Солнце едва взошло, и лорд Нельвиль думал, что в доме еще никто не встал. Он ошибался: Люсиль уже рисовала, сидя на балконе. Ее неприбранные волосы развевались на ветру. Она напомнила лорду Нельвилю видение, явившееся ему во сне, и на миг ему почудилось, что перед ним какое-то неземное существо. Однако он тут же устыдился, что его смутила такая безделица. Постояв некоторое время перед балконом, он поклонился Люсиль, но она не отводила глаз от работы и не заметила его. Он продолжал свою прогулку и еще горячее, чем прежде, желал увидеть Коринну, чтобы она рассеяла овладевшее им смутное, необъяснимое волнение. Люсиль привлекала его своей непонятностью и загадочностью, и ему хотелось, чтобы блистательный гений Коринны отогнал от него этот воздушный образ, беспрестанно менявший свои черты в его воображении.

Наконец он пошел в гостиную и встретил там Люсиль; она вставляла в маленькую коричневую рамку только что сделанный ею рисунок, который собиралась повесить на стене перед чайным столиком матери. Освальд взглянул на рисунок: белая роза на стебле была изображена с тонким мастерством.

— Так вы умеете рисовать? — спросил девушку Освальд.

— Нет, милорд, я умею только копировать цветы, и то самые простые: здесь нет учителей, но меня кое-чему научила сестра, которая давала мне уроки.

При этих словах она вздохнула. Лорд Нельвиль густо покраснел.

— А где же теперь ваша сестрица? — спросил он.

— Ее уже нет в живых, — ответила Люсиль, — и я всегда буду оплакивать ее.

Освальд понял, что Люсиль тоже обманули, сообщив ей о смерти сестры; но слова: «Я всегда буду оплакивать ее», говорившие, как ему показалось, о ее доброте, умилили его. Внезапно она спохватилась, что осталась наедине с лордом Нельвилем, и уже хотела уйти, когда в комнату вошла леди Эджермон. С удивлением и строгостью посмотрела она на Люсиль и подала ей знак удалиться. Освальд сперва ничего не заметил, но догадался по взгляду леди Эджермон, что ее дочь, оставшись с ним несколько минут без матери в гостиной, совершила на редкость предосудительный поступок; он был тронут этим, словно получил доказательство ее глубокого интереса к нему.

Леди Эджермон опустилась в кресло и отослала слуг, которые привели ее, поддерживая под руки. Она была бледна, и губы ее дрожали, когда она предложила лорду Нельвилю чашку чая. Он заметил ее волнение, и овладевшая им неловкость еще больше усилилась, но, воодушевленный желанием защитить любимую женщину, он начал разговор.

— Сударыня, — сказал он, — в Италии я часто встречался с одной женщиной, которая имеет к вам очень близкое отношение.

— Не думаю, — сухо ответила она, — в этой стране никто не имеет ко мне близкого отношения.

— Я все-таки полагаю, — продолжал лорд Нельвиль, — что дочь вашего супруга имеет право на ваше расположение.

— Но если дочь моего супруга, — перебила его леди Эджермон, — оказалась особой, равнодушной к своему долгу и к своему доброму имени, я предпочла бы ничего не слышать о ней, хотя, конечно, не желаю ей зла.

— А если бы отвергнутая вами дочь, сударыня, — с жаром возразил Освальд, — больше всех женщин на свете по праву прославилась своими удивительными и разносторонними талантами, вы бы и тогда презирали ее?

— Разумеется! — ответила леди Эджермон. — Таланты, которые отвлекают женщину от ее обязанностей, ничего не стоят в моих глазах. Разве на свете мало актрис, музыкантш — одним словом, всякого рода артисток, которые только и делают, что развлекают публику? Но для женщины нашего круга единственное достойное ее призвание — это жизнь, посвященная мужу и воспитанию детей.

— Как! — воскликнул лорд Нельвиль. — Вы порицаете таланты, которые говорят о возвышенном строе души и нежном сердце, таланты, которыми обладает самое доброе, самое великодушное существо на свете? Вы порицаете эти таланты, меж тем как они развивают ум и добродетель, которая имеет огромное влияние на окружающих!

— Добродетель? — с язвительной усмешкой спросила леди Эджермон. — Я не знаю, какой смысл вы вкладываете в это слово и как надо понимать его в данном случае. Какая может быть добродетель у особы, которая убежала из родного дома, поселилась в Италии и ведет там самый независимый образ жизни, принимая всякого рода поклонение, чтобы не сказать больше! Какая может быть добродетель у особы, которая подает гибельный пример другим, отказавшись от своего положения, семьи, от имени своего отца…

— Сударыня, — прервал ее Освальд, — она великодушно принесла жертву, которой вы сами потребовали у нее ради вашей дочери, она боялась повредить вам, сохранив ваше имя…

— Она этого боялась! — вскричала леди Эджермон. — Значит, она знала, что бесчестит его!

— Это уже слишком! — гневно остановил ее Освальд. — Коринна Эджермон скоро станет леди Нельвиль, и мы посмотрим, сударыня, постыдитесь ли вы тогда признать ее дочерью вашего супруга! Вы подходите с обычной меркой к одаренной женщине, равной которой еще не было в мире; она истинный ангел по уму и доброте; при своей поразительной одаренности она обладает нежным и робким нравом; у нее возвышенное воображение, она безмерно великодушна; она могла совершать ошибки, ибо столь выдающейся женщине трудно применяться к правилам обыденной жизни, но душа ее так прекрасна, что она выше своих ошибок и одним своим поступком, одним своим словом может все их изгладить. Выбрав себе защитника, она оказала ему такую честь, какой не могла бы оказать своему избраннику царица мира.

— Вы могли бы упрекнуть меня в узости взглядов, милорд, — ответила леди Эджермон, с усилием сдерживая себя, — но все, что вы мне сказали, недоступно моему пониманию. Нравственностью я почитаю лишь строгое выполнение установленных правил: вне этого для меня существуют лишь дурно направленные способности, которые заслуживают в лучшем случае сожаления.

— Мир был бы пустыней, сударыня, — сказал Освальд, — если бы в нем не было ни гения, ни вдохновения, и люди превратились бы в однообразные, заведенные машины. Но прекратим этот бесплодный спор, сударыня, я прошу вас со всей ясностью ответить мне, признаете ли вы своей падчерицей мисс Эджермон, когда она станет леди Нельвиль?

— Ни в коем случае, — ответила леди Эджермон, — ибо в память вашего отца я обязана воспрепятствовать столь пагубному союзу.

— Как, в память моего отца? — спросил Освальд, которого упоминание об отце всегда приводило в смятение.

— Разве вы не знаете, — продолжала леди Эджермон, — что ваш отец отказался от руки мисс Эджермон, которую предназначали вам в жены, когда она еще не совершила ничего дурного; но он со свойственной ему проницательностью уже тогда предвидел, что из нее получится.

— Как! вы знаете?..

— Письмо вашего отца, написанное по этому поводу милорду Эджермону, хранится у его старого друга мистера Диксона, — перебила Освальда леди Эджермон, — я вручила ему это письмо, когда узнала о ваших отношениях с Коринной в Италии, с тем чтобы он дал вам его прочитать по вашем возвращении; мне самой не подобает этим заниматься.

Некоторое время Освальд молчал.

— Я прошу вас, сударыня, — заговорил он наконец, — лишь соблюсти справедливость и установить правду, как вас к тому обязывает совесть: опровергните слухи, которые вы распространили о смерти вашей падчерицы, и признайте ее, как она того заслуживает, дочерью лорда Эджермона.

— Я ни за что не стану содействовать несчастью вашей жизни, — ответила леди Эджермон, — и если положение Коринны, которая не имеет ни имени, ни опоры в жизни, может препятствовать вашему браку, то Господь и ваш отец не позволят мне устранить эту помеху.

— Сударыня, — возразил лорд Нельвиль, — несчастье Коринны еще теснее сблизит меня с ней.

— Ну что ж! — воскликнула леди Эджермон с несвойственной ей запальчивостью, очевидно досадуя, что она теряет столь подходящего для дочери жениха. — Ну что ж, — продолжала она, — тем хуже для вас, вы оба будете несчастны! наша страна ей ненавистна; она не сможет примениться к нашим нравам, к нашему строгому образу жизни. Ей нужны подмостки, чтобы блистать своими талантами, которые вы так цените и которые вносят столько трудностей в жизнь. Вы увидите, как она будет томиться в нашей стране, как будет мечтать вернуться в Италию; она увезет вас туда с собой: вы покинете друзей, родину, родину вашего отца, вы все покинете ради чужестранки, пусть даже весьма привлекательной чужестранки, не спорю, но которая забудет вас, если хотите знать, потому что эти экзальтированные натуры отличаются крайним непостоянством. Глубоко страдают лишь женщины, которых вы называете посредственными, то есть те, что живут только для своих мужей и детей.

Сильное возбуждение, с каким говорила леди Эджермон, обычно столь сдержанная и, быть может, впервые в жизни вышедшая из себя, подействовало на ее слабые нервы, и, когда она прекратила свою речь, ей стало дурно. Увидев это, Освальд быстро позвонил, призывая на помощь.

Прибежала очень встревоженная Люсиль и принялась ухаживать за матерью, мельком бросив на Освальда взгляд, который, казалось, говорил: «Это вы довели мою мать до такого состояния?» Этот взгляд глубоко тронул лорда Нельвиля. Когда леди Эджермон очнулась, он всячески старался выказать ей участие, но она холодно отстранила его, краснея при мысли, что своим волнением, быть может, нанесла ущерб чести дочери, выдав свое желание видеть ее женою лорда Нельвиля.

— Милорд, — сказала она, жестом приказав Люсиль удалиться, — во всяком случае вы можете считать себя свободным от каких бы то ни было обязательств по отношению к нам. Моя дочь так юна, что ее не может занимать план, который ваш отец составил вместе со мной; но все же, поскольку этот план расстроился, лучше вам не появляться в нашем доме, пока моя дочь не выйдет замуж.

— Я ограничусь тем, что буду писать вам, — ответил Освальд, отвешивая ей низкий поклон, — чтобы вместе с вами решить участь особы, которую я никогда не покину.

— Воля ваша! — сдавленным голосом ответила леди Эджермон, и лорд Нельвиль уехал.

Проезжая верхом по аллее, он увидел вдали в парке изящную фигурку Люсиль. Он замедлил бег коня, чтобы еще раз взглянуть на нее, и ему показалось, что Люсиль, прятавшаяся за деревьями, шла в том же направлении, что и он. Дорога проходила мимо беседки, стоявшей на краю парка. Освальд увидел, что Люсиль вошла в беседку; он с волнением проехал мимо, но ничего не мог рассмотреть. Несколько раз он оборачивался и приметил, что в другом месте, откуда видна была дорога, на одном из деревьев, обступивших беседку, чуть колыхались листья. Он остановился у этого дерева, но больше ничего не заметил. Боясь себе поверить, он поехал дальше, но вдруг повернул и помчался назад, словно что-то потерял. Тут он увидел на обочине дороги Люсиль и почтительно ей поклонился. Она быстро опустила на лицо вуаль и скрылась за деревьями парка, не подумав о том, что, убегая от него, невольно выдала себя; бедняжка никогда в жизни не испытывала такого сильного и, как ей казалось, преступного чувства, которое толкнуло ее посмотреть, как проедет лорд Нельвиль; растерявшись, она даже не ответила на его поклон, уверенная, что погибла в его глазах, ибо он ее разгадал. Освальд понял ее душевное движение; он был слегка польщен столь искренним и робким выражением ее интереса к нему. «Невозможно, — подумал он, — быть правдивее Коринны, вместе с тем невозможно лучше нее понимать себя и других; а Люсиль еще должна научиться понимать, что значит любить и внушать к себе любовь. Но может ли это очарование сохраниться на всю жизнь? Конечно, нельзя вечно пребывать в неведении, рано или поздно ей придется наконец заглянуть в свою душу и разобраться в своих чувствах, но при всем этом не выше ли чистота осознавшего себя существа, чем чистота наивной девушки?»

Таким образом, он уже мысленно сравнивал Коринну с Люсиль; но ему казалось, что то была лишь игра ума; он не подозревал, что ему вскоре придется задуматься над этим всерьез.