Осень
Третьего ноября днем в приходской дом явился типограф Баркини.
— Так и не пришел никто, — с порога заявил он. — Видимо, они и вправду не намерены что-либо делать.
— Время еще есть, — возразил дон Камилло, — всего-то четвертый час.
Баркини покачал головой.
— Каким бы коротким ни был текст, мне нужно три часа, чтобы его набрать, а еще откорректировать, а еще напечатать. А печатать по одному листку при свете факела — безумие. Так что помяните мое слово, дон Камилло. Ладно, в случае чего я сообщу.
Дон Камилло из пущей предосторожности выждал еще час. Новостей от Баркини не было. Тогда дон Камилло накинул плащ и пошел в мэрию. Никого, естественно, он там не застал и решительно двинулся к мастерской Пеппоне. Там он и нашел мэра, который подтягивал гайки на болтах.
— Добрый вечер, синьор мэр.
— Нет тут никаких мэров, — грубо ответил тот, не отрывая взгляда от гайки. — Мэр в мэрии, а тут гражданин Джузеппе Боттацци, гнущий спину, чтобы заработать себе на хлеб, в то время как некоторые прохлаждаются, разгуливая по городу.
Дона Камилло эта речь нисколько не смутила.
— И правда, — подтвердил он. — Хотелось бы, однако, попросить гражданина Джузеппе Боттацци о любезности, если, конечно, от Коминтерна не поступало прямых указаний товарищу Пеппоне, чтобы он вел себя как последний грубиян даже тогда, когда он не находится при исполнении…
Пеппоне оторвался от работы.
— Ну? — спросил он подозрительно.
— Значит, так, — самым любезным тоном начал дон Камилло, — хотелось бы, чтобы гражданин Джузеппе Боттацци сделал нам одолжение и сказал товарищу Пеппоне, чтобы он, повстречав синьора мэра, попросил его отослать священнику дону Камилло один экземпляр манифеста, напечатанного муниципалитетом по случаю 4 ноября, чтобы дон Камилло мог повесить его на доске воскресной школы.
Пеппоне вернулся к своим гайкам.
— Скажите синьору попу, чтобы он на доску своей богадельни прилепил фотографию Папы Римского.
— Фотография там уже висит, — терпеливо разъяснил дон Камилло. — А мне нужен манифест на 4 ноября, я его завтра прочту детям и объясню им, что это задень.
Пеппоне ухмыльнулся.
— Гляньте-ка, наш преподобнейший умеет читать по-латыни, изучил кучу книг по истории в полцентнера весом каждая, а теперь, чтобы рассказать детям про 4 ноября, нуждается в объяснениях механика Пеппоне, окончившего три класса начальной школы! Сожалею, но в это раз у вас ничего не выйдет. Если вы с вашей клерикальной сворой надеялись повеселиться, разбирая по составу мои грамматические ошибки, то вы просчитались!
— Рассуждение неверное, — возразил дон Камилло. — Я совершенно не собираюсь веселиться, выискивая грамматические ошибки механика Пеппоне. Я просто хочу разъяснить детям, что думают первые лица нашего городка о 4 ноября. Я как священник хочу с тобой, мэром, быть в согласии. Потому что существуют такие вещи, в отношении которых все мы должны быть единодушны. Политика тут ни при чем.
Пеппоне не первый день был знаком с доном Камилло. Он упер руки в бока и встал нос к носу со священником.
— Дон Камилло, оставим лирику, перейдем к делу. Бросьте эти сказки о манифесте, прилепленном к доске, чего вам от меня нужно?
— Да ничего мне от тебя не нужно. Я просто хочу узнать, написал ты текст по случаю 4 ноября или не написал? Если не написал, я готов помочь тебе быстро его набросать.
— Спасибо за заботу! Я его не написал и писать не собираюсь.
— Это что, приказ из Агитпропа?
— Ничей не приказ! — Пеппоне перешел на крик. — Приказ моей совести, и этого довольно! Достали уже людей по самые печенки всеми этими войнами и победами. Народ на своей шкуре знает, что такое война, и нечего ее воспевать в речах и манифестах!
Дон Камилло покачал головой.
— Пеппоне, ты идешь не той дорогой. Войну никто не воспевает. Речь только о том, чтобы с благодарностью почтить память тех, кто страдал от этой войны, и тех, кто с нее не вернулся.
— Вранье все это! Прикрываются памятью павших, а сами разводят грязную милитаристско-монархическую пропаганду. Весь этот героизм, все эти подвиги и жертвы, гибель героя, бросившего во врага свой последний костыль, колокола Сан Джусто, Тренто и Триест, Сагра в Санта Гориция, бормочущая Пьяве, бюллетень победы, неизбежный рок — от всего этого за километр разит монархизмом, королевскими войсками, все это забивает голову молодежи, сеет пропаганду национализма и ненависти к рабочему классу. Отсюда сразу появляются вопросы про Истрию, Далмацию и фойбы, Тито, Сталина и Коминтерн, Америку, Ватикан, Христа, врагов христианства и так далее, и сразу получается, что рабочий класс — враг своей Родины и нужно срочно восстановить Империю!
Пеппоне распалился не на шутку, он размахивал руками так, будто говорил речь на площади. Когда он замолчал, дон Камилло заметил невозмутимо:
— Молодец, Пеппоне! Ходячая передовица из газеты «Унита» в полном объеме. А теперь скажи мне: ты собираешься сделать что-нибудь на День победы или нет?
— Для победы я уже провел уйму времени в окопах. И этого достаточно. Меня отняли у матери мальчишкой, кинули в окоп, покрыли вшами и грязью, морили голодом. Меня заставляли шагать ночью по колено в воде с тонной аммуниции на горбу, меня гнали в атаку, когда пули падали с неба градом, а когда меня ранило, мне велели выкарабкиваться самому. На войне я был и грузчиком, и могильщиком, кухаркой, санитаром, мулом, псом, волком и гиеной. А потом мне выдали платок с изображением Италии, поганый хлопчатобумажный костюм и листок, в котором сообщалось, что я выполнил свой долг. И я отправился домой выпрашивать работу у тех, кто заработал себе миллионы за спиной у меня и прочих таких бедолаг.
Пеппоне умолк и торжественным жестом поднял указательный палец.
— Вот вам мой манифест! Если хотите его украсить каким-нибудь историческим высказыванием, то так и запишите красными буквами: товарищу Пеппоне стыдно, что он воевал ради обогащения этих подлецов. И он был бы рад, если бы мог сказать: я был дезертиром!
Дон Камилло покачал головой.
— Прости, пожалуйста, а зачем ты тогда в сорок третьем пошел в партизаны?
— Это-то тут при чем? Это совсем другое дело! Это мне не Его Величество Король приказал. Я сам, по своей воле, пошел. И вообще, война войне рознь!
— Понимаю, — сказал вполголоса дон Камилло, — итальянцу всегда приятнее сражаться со своими политическими противниками — итальянцами.
— Не говорите ерунды! — завопил Пеппоне. — Я в горах политикой не занимался. Я Родину защищал!
— Мне послышалось ты что-то сказал о Родине?
— Родина родине тоже рознь, в Первую мировую войну была одна Родина, а во Вторую — совсем другая.
* * *
Церковь по случаю заупокойной мессы по павшим в войне была битком набита. Проповеди не было, дон Камилло сказал только, что «по окончании мессы дети из воскресной школы возложат венок к памятнику павшим». После мессы все выстроились, и вслед за детьми молчаливая процессия прошла по городку до площади. На площади не было ни души, но у подножия памятника лежало два свежих венка из цветов: один был перевит трехцветной лентой с надписью: «Муниципалитет», а на другом, усыпанном красными гвоздиками, надпись гласила — «Народ».
— Это их банда принесла, пока вы мессу служили, — пояснил владелец кафе на площади, — в полном составе, только без Пеппоне.
Дети возложили венок, и все разошлись без всяких торжественных речей.
На обратном пути дон Камилло встретил Пеппоне. Он его еле узнал — накрапывал дождь, и Пеппоне был закутан в плащ по самые глаза.
— Я видел венки, — сообщил дон Камилло.
— Какие такие венки? — безразличным тоном спросил Пеппоне.
— Венки у памятника. Красивые.
Пеппоне пожал плечами.
— Это ребятам, наверное, в голову взбрело. А вас это, что, задело?
— Нет, конечно, о чем ты.
Они дошли до приходского дома, и Пеппоне хотел было идти дальше, но дон Камилло его удержал.
— Зайди, выпьем по стаканчику. Вино не отравлено, будь спокоен.
— Как-нибудь в другой раз, — пробормотал Пеппоне, — мне что-то нездоровится, вот и работа не пошла, знобит ужасно.
— Знобит? Это сезонная простуда. Лучшее лекарство — стаканчик доброго вина. А еще у меня есть отличные таблетки: аспирин. Проходи.
Пеппоне вошел.
— Садись, я схожу за бутылкой, — сказал дон Камилло.
Вскоре он вернулся с бутылкой и стаканами, а Пеппоне так и сидел, не снимая плаща.
— Ужасно замерз, — объяснил он, — так что лучше не раздеваться.
— Как тебе удобно.
Дон Камилло протянул ему полный до краев стакан и две таблетки.
— Глотай.
Пеппоне проглотил аспирин и запил вином. Дон Камилло принес охапку хвороста, которую тут же запихнул в камин.
— Хороший огонек и мне не повредит, — сказал он, поджигая хворост.
— Знаешь, я поразмыслил о том, что ты говорил вчера. — Огонь в камине заполыхал. — Если смотреть с твоих позиций, ты совершенно прав. Все же для меня война была совсем другой. Я, правда, тоже тогда был желторотым, едва окончившим семинарию попиком. Голод, вши, страдания, пули, все тяжести войны, всё, как у тебя. Я, конечно, не ходил в атаку, но собирал раненых. И все же это было по-другому: я сам выбрал свое призвание, а ты не выбирал профессию солдата. И слава Богу, военные — тот еще народ.
— Ну, это как посмотреть, — пробормотал Пеппоне, — даже среди офицеров встречаются прекрасные люди. Надо признать, бывает так, что и какой-нибудь городской пижон, когда приходит час, идет и рискует своей шкурой.
— Ну, как бы то ни было, — продолжал дон Камилло, — я там под пулями, ухаживая за ранеными и соборуя умирающих, выполнял свою священническую работу, а для тебя все это было чистой воды мучением. Труд священника состоит в том, чтобы направлять человеческие души в рай, через Ватикан, разумеется. То есть для священника эпидемия холеры, землетрясение или война — настоящее раздолье. Для того, кто зарабатывает на хлеб спасением душ, это большая удача. Но такому, как ты, что спасать на войне? Разве что свою шкуру!
Пеппоне хотел было передвинуться, потому что пламя в камине полыхало адское, да еще две таблетки аспирина и теплый плащ — он уже начал дымиться от жара.
— Нет-нет, Пеппоне, — сказал дон Камилло, — если ты отодвинешься, толку не будет. Аспирин пьют, чтобы хорошенько пропотеть. Чем лучше пропотеешь, тем быстрее выздоровеешь. Лучше выпей еще стаканчик. Вино прохладное и жажду утоляет хорошо.
Пеппоне выпил два стакана и вытер пот со лба.
— Вот так-то, — одобрительно кивнул дон Камилло и опять затянул свое. — Я прекрасно понимаю, что когда человек вынужден постоянно рисковать жизнью, не видя в этом никакого смысла, он мечтает только о том, чтобы побыстрее из этого выкрутиться. В таких условиях дезертир, конечно, не трус, а просто человеческое существо, следующее инстинкту самосохранения. Выпей еще, Пеппоне.
И Пеппоне выпил. Пот лил с него градом, казалось, еще минута, и он взорвется.
— Вот теперь можешь и плащ снять, — посоветовал дон Камилло, — а когда выйдешь, наденешь его и не по-чувствуешь перепада температур.
— Мне не жарко.
— Я вот все думаю и думаю, — не успокаивался дон Камилло. — Ты правильно сделал, что не стал писать манифест. Ты остался верен своим принципам. Вчера я рассуждал исключительно со своей эгоистической точки зрения, мне-то война была выгодна. Представляешь, как-то раз я, чтобы заработать себе очко в глазах Всевышнего и спасти на одну душу больше, пополз к раненому, лежащему посередине между нашим окопом и австрийским. Я рассказывал ему, все то, что принято говорить на одре смертном, так он у меня на руках и умер, меня тогда две пули задели по голове, но это так, неважно, к слову пришлось.
— Я слышал об этом, — мрачно заметил Пеппоне. — Читал в военной газете. Нам ее присылали в окопы вместо провианта, сволочи. Вам еще тогда медаль дали, если я правильно помню.
Дон Камилло обернулся к рамочке на стене.
— Я ее повесил, а то многие теперь ходят с медалями.
— Ну вы-то носили бы ее по праву, — возразил Пеппоне и опрокинул еще стаканчик. — Кто медали не украл, тот и должен их носить.
— Да ладно, не будем об этом. Ты же о войне совсем другого мнения. Да сними ты этот плащ, Пеппоне.
Пеппоне заливался потом, но упрям он был как ишак и не снял плаща.
— В сущности, — закончил свою речь дон Камилло, — ты прав, презирая любой намек на патриотическую риторику и считая своей родиной вселенную. Конечно, для тебя день победы — неприглядная дата, ведь победителям легче начать новую войну, чем побежденным. Скажи, а правда в СССР дают медали дезертирам, а совершивших подвиг на войне наказывают?
— Вот так я и знал! — закричал Пеппоне. — Я знал, что раньше или позже вы все сведете к политике!
Потом он вдруг успокоился и вздохнул.
— Умираю, как жарко.
— Да сними же плащ!
Пеппоне снял наконец свой плащ, и стало видно, что на лацкане пиджака у него серебряная медаль за войну 1915–1918 годов.
— Хорошая идея, — сказал дон Камилло, вынул из рамки свою серебряную медаль и прикрутил к сутане.
— Все готово, — возвестила старушка-служанка.
— Пойдем перекусим, — пригласил дон Камилло.
Они поели и выпили Бог знает сколько вина и под конец уже пили, чокаясь подряд за всех давно почивших генералов той славной войны.
Под вечер Пеппоне опять надел свой плащ и двинулся к выходу.
— Надеюсь, вы не будете подло использовать эту мою минутную слабость, — предупредил он дона Камилло.
— Нет, — ответил дон Камилло, — но когда придет время тебя повесить, мы сможем повесить тебя со всеми почестями и уважением.
— Вы еще увидите вторую волну революции, — мрачно пообещал Пеппоне, исчезая в ночи.
Тени погибших мелькали в тусклом свете серого неба над Пьяве и Изонцо, как на аллегорической картине Плиния Номеллини.
