Глава 16

Следующие две недели я часто наблюдал за Френсис Эванс Анри и успел составить более определенное мнение о ней. Я заметил в ее характере по меньшей мере два поразительно развитых качества, а именно упорство и чувство долга, и убедился, что она умеет прилежно учиться, не считаясь с трудностями.

Поначалу я предлагал ей такую же помощь, в которой, как уже убедился, неизменно нуждались другие, развязывал для нее каждый запутанный узел, но вскоре выяснил, что моя новая ученица считает ее унизительной и отвергает с горделивым нетерпением. После этого я принялся задавать ей большие уроки и предоставлять возможность в одиночку сражаться с трудностями, которые в них могли встретиться. Она взялась за дело со всей серьезностью и рвением, быстро справилась с одним заданием и сразу же потребовала следующее.

Довольно об упорстве, а что касается чувства долга, то его проявление было таким: она любила учиться, но не учить; ее собственные успехи в учебе зависели только от нее, и я видел, что на себя она может с уверенностью положиться; ее учительские успехи в значительной мере зависели от воли других людей, и мучительнее всего ей было вступать в противоречие с этой чужой и чуждой волей, сознавать необходимость подчинять ее своей, так как во всем, что касалось влияния на окружающих, она руководствовалась множеством строгих принципов. Ее воля была неумолимо строга, когда дело касалось только ее самой, она в любой момент обуздывала этой строгостью всякую свою наклонность, если та шла вразрез с ее убеждениями, но когда требовалось бороться с наклонностями, привычками, недостатками других людей, особенно детей, глухих к доводам рассудка и чаще всего равнодушных к силе убеждения, ее воля порой отказывалась действовать, и тогда заупрямившуюся волю побуждало к действиям чувство долга. Последствием нередко становилась напрасная трата сил; Френсис трудилась вместе с ученицами, а иногда и вместо них, как каторжная, но едва ли ее старания вознаграждались послушанием со стороны учениц: они видели, что имеют власть над Френсис, понимали, что, сопротивляясь тягостным для нее попыткам уговорить, убедить, обуздать и вынуждая ее действовать силой, причиняют ей невыносимые страдания. Люди, а дети особенно, редко отказывают себе в удовольствии проявить власть, если им кажется, что они ею обладают, даже если эта власть заключается только в способности делать других несчастными; ученик, восприятие которого отличается меньшей остротой, чем у наставника, с нервами обычно покрепче и большими физическими силами имеет огромное преимущество перед наставником и, как правило, неутомимо этим пользуется, потому что очень юные, здоровые и беспечные не умеют ни сочувствовать, ни щадить. Боюсь, Френсис немало выстрадала, ее словно угнетало непосильное бремя; как я уже говорил, при пансионе она не жила, поэтому мне неизвестно, оставалась ли в домашней обстановке она такой же озабоченной, неулыбчивой, печальной и сдержанной, как под крышей заведения мадемуазель Ретер.

Однажды темой задания на составление развернутых описаний я избрал всем известную легенду о том, как король Альфред Великий, скрываясь в хижине бедного пастуха, следил, чтобы не подгорели лепешки. У большинства учениц эта история вышла предельно краткой, словно они упражнялись в лаконичности, почти все изложили сюжет совершенно невразумительно, только в работах Сильвии и Леони Ледрю ощущались смысл и связность. Элали прибегла к уловке: чтобы не перетрудиться и в то же время не наделать ошибок, она где-то разыскала сокращенную историю Англии и списала легенду из нее. На полях ее работы я написал: «Глупость и мошенничество», – а затем разорвал ее.

Последними в стопке работ, занимавших одну страницу, оказались несколько скрепленных вместе, сплошь исписанных листов. Я сразу узнал почерк и даже без подписи «Френсис Эванс Анри» понял бы, кто автор этого сочинения.

Ученические работы я обычно проверял ночью в своей комнате, и если раньше это времяпрепровождение меня изнуряло, то теперь я, как ни странно, ощутил прилив любопытства, оправил свечу и принялся внимательно изучать рукопись несчастной наставницы.

«Наконец-то станет ясно, кто она на самом деле, – думал я. – Можно будет составить представление о том, каковы ее натура и способности; безупречного владения чужим языком я от нее не жду, но образ ее мышления неизбежно проявится в работе».

Сначала я прочел описание хижины крестьянина-сакса в чаще огромного зимнего леса; далее говорилось о том, что был декабрьский вечер, шел снег, пастух предрекал, что скоро начнется сильная метель, и потому позвал жену помочь ему собрать стадо, пасущееся на берегу Тона, и предупредил, что они вернутся поздно. Доброй женщине хочется допечь лепешки к ужину, но, признавая, что спасти стадо гораздо важнее, она кутается в овчину, а следить за лепешками до ее возвращения поручает попросившемуся на ночлег путнику, отдыхающему на ворохе камыша возле очага.

«Только смотри, юноша, – продолжает она, – сразу запри дверь за нами и никому не открывай, пока мы не вернемся; услышишь шум – замри и не выглядывай. Близится ночь, лес безлюден и дик; после заката в нем часто слышатся странные звуки, волки охотятся неподалеку в чаще, округа кишит датчанами; всякое рассказывают: мол, услышишь детский плач, сжалишься, дверь откроешь, а в дом возьми да и ворвись огромный черный бык или пес-призрак; или еще того страшнее – будто крылья захлопают под окном и влетит в дом ворон или белый голубь, да и усядется у очага: такой гость – верный знак, что дому грозит беда; так ты послушай моего совета, не открывай никому».

Тут муж окликает ее, оба уходят. Путник остается один, некоторое время прислушивается к приглушенному вою метели и далекому шуму разлившейся от талого снега реки, потом говорит:

«Я надолго запомню этот сочельник! Сижу один на жестком ложе из камыша, под соломенной крышей хибары пастуха; я унаследовал королевство, но вынужден просить приюта у смерда; у меня отняли трон, мою корону носит самозванец, я потерял друзей, после поражения на холмах Уэльса мои войска рассеялись, лихие разбойники разоряют мою страну, мои подданные пали ниц, придавленные пятой безжалостных датчан. Рок, твоими стараниями худшее уже свершилось, и теперь ты стоишь передо мной с затупившимся клинком в руке. Да, я вижу, как ты смотришь на меня, и требую ответа: почему я еще жив, почему жива моя надежда? Я не верю, что ты всемогущ, языческий демон, и не признаю твою власть. Мой Бог, сын которого в такую же ночь принял страдания, истекая кровью ради человека, сдерживает твою руку, ты не нанесешь ни единого удара без его позволения. Мой Бог безгрешен, вечен и всемудр, на него я уповаю, и хотя тобой я обобран и сокрушен, хотя я наг, всеми покинут и беспомощен, я не отчаиваюсь, не мог и не должен был отчаиваться, даже если бы с копья Гутрума стекала моя кровь. Я наблюдаю, тружусь, надеюсь и молюсь; когда придет время, Иегова поможет мне».

На этом закончу цитату: в таком стиле была выдержана вся работа. В ней попадались орфографические ошибки, иностранные обороты, изъяны в построении фраз, встречались ошибки в использовании неправильных глаголов; предложения повсюду, как в приведенном примере, были построены простовато, и в целом стилю недоставало огранки и благородства, но тем не менее ничего подобного за все время работы с учениками я еще не встречал. Воображение мадемуазель Анри создало лесную хижину, двух крестьян, утратившего корону короля; она представила себе, как выглядит зимний лес, припомнила древние легенды саксов о призраках, воздала должное мужеству Альфреда в трудную минуту, отметила, что он был воспитан в лоне христианской церкви, и показала, с какой непоколебимой верой в те давние времена он полагался на Иегову, защитника от языческого Рока. Все это ученица проделала по своему почину: предлагая тему, я ни словом не обмолвился о том, каким должно быть по форме сочинение.

«Обязательно найду или подстрою возможность поговорить с ней, – решил я, сворачивая сочинение в трубку. – И узнаю, что в ней английского, кроме имени Френсис Эванс. С языком она знакома давно, это очевидно, между тем она заверила меня, что не бывала в Англии, не брала уроков английского и не общалась с английскими семьями».

На следующем уроке я отозвался о других работах, по своему обыкновению, скупясь на похвалу и упреки, так как строгое порицание не достигало цели, а дифирамбов мало кто заслуживал. О сочинении мадемуазель Анри я даже не обмолвился, но, надев очки, пытался по ее лицу понять, какие чувства вызвало мое упущение. Мне хотелось определить, сознает ли она сама, на что способна. «Если она считала, что поступила умно, написав это сочинение, то теперь наверняка выглядит обиженной», – рассуждал я. Ее лицо, как всегда, было серьезным, даже почти мрачным; взгляд, как обычно, устремлен в открытую тетрадь, однако ее поза показалась мне выжидательной, и когда я коротко разобрал последнюю работу, отложил ее и, потирая руки, велел открыть учебники, настроение и выражение лица наставницы едва заметно изменились, как будто в ней не осталось даже тени и без того слабого, хоть и приятного волнения: она ждала обсуждения темы, представляющей для нее некий интерес, но так и не дождалась, надежда сжалась, померкла и угасла, однако внимание тут же восполнило пустоту и оживило приунывшее было лицо; тем не менее на протяжении всего урока я скорее чувствовал, чем видел, что надежду отняли у нее, и если она не выдает огорчения, то лишь благодаря стараниям.

В четыре часа, когда прозвучал колокол и в классе мгновенно поднялась суета, я, вместо того чтобы взять шляпу и спуститься с возвышения, некоторое время не покидал своего места. Френсис убирала книги в корзинку, застегивала ее, а когда, подняв голову, она натолкнулась на мой взгляд, то почтительно поклонилась, словно желая всего доброго, и повернулась, чтобы уйти.

– Подойдите, – велел я, поманив ее пальцем.

Она остановилась в нерешительности – возможно, потому, что в шуме не расслышала меня; я поманил ее вновь, она приблизилась и с застенчивым видом остановилась на расстоянии полуярда от моего возвышения, по-прежнему сомневаясь в том, что верно поняла меня.

– Ближе! – решительно потребовал я. Только так и нужно обращаться к робким, конфузливым натурам, и я жестом указал ей, что она должна встать между моим столом и окном, отгородившись таким образом от учениц второго отделения и вместе с тем зная, что никто не подступит к ней сзади, чтобы подслушать. – Садитесь. – Я поставил рядом с ней табурет.

Мои поступки выглядели странно, но это меня не беспокоило. Френсис тоже заметила их странность, но в отличие от меня была весьма обеспокоена, судя по волнению и трепету.

Я вынул из кармана свернутую работу.

– Полагаю, она ваша? – обратился я к Френсис по-английски, точно зная, что она понимает этот язык.

– Да, – коротко и внятно ответила она, а когда я развернул сочинение и разложил на столе, придерживая одной рукой и держа карандаш в другой, Френсис вдруг словно ожила, как будто сквозь тучу ее вечной подавленности прорвался солнечный луч.

– В этой работе множество изъянов, – заговорил я. – Понадобится несколько лет старательного изучения английского языка, прежде чем вы сможете совершенно правильно писать на нем. Смотрите, я укажу вам самые грубые ошибки.

И я принялся тщательно разбирать работу, уделяя внимание каждому недочету, объясняя, почему считаю их таковыми, рассказывая, как пишется слово или строится фраза. Отрезвляющая критика не лишила Френсис спокойствия.

Я продолжал:

– Что же касается сути и объема вашей работы, мадемуазель Анри, она удивила меня, я с удовольствием изучил ее, обнаружив явный вкус и воображение. Это не самые яркие достоинства человеческого разума, тем не менее вы ими обладаете – вероятно, не в превосходной степени, но значительно превосходящей ту, которой может похвалиться большинство. Поэтому не робейте, развивайте в себе способности, дарованные Богом и природой, и не бойтесь в тяжкую минуту страданий и под гнетом несправедливости утешаться сознанием того, насколько эти способности развиты и редки.

«Развиты и редки, – повторил я мысленно, – да, сказано верно». Подняв взгляд, я увидел, что солнце рассеяло заслоняющую его тучу, Френсис преобразилась, в ее глазах засияла улыбка – почти торжествующая, которая словно говорила: «Я рада, что вам удалось так много узнать обо мне, но подбирать слова настолько тщательно вовсе незачем. Думаете, я загадка для самой себя? Я во всех подробностях с детства знаю то, о чем вы только что рассказали вкратце».

Все это прозвучало так отчетливо, как только могут сказать честные блестящие глаза, но блеск этих глаз, сияние лица тут же угасли; прекрасно зная свои способности, она сознавала и досадные недостатки, и воспоминания о них, забытые на долю секунды, теперь нахлынули с внезапной силой, сразу подавив излишне яркие проявления, связанные у Френсис с осознанием своей силы. Эта перемена чувств была настолько стремительной, что я не успел умерить ее триумф упреком: прежде чем я нахмурился, Френсис уже посерьезнела, ее лицо стало почти скорбным.

– Благодарю вас, сэр, – произнесла она и встала. Признательность чувствовалась и в ее голосе, и во взгляде, которым он сопровождался.

Беседу и впрямь пора было заканчивать. Оглядевшись, я обнаружил, что приходящие ученицы уже разошлись, а пансионерки столпились неподалеку от моего стола и глазеют на нас, разинув рты; три классные дамы перешептывались в углу, а сбоку от меня, чуть ли не под локтем, устроилась на низком стуле директриса, невозмутимо подравнивающая кисточки готового кошелька.