Глава 17
Дерзко использованная мной возможность побеседовать с мадемуазель Анри оправдала себя, однако не вполне: я намеревался выяснить, откуда у нее два английских имени – Френсис и Эванс в сочетании с французской фамилией и, кроме того, как она приобрела такой отличный выговор. Но забыл и о том, и о другом, точнее, наш разговор получился столь кратким, что мне не хватило времени на расспросы; мало того, я лишь отчасти проверил, как она говорит по-английски, добившись от нее на этом языке лишь двух фраз – «да» и «благодарю вас, сэр».
«Ничего, – думал я. – В другой раз завершу то, что начал сегодня».
И я сдержал это обещание, данное самому себе.
При таком количестве учениц переброситься даже несколькими словами с одной из них непросто, но, как гласит давняя поговорка, было бы желание, найдется и возможность, и я вновь и вновь умудрялся находить возможность поговорить с мадемуазель Анри, хотя каждая такая попытка вызывала у остальных завистливые взгляды и злобный шепот.
– Тетрадь мне! – так я обычно начинал наши краткие диалоги, как правило, в конце урока; жестом приказав мадемуазель Анри подняться, я занимал ее место, предоставив ей право почтительно стоять рядом, ибо считал мудрым и правильным в данном случае требовать строгого соблюдения этикета, принятого в общении наставника и ученика, в значительной мере потому, что я заметил: чем строже и авторитетнее веду себя я, тем более покладистой и выдержанной становится она – безусловно, странное противоречие результатам, обычным в таких случаях; тем не менее так и обстояло дело. – Карандаш, – потребовал я и протянул руку, не глядя на мадемуазель Анри. (Сейчас я вкратце расскажу о первом из наших разговоров.) Она подала мне карандаш, и я, подчеркивая грамматические ошибки в ее упражнении, осведомился: – Вы ведь родом не из Бельгии?
– Да.
– И не из Франции?
– Да.
– Где же вы родились?
– В Женеве.
– Полагаю, вы не считаете имена «Френсис» и «Эванс» швейцарскими?
– Нет, сэр, они английские.
– Вот именно. У женевцев есть обычай давать детям английские имена?
– Non, monsieur, mais…
– По-английски, будьте любезны.
– Mais…
– По-английски.
– Но… (медленно и смущенно) мои родители не два женевца…
– Лучше сказать «оба», мадемуазель.
– Не оба родом из Швейцарии: моя мать была англичанкой.
– А-а! Из английского рода?
– Да, все ее предки были англичанами.
– А ваш отец?
– Он был швейцарцем.
– И все? Чем он занимался?
– Был духовным лицом… пастором приходской церкви.
– Если ваша мать англичанка, почему же вы не говорите по-английски свободно?
– Maman est morte, il y a dix ans.
– И в память о ней вы решили забыть ее родной язык? Сделайте одолжение, на время нашего разговора выбросьте из головы французский и говорите только по-английски.
– C’est si difficile, monsieur, quand on n’en a plus l’habitude.
– Но раньше, полагаю, у вас была эта habitude? Отвечайте на языке вашей матери.
– Да, сэр, в детстве я говорила по-английски чаще, чем по-французски.
– Почему же теперь не говорите?
– Потому что у меня нет друзей-англичан.
– Вы ведь живете с отцом?
– Отец умер.
– У вас есть братья и сестры?
– Никого.
– Вы живете одна?
– Нет, у меня есть тетя, ma tante Julienne.
– Сестра вашего отца?
– Justement, monsieur.
– Разве это по-английски?
– Нет, но я забыла…
– И будь вы ребенком, мадемуазель, я непременно наказал бы вас за это, но в вашем возрасте – вам ведь двадцать два или двадцать три?
– Pas encore, monsieur, – en un mois j’aurai dix-neuf ans.
– Девятнадцать – возраст, по достижении которого тяга к самосовершенствованию должна быть достаточно сильна, чтобы наставник не напоминал вам дважды о том, что надо практиковаться в английском всякий раз, как только представится случай.
На эту здравую речь мне не ответили, а когда я поднял голову, то увидел, что моя ученица улыбается самой себе многозначительно, но невесело, словно желая сказать: «Он сам не понимает, что говорит», и смысл этой улыбки был настолько ясным, что я решил разобраться в вопросе, на мою неосведомленность в котором она безмолвно указывала.
– Так вы намерены совершенствоваться?
– Разумеется.
– Чем вы это докажете, мадемуазель?
Этот странный, слишком прямо заданный вопрос вызвал вторую улыбку.
– Ну как же, месье, неужели я небрежна и невнимательна? Я старательно выполняю задания…
– Это под силу и ребенку! И больше ничего?
– Что еще я могу?
– Немногое, конечно, но вы же, насколько я понимаю, не только ученица, но и наставница?
– Да.
– Вы учите чинить кружева?
– Да.
– Нудное, отупляющее занятие! Оно вам нравится?
– Нет… слишком однообразное.
– Почему же вы не бросите его? Почему не возьметесь за преподавание истории, географии, грамматики, даже арифметики?
– Вы считаете, что я сама так хорошо знаю эти предметы?
– К вашему возрасту их полагается знать.
– Но я никогда не училась в школе, месье.
– Вот как? Что же ваши друзья, ваша тетушка? Если это ее вина, то она весьма велика.
– Нет, месье, тетя хорошая, ее не в чем винить, она делает что может: приючивает и выкармливает меня (я передаю слова мадемуазель Анри дословно, именно так, как она перевела их с французского). Она небогата, у нее всего тысяча двести франков годовой ренты, отправить меня учиться ей было не по карману.
«Пожалуй», – мысленно согласился я, услышав это, но вслух продолжал тем же безапелляционным тоном:
– Плачевно, что вас воспитали, не дав никакого представления о самых обычных областях знания; будь вы сведущи в истории и грамматике, вам не пришлось бы канителиться с кружевом, и вы мало-помалу сумели бы возвыситься.
– Так я и намерена поступить.
– Как? Располагая лишь познаниями в английском? Этого мало, никакой респектабельной семье не нужна гувернантка, запас знаний которой – знакомство с единственным иностранным языком.
– Месье, у меня есть и другие знания.
– Да, конечно, вы умеете обращаться с цветной шерстью, вышивать воротнички и платочки, только от этого вам будет мало проку.
Мадемуазель Анри хотела что-то возразить, но спохватилась, видно, считая свое участие в этом разговоре достаточным, и промолчала.
– Отвечайте! – нетерпеливо велел я. – Не выношу показного согласия там, где на самом деле его и в помине нет, а вас так и тянет возразить.
– Месье, я брала много уроков грамматики, истории, географии и арифметики и прошла полный курс каждого из этих предметов.
– Браво! Но каким же образом, если тетушка не могла позволить себе оплачивать вашу учебу?
– Благодаря починке кружев – тому самому занятию, которое вы так презираете.
– В самом деле? А теперь, мадемуазель, ради практики объясните мне по-английски, как эти средства дали подобный результат.
– Месье, вскоре после приезда в Брюссель я уговорила тетушку научить меня чинить кружево: я знала, что этому métier, ремеслу, легко научиться – стало быть, вскоре я смогу хоть что-то зарабатывать. Я научилась за несколько дней и быстро нашла работу, ведь у всех брюссельских дам есть старинные, очень ценные кружева, которые приходится чинить после каждой стирки. Зарабатывая понемногу, я отдавала эти деньги за уроки, о которых уже говорила, часть денег тратила на книги, в основном английские; вскоре я смогу хорошо говорить и писать по-английски, тогда попытаюсь подыскать место гувернантки или школьной учительницы, но это будет непросто: те, кто знает, что я чинила кружева, будут презирать меня, как презирают здешние ученицы. Pourtant j’ai mon projet, – добавила она, понизив голос.
– Какой?
– Уехать в Англию и там преподавать французский.
Она произнесла это с жаром, а слово «Англия» прозвучало так, как, вероятно, звучало «Ханаан» из уст израильтян во времена Моисея.
– Вы хотите увидеть Англию?
– Да, такова моя цель.
В этот момент голос директрисы прервал нас:
– Mademoiselle Henri, je crois qu’il va pleuvoir; vous feriez bien, ma bonne amie, de retourner chez vous tout de suite.
Молча, не поблагодарив директрису за столь услужливое предупреждение, мадемуазель Анри собрала книги, почтительно кивнула мне, попыталась кивнуть и своей начальнице, но тщетно – голова словно отказалась склоняться, повинуясь ей, – и ушла.
Достаточно обладать хотя бы толикой упорства или желания, чтобы мелкие препятствия не обескураживали, а подстрекали к действию. Мадемуазель Ретер могла бы и не брать на себя труд, предупреждая о непогоде (кстати, ее предсказание не сбылось: в тот вечер дождя не было).
К завершению следующего урока я вновь оказался перед партой мадемуазель Анри и начал с вопроса:
– Что вам известно об Англии, мадемуазель? Почему вы хотите уехать туда?
К тому времени она уже привыкла к рассчитанной резкости моих манер, потому не удивлялась, не теряла самообладания и ответила лишь с той степенью нерешительности, которая неизбежно возникала у нее при переводе своих мыслей с французского на английский без подготовки.
– Я слышала и читала, что Англия несравненна; я мало что знаю о ней, но хотела бы отправиться туда, чтобы составить четкие и определенные представления.
– Хм! И по-вашему, вы увидите Англию, если отправитесь туда учительствовать? Странный способ получить четкие и определенные представления о стране. Из всей Великобритании вы увидите только школьные классы и, самое большее, один-два частных дома.
– Зато это будут английская школа и английские дома.
– Безусловно, и что же? Какова ценность наблюдений, если охват их настолько мал?
– Но разве нельзя учиться на примерах? Зачастую échantillon… то есть образчик… помогает понять, что представляет собой целое; и потом, величина охвата – понятие относительное, ведь так? Возможно, моя жизнь кажется вам ограниченной, жизнью такого… маленького подземного зверька, une taupe – comment dit-on?
– Крот.
– Да, а между тем существование крота под землей кажется ограниченным даже мне самой.
– И что же, мадемуазель? Продолжайте.
– Mais, monsieur, vous me comprenez.
– Отнюдь, так что будьте добры объясниться.
– Что же тут объяснять, месье? В Швейцарии я мало чем занималась, мало что учила и видела тоже мало; моя жизнь проходила в одном кругу, изо дня в день я ходила одним и тем же путем и не могла сойти с него; если бы я не уехала оттуда, то так продолжалось бы до моей смерти, мой круг не увеличился бы, потому что я бедна, ничего толком не умею и не знаю; когда этот круг мне надоел, я уговорила тетушку поселиться в Брюсселе. Здесь мой круг не стал шире, потому что я не разбогатела и не возвысилась, я ходила по все такой же узкой тропке, но уже в другом месте, и это место снова станет другим, если я переберусь в Англию. Мне известно кое-что о жизни женевских буржуа, теперь я постепенно узнаю брюссельских, а когда буду жить в Лондоне, узнаю что-нибудь и о буржуа этого города. Вы уловили смысл в моих словах, месье, или они все еще туманны?
– Уловил, уловил, а теперь поговорим о другом: вы намерены всю жизнь заниматься преподаванием, между тем как учитель вы никуда не годитесь, ученицы не слушаются вас.
Краска мучительного стыда стала результатом этого резкого замечания; мадемуазель Анри склонила голову, но тут же подняла ее и ответила:
– Да, месье, у меня мало учительского опыта, но этот недостаток устраняется практикой; и потом, работать мне непросто – здесь я преподаю лишь рукоделие, что не дает мне ни власти, ни чувства превосходства, ведь это умение ценится низко; в этом доме у меня нет сторонников, я одинока; и вдобавок я еретичка, потому не пользуюсь никаким влиянием.
– А в Англии будете иностранкой, что не прибавит вам влияния, а окружающих оттолкнет; ваши связи в Англии будут такими же малочисленными, а положение таким же незначительным, как здесь.
– Однако я чему-нибудь да научусь; а в остальном таких, как я, трудности ждут повсюду; но уж если сражаться и терпеть поражение, то я предпочла бы подчиниться не фламандской вульгарности, а английской гордыне; и потом, месье…
Она умолкла, но не потому, что не смогла подобрать слова, а скорее прислушавшись к голосу рассудка: «Ты сказала достаточно».
– Договаривайте, – поторопил я.
– И потом, месье, мне давно хотелось вновь поселиться среди протестантов; они честнее католиков; католичество – здание, стены которого изъедены, под полом пустота, потолок фальшив, в каждой комнате есть глаза и уши, а каков дом, таковы и обитатели – они лживы и ненадежны, не видят в обмане ничего предосудительного и называют вежливостью признания в дружбе тем, кого они ненавидят.
– Все до единого? – уточнил я. – Или вы имеете в виду своих учениц, малых детей, неопытных и беспечных, еще не различающих, что хорошо и что плохо?
– Напротив, месье, дети наиболее искренни, они еще не успели научиться двуличию; они лгут, но так бесхитростно, что их нетрудно разоблачить; взрослые же фальшивы насквозь – они обманывают чужих, обманывают друг друга…
Ее прервала вошедшая горничная:
– Mademoiselle Henri, mademoiselle Reuter vous prie de vouloir bien conduire la petite de Dorlodot chez elle, elle vous attend dans le cabinet de Rosalie la portière – c’est que sa bonne n’est pas venue la chercher – voyez-vous.
– Eh bien! Est-ce que je suis sa bonne – moi? – осведомилась мадемуазель Анри, а затем с той же горькой, ироничной улыбкой, которую я и раньше видел на ее губах, поспешно встала и вышла.
