в подавленном состоянии из-за неудавшейся сделки с семенами и много раз хотел уже со всем покончить, — и пошел поговорить с Христом.
— Иисусе, — воззвал он, и голос его был грустен, — это первый человек в нашем городке которого я не могу отпеть. И это справедливо, потому что, кто сам себя лишает жизни, тот убивает Божие творение и наносит вред своей душе, и не имеет права покоиться на освященной земле, если судить уже совсем строго.
— Именно так, дон Камилло.
— А если уж ему дозволяют быть похороненным на кладбище, он должен отправиться туда один, как собака, потому что сам отрекся от своего человеческого достоинства и уподобил себя животному.
— Это печально, но так оно и есть.
На следующее утро, а дело было в воскресенье, дон Камилло произнес страшную проповедь о самобийстве. Он был безжалостен и неумолим.
— Я бы и близко не подошел к телу самоубийцы, — сказал он под конец проповеди, — даже если бы знал, что, подойдя, мог бы его оживить.
Похороны Пицци состоялись в тот же день после обеда. Гроб погрузили на бедный, ничем не приукрашенный катафалк третьего разряда, и он, покачиваясь, двинулся в сторону кладбища. За гробом ехали два экипажа с женой, сыном и двумя братьями Пицци. Когда траурный кортеж въехал в городок, люди начали закрывать ставни и подглядывать в щелочки между ними.
И вдруг у всех перехватило дыхание — откуда ни возьмись вынырнул дон Камилло с двумя мальчиками-алтарниками и большим крестом. Он возглавил процессию и запел псалом.
Когда процессия дошла до церковного двора, дон Камилло кивком велел братьям Пицци снять гроб с катафалка и занести в церковь. Там дон Камилло отслужил заупокойную мессу и благословил усопшего. Потом он опять стал во главе погребального кортежа и шел пешком через весь город, распевая в полный голос псалмы. На улицах не было ни души.
На кладбище гроб опустили в свежевырытую яму. Дон Камилло набрал полную грудь воздуха, и голос его был, как раскат грома.
— Да воздаст тебе Господь за твою честную жизнь, праведник Антонио Пицци.
Потом он кинул горсть земли в могилу, благословил гроб и медленным шагом вернулся в церковь по пустынным из-за всеобщего страха улицам городка.
Войдя в церковь, дон Камилло спросил Христа.
— Господи, Ты упрекаешь меня в чем-то?
— Да, дон Камилло, провожая покойного в последний путь, священники обычно не носят пистолет в кармане.
— Понимаю. Мне надо было держать его в рукаве, раз — и достал!
— Нет, дон Камилло, подобного рода предметы оставляют дома даже в тех случаях, когда в последний путь провожают того, кто был… самоубит.
— Могу держать пари, Господи, что мои самые преданные клерикалы напишут епископу возмущенное письмо о том, как я отпевал самоубийцу.
— Я не стану с тобой об этом спорить — они уже его пишут, — ответил Христос.
— Теперь меня ненавидят все: те, кто убили Пицци, и те, кто знают, как знает об этом весь город, что Пицци был убит, но упорно не хотят, чтобы кто-то подвергал сомнению версию о самоубийстве, и даже родственники Пицци, которым так хочется, чтобы все думали, что они и не подозревают, что Пицци не сам себе пустил пулю в лоб. Один из братьев его и то спросил меня: «А что, разве не запрещается вносить в церковь гроб с самоубийцей?» Даже жена его меня ненавидит потому что боится, не за себя боится, а за сына и ради сына — молчит.
Заскрипела боковая дверь, дон Камилло обернулся и увидел входящего сына Пицци.
Мальчик встал перед ним и сказал твердым голосом взрослого мужчины.
— Спасибо вам от имени моего отца.
И вышел, легкий и тихий, как тень.
— Видишь, дон Камилло, вот человек, который не ненавидит тебя, — сказал Христос.
— Но сердце его уже полно ненависти к тем, кто убил его отца, и это замкнутый круг, который не разорвать даже Тебе, отдавшему Себя на Распятия ради этих бешеных псов.
— Жизнь мира еще не закончена, — ответил спокойно и ясно голос Христа, — жизнь мира только начинается. В небесах время измеряется милиардами веков. Не теряй веру, дон Камилло, еще есть время. Время еще есть.
Назад: Осень
Дальше: Страх нарастает
