VIII
В уборной опять было полно. Длинная вереница скелетов дожидалась на улице и торопила тех, кто был внутри. Некоторые из мусульман уже валялись на земле и корчились в судорогах. Другие боязливо держались поближе к стенке и опорожнялись прямо тут, когда уже не было мочи терпеть. Один доходяга, поджав под себя ногу, словно аист, стоял, держась рукой за стенку, и с раскрытым ртом молча таращился вдаль. Постояв какое-то время, он рухнул замертво. Такое случалось нередко: скелеты, которые едва ползали, в последний миг вдруг с усилием поднимались, глядя перед собой пустыми глазами, и, постояв немного, падали бездыханными — словно напоследок хотели подняться и встретить смерть по-человечески, стоя.
Лебенталь аккуратно переступил через мертвого и стал продвигаться к входу. Очередь тут же заволновалась и загалдела. Все думали, что он хочет просунуться вперед. Его хватали, пытались оттащить, даже били кулаками. При этом ни один не рискнул выйти из шеренги — обратно могли уже не впустить. Тем не менее иным скелетам удавалось дотянуться до Лебенталя, а то и лягнуть его ногой. Лебенталь не обращал внимания — в ударах не было силы.
Он вытянул шею, высматривая впередистоящих. Он не хотел лезть без очереди. Он искал Ветке из транспортной бригады. Ему сказали, что Ветке направился сюда. Какое-то время он еще подождал у выхода, встав поодаль от галдящей очереди. Ветке — это был клиент на зуб Ломана.
Но Ветке здесь не оказалось. Лебенталь и сам удивлялся, какие у Ветке могут быть дела в их паршивом гальюне. Конечно, тут тоже шла кое-какая торговлишка, но солидные воротилы вроде Ветке обтяпывали свои дела в других местах.
В конце концов Лебенталь понял, что ждать бессмысленно, и направился к умывальному бараку. По сути, это была небольшая пристройка к уборной: над двумя цементными желобами тянулись две трубы с просверленными в них дырками, из которых цедилась вода. Арестанты облепляли эти трубы гроздьями. Мылся мало кто — в основном тут пили или набирали воду в консервные банки, чтобы отнести в барак. Как следует помыться под тонюсенькой струйкой все равно практически невозможно, к тому же всякий, кто с этой целью рискнул бы раздеться, в любую секунду мог лишиться своего последнего тряпья.
В умывальной торговля шла уже посерьезней. В гальюне можно было раздобыть разве что хлебную корку, отбросы и несколько сигаретных бычков. Умывальная же считалась как бы клубом здешних воротил. Сюда не считали зазорным заглянуть и торговцы из Рабочего лагеря.
Лебенталь, не торопясь, протискивался внутрь.
— Что у тебя? — спросил его кто-то.
Лео глянул на незнакомца, это оказался оборванный доходяга, к тому же одноглазый.
— Ничего.
— Морковка нужна?
— Не интересуюсь.
Здесь, в торговой стихии, Лебенталь выглядел гораздо уверенней, чем у себя в двадцать втором бараке.
— У-у, козел!
— От козла слышу!
Некоторых торгашей Лебенталь здесь знал. Он бы приценился и к морковке, если бы не искал Ветке. Еще ему успели предложить кислую капусту, кость и несколько картофелин — все по чудовищным ценам, и от всего он отказался. В самом дальнем углу он увидел молодого паренька с женственным лицом, который, казалось, попал сюда случайно. Он жадно хлебал что-то из консервной банки, и Лебенталь сразу приметил, что это не пустая баланда — парень жевал. Подле него стоял хорошо упитанный мужик лет сорока — и тоже явно не отсюда. Этот уж точно был из лагерной аристократии. Его жирный загривок и лысина лоснились сытостью, а рука медленно поглаживала юношу по спине. Против лагерного обыкновения парень не был острижен наголо, у него была настоящая прическа, даже с пробором. И вообще вид у него был не грязный.
Лебенталь отвернулся. Разочарованный, он совсем было собрался снова подойти к продавцу морковки, как вдруг увидел Ветке: тот вошел в умывальню и стремглав двинулся в дальний угол, где стоял чистенький паренек. Лебенталь попробовал его остановить, но Ветке оттолкнул его в сторону и оказался лицом к лицу с юношей.
— Людвиг, поблядушка, вот, значит, ты где пропадаешь? Наконец-то я тебя застукал.
Парень смотрел на него в ужасе, продолжая торопливо глотать. Он ничего не отвечал.
— И с кем? С этим лысым кухонным шнырем!
Кухонный шнырь, казалось, вовсе Бетке не замечает.
— Ешь, мой мальчик, — приговаривал он барским тоном, глядя на Людвига. — А не наешься — я еще принесу.
Бетке побагровел. В ярости он стукнул по банке. Содержимое плеснуло Людвигу в лицо. Кусок картошки упал на пол. Двое скелетов тотчас бросились за ним и сцепились в яростной схватке, Бетке отогнал их пинком.
— Я что, мало тебя кормлю? — спросил он.
Людвиг только судорожно прижимал к груди консервную банку. На лице его был написан ужас, он переводил глаза то на Бетке, то на лысого.
— Видимо, мало, — небрежно бросил кухонный шнырь в сторону Бетке. — Не обращай внимания, — бросил он парню. — Ешь спокойно, а если мало будет, получишь еще. И запомни: бить я тебя тоже не буду.
Казалось, Бетке вот-вот ринется на лысого с кулаками. Но он не решился. Он не знал, какие у лысого связи и кто за ним стоит. А в зоне такие вещи имеют первостепенное значение. Если лысый пользовался покровительством начальника кухни, такая драка могла бы дорого обойтись Бетке. У кухни повсюду свои люди, с ней проворачивали сделки и староста лагеря, и даже некоторые эсэсовские чины. Сам же Бетке, напротив, не пользовался доверием своего надзирателя и знал: случись что, тот за него вряд ли вступится. Бетке недостаточно хорошо его подмазывал. Жизнь в зоне вся соткана из подобных интриг. Один неосторожный поступок — и Бетке запросто мог потерять свое место и снова превратиться в рядового лагерника. И тогда прости-прощай все выгодные делишки на воле, которые он обтяпывал во время ездок на вокзал или на склад.
— Как же все это понимать? — спросил он у лысого уже спокойнее.
— А тебе-то какое дело?
Бетке сглотнул.
— Значит, есть дело, коли спрашиваю. — И он повернулся к парню. — Кто тебе справил этот костюм, а? Разве не я?
Пока Бетке выяснял отношения с лысым, парень не переставал торопливо есть. Теперь он бросил банку, неожиданно решительно и быстро протиснулся между ними и устремился к выходу. Сразу несколько доходяг кинулись к банке в надежде выскрести ее и вылизать.
— Приходи еще! — крикнул лысый вслед Людвигу. — У меня голодным не останешься.
И расхохотался. Бетке попробовал было удержать парня, но споткнулся о скелеты, сцепившиеся на полу из-за банки, и сам упал. Поднявшись, он вне себя от ярости принялся давить шарящие по полу руки. Один из скелетов запищал, как мышь. Другой, подхватив банку, бросился наутек.
Кухонный шнырь принялся насвистывать вальс «Розы с юга» и вызывающе, с нарочитой медлительностью прошествовал мимо Бетке. Он был и вправду отлично упитан, мог даже выставить пузцо. Он удалился, повиливая толстым задом. Почти все, кто работал при кухне, были в теле. Бетке плюнул ему вслед. Но плюнул так осторожно, что попал всего лишь в Лебенталя.
— А, вот и ты, — сказал он с нарочитой фамильярностью. — Чего тебе? Пошли. Как ты узнал, что я тут?
Ни на один из вопросов Лебенталь не ответил. Он занят делом и совершенно не намерен терять время на пустые объяснения. У него было два серьезных претендента на зуб Ломана: Бетке и еще один десятник из бригады внешних работ. Обоим нужны деньги. Десятник был во власти чар некой Матильды, работницы с той же фабрики, куда выходила на работы их бригада. За соответствующую мзду Матильда иногда удостаивала его свидания. В ней было больше шести пудов весу, что делало ее в глазах арестанта существом неземной красоты — в лагере, где властвует голод, полнота была синонимом совершенства. Этот десятник предлагал Лебенталю несколько кило картошки и полкило маргарина. Лебенталь предложение отклонил, с чем себя сейчас и поздравил. Он молниеносно оценил драматизм только что разыгравшейся сцены и теперь надеялся поживиться на страданиях Бетке. Как он считал, извращенцы готовы ради своей страсти на куда большие жертвы, чем обычные люди. После всего, что увидел, он тотчас же решил поднять цену.
— Но зуб-то при тебе? — спросил Бетке.
— Нет.
Они уже вышли из умывальни.
— Я ничего не куплю, пока не увижу товар.
— Коронка как коронка. Задний нижний зуб. Добротное, тяжелое золото, еще довоенное.
— Ни хрена! Сперва покажи! Иначе не о чем разговаривать.
Лебенталь знал: Бетке гораздо сильней, ему только покажи зуб, он его сразу и отнимет. И тогда уж ничего не поделаешь, жаловаться тоже не побежишь — самого же и вздернут.
— Что ж, нет, значит, нет, — изрек он спокойно. — Найдутся другие покупатели, не такие привередливые.
— Другие покупатели! Дурья башка! Ты их сперва поищи, других-то.
— Мне и искать не надо. Один вот только что тут был.
— Да ну? Хотелось бы взглянуть, кто такой? — И Бетке глумливо огляделся. Он знал — на зуб может претендовать только тот, у кого есть ходы на волю.
— Ты сам видел моего клиента минуту назад, — сказал Лебенталь. Он, конечно, соврал.
Бетке насторожился.
— Это кто же? Уж не этот ли придурок с кухни?
Лебенталь пожал плечами.
— Я ведь, наверно, сюда тоже не просто так пришел. Может, кое-кто кое-кому подарок хочет сделать, а для этого деньги нужны. На золото сейчас на воле хороший спрос. И харчей на обмен у него тоже хватает.
— Ах ты, гад! — взъярился Бетке. — Ах ты, гнида болотная!
Лебенталь только многозначительно приподнял тяжелые веки и столь же важно их опустил.
— Кое-что, чего нет в лагере, — продолжал он совершенно бесстрастно. — Кое-что шелковое, из одежды.
Бетке чуть не задохнулся.
— Сколько? — прохрипел он.
— Семьдесят пять, — твердо сказал Лебенталь. А хотел-то поначалу просить тридцать.
Бетке смотрел на него тяжело.
— Ты хоть знаешь, что одного моего слова достаточно, чтобы тебя вздернули?
— Конечно. Если сможешь доказать. А чем ты докажешь? Ничем! Но ты ведь хочешь получить зуб? Вот и давай говорить о деле.
Бетке немного помолчал.
— Не деньгами, — проговорил он наконец. — Жратвой.
Лебенталь был непроницаем.
— Заяц, — сказал Бетке. — Настоящий заяц. Раздавленный. Идет?
— Что за заяц? Собака или кошка?
— Заяц, говорят тебе! Я сам раздавил!
— Собака или кошка?
Они смотрели друг на друга в упор. Лебенталь глазом не моргнул.
— Собака, — нехотя признался Бетке.
— Овчарка?
— Овчарка! Ты уж скажи сразу слон! Среднего размера. Как терьер. Но жирная.
Лебенталь ничем не выдал своего волнения. Собака — это мясо. Неслыханная удача.
— Мы не сможем ее сварить, — сказал он. — Даже освежевать не сможем. У нас же нет ничего.
— Доставлю освежеванную.
Бетке начинал нервничать. Он знал: по части харчей кухонный шнырь легко заткнет его за пояс. Поэтому, чтобы соперничать с ним за Людвига, надо раздобыть что-нибудь эдакое с воли. Ну хоть кальсоны из искусственного шелка. Людвигу понравится, и ему, Бетке, тоже будет удовольствие.
— Хорошо, я ее тебе даже сварю, — сделал он еще одну уступку.
— Все равно трудно будет. Нужен нож в придачу.
— Нож? Нож-то зачем?
— У нас нет ножа. Как мы ее разрежем? Этот, с кухни, обещал мне…
— Ладно, ладно, — нетерпеливо перебил его Бетке. — Будет тебе нож.
Кальсоны надо купить голубые. Или лиловые. Лиловые, пожалуй, лучше. Неподалеку от склада есть магазинчик, там подберут. Если ненадолго, надзиратель отпустит. А зуб он продаст дантисту, что рядом живет.
— Будь по-твоему. Нож так нож. Но на этом баста.
Лебенталь понимал: сейчас из него уже мало что выжмешь.
— Ну и буханка хлеба, конечно, — сказал он. — Без хлеба никак нельзя. Когда?
— Завтра вечером. Как стемнеет. За гальюном. И зуб принеси! Не то…
— А терьер хоть молодой?
— Откуда я знаю? Совсем рехнулся, что ли? Средний такой. Тебе-то какая разница?
— Если старый, вари подольше.
Казалось, еще секунда, и Бетке разорвет Лебенталя на куски.
— Больше ничего не желаете? — спросил он тихо. — Моченой брусники? Черной икры?
— Хлеба.
— А разве кто-то говорил о хлебе?
— Шнырь с кухни.
— Заткнись. Ладно, поглядим.
Бетке вдруг заторопился. Ему уже не терпелось посулить Людвигу кальсоны. Вообще-то он даже не против, если этот кухонный придурок будет его подкармливать, но когда у него на руках такой козырь, как кальсоны, тут дело верняк. Людвиг очень уж любит покрасоваться. А нож он где-нибудь стащит. Хлеб тоже нетрудно раздобыть. А терьер-то на самом деле не больше таксы.
— Так что завтра вечером, — сказал он. — Жди за уборной.
Лебенталь возвращался в барак. Он сам еще не вполне верил своему счастью. Ветеранам-то он, конечно, скажет: заяц. Не потому, что кто-то побоится есть собачатину, — в зоне иные лагерники не брезговали даже мясом трупов, — а просто потому, что маленько прихвастнуть — одна из радостей его ремесла.
А кроме того, он ведь любил Ломана — значит, за его зуб надо было выменять что-то особенное. А нож в зоне запросто можно будет продать — вот и деньги на новые закупки.
Сделка состоялась. Уже упал вечерний туман, и его белые клочья потянулись через лагерь. Лебенталь в темноте крадучись шел к своему бараку. Под робой он нес заветную добычу — вареную собаку и хлеб.
Невдалеке от барака он вдруг заметил зыбкую тень, что, пошатываясь, маячила посреди дороги. Он сразу смекнул, что это не просто свой брат арестант — у тех нет такой хозяйской повадки. Приглядевшись, он узнал старосту их двадцать второго барака. Хандке качало, словно лодку в море. Лебенталь тотчас же понял, что это значит. Сегодня Хандке гуляет, где-то раздобыл выпивку. Проскользнуть незамеченным мимо старосты, припрятать собаку, предупредить товарищей — все это было уже невозможно. Поэтому Лебенталь юркнул за барак и затаился в темноте.
Первым, кто напоролся на Хандке, оказался Вестхоф.
— Эй ты! — гаркнул староста.
Вестхоф остановился.
— Почему не в бараке?
— Иду в уборную.
— Ах ты параша! А ну, подойди сюда.
Вестхоф подошел чуть ближе. В тумане он все еще не мог как следует разглядеть, какое у Хандке лицо.
— Как тебя звать?
— Вестхоф.
Хандке снова качнуло.
— Тебя звать не Вестхоф. Тебя звать вонючий пархатый жид! Как тебя звать?
— Но я не еврей…
— Что? — Хандке ударил его кулаком в лицо. — Из какого барака?
— Двадцать второго.
— Ну ты подумай! Еще и из моего барака! Ах ты мразь! Блок какой?
— Блок «Г».
— Лечь!
Вестхоф не упал ничком на землю. Остался стоять. Хандке подошел на шаг ближе. Теперь Вестхоф увидел его лицо и хотел пуститься наутек. Но Хандке уже ударил его мыском в колено. Староста был неплохо упитан и много сильнее любого доходяги из Малого лагеря. Вестхоф упал, а Хандке наступил ему на грудь.
— Лечь, жидовское отродье!
Вестхоф распластался на земле.
— Блок «Г», стройся! — заорал Хандке.
Скелеты высыпали на улицу. Они уже знали, что сейчас произойдет. Один из них будет избит. Запойные дни у Хандке всегда заканчивались одинаково.
— Это все? — заплетающимся языком спросил Хандке. — Дневальный?!
— Так точно! — отрапортовал Бергер.
Сквозь туманную мглу Хандке вглядывался в строй арестантов. Бухер и пятьсот девятый тоже были тут. Они уже с грехом пополам могли ходить и стоять. Не было Агасфера. Он с Овчаркой остался в бараке. Если бы Хандке о нем спросил, Бергер, глазом не моргнув, зачислил бы Агасфера в умершие. Но Хандке был пьян, а он и трезвый-то не очень людей различал. И в барак заходить не любил, боялся дизентерии и тифа.
— Кто еще желает не подчиниться приказу? — Голос у Хандке совсем поплыл. — Жид… Жиды пархатые!
Никто, понятно, не вызвался.
— Смирно стоять! Как куль… как культурные люди!
Они стояли смирно. Какое-то время Хандке тупо глазел на них, потом повернулся к Вестхофу, который все еще лежал ничком на земле, и начал бить его ногами. Вестхоф только прятал голову, закрывая ее руками. Хандке продолжал бить. В воцарившейся тишине слышны были только глухие удары сапог Хандке по ребрам Вестхофа. Пятьсот девятый почувствовал, что стоящий рядом с ним Бухер вот-вот не выдержит. Он схватил Бухера за запястье и сжал что есть мочи. Рука Бухера дрожала и дергалась. Пятьсот девятый ее не выпускал. А Хандке все колотил свою жертву. Наконец он утомился, встал Вестхофу на спину и несколько раз подпрыгнул. Вестхоф не шелохнулся. Тогда Хандке от него отошел. Лицо его блестело от пота.
— У-у, жиды, — пробормотал он. — Давить вас надо, как вшей. Ну кто вы после этого?
— Жиды, — спокойно ответил пятьсот девятый.
Хандке кивнул и несколько секунд глубокомысленно смотрел себе под ноги. Потом повернулся и зашагал к проволочной ограде, за которой находились женские бараки. Постоял там, сопя и отдуваясь. Когда-то он работал наборщиком, в зону попал за половое преступление, и вот уже год как был старостой барака. Спустя несколько минут он повернулся и, не обращая больше ни на кого внимания, затопал к лагерным воротам.
Бергер с Карелом перевернули Вестхофа на спину. Он был без сознания.
— Он что, ребра ему поломал? — спросил Бухер.
— Он его по голове бил, — ответил Карел. — Я сам видел.
— Отнести его в барак?
— Нет, — сказал Бергер. — Лучше оставьте так. Пусть пока тут полежит. В бараке места нет. Вода еще осталась?
У них была консервная банка воды. Бергер расстегнул на Вестхофе робу.
— Может, лучше все-таки его внести, — настаивал Бухер. — А то вдруг этот подонок опять вернется.
— Не вернется он. Я его знаю. Он уже отвел душу.
Из-за барака тенью выскользнул Лебенталь.
— Жив?
— Жив. Пока.
— Он его топтал, — объяснил Бергер. — Обычно он только бьет. Наверно, принял больше, чем всегда.
Лебенталь прижал руки к груди, показывая, что у него кое-что под курткой.
— Я жратву принес.
— Тише ты! Не то весь барак сбежится. А что у тебя?
— Мясо, — прошептал Лебенталь. — Это за зуб.
— Мясо?
— Ага. Много мяса. И хлеб.
Про зайца он решил не врать. Не то сейчас настроение. Он посмотрел на темный силуэт на земле, возле которого склонился на коленях Бергер.
— Может, еще успеет съесть хоть кусочек? — спросил Лебенталь. — Мясо-то вареное.
Туман оседал все гуще. Бухер стоял у двойной ограды, за которой были женские бараки.
— Рут! — позвал он шепотом. — Рут!
Из тумана выплыла неясная тень. Он напряженно всматривался в силуэт, пытаясь понять, она это или не она.
— Рут! — шепнул он снова. — Это ты?
— Да.
— Ты меня видишь?
— Да.
— Я принес поесть. Руку мою видишь?
— Вижу, вижу.
— Это мясо. Я бросаю. Лови!
Он взял кусочек мяса и перебросил через двойное заграждение. Это была половина порции, которая ему досталась. Он слышал, как кусок упал на той стороне, фигура за оградой нагнулась и стала шарить по земле.
— Слева! Слева от тебя! — шепотом командовал Бухер. — Примерно в метре слева от себя ищи. Нашла?
— Нет.
— Левее. На метр левее от тебя. Вареное мясо! Поищи как следует, Рут!
Тень замерла.
— Нашла?
— Да.
— Слава Богу! Съешь сразу, вкусно?
— Очень! А у тебя еще есть?
Бухер опешил и насторожился.
— Нет. Свою половину я уже съел.
— У тебя есть еще. Бросай, бросай скорее!
Бухер подошел к проволоке так близко, что колючки царапали кожу. Через внутренние ограды лагеря ток не пропускали.
— Ты не Рут! Ты не Рут!
— Рут, Рут! Еще! Кидай!
Внезапно он понял — это не Рут! Рут никогда бы так не сказала! Туман, волнение, эта тень, этот шепот его попутали!
— Ты не Рут! Скажи, как зовут меня.
— Тс! Тихо! Кидай!
— Скажи, как меня зовут? Говори!
Тень не отвечала.
— Это мясо для Рут! Для Рут! — кричал Бухер шепотом. — Отдай ей его! Ты поняла? Отдай мясо ей!
— Хорошо, хорошо. У тебя еще есть?
— Нет! Отдай мясо ей! Это не твое! Это ее мясо! Ее!
— Да-да, конечно.
— Отдай ей. Или я… Я тебя…
Он осекся. Что он может сделать? Он прекрасно знает: тень за забором давно уже заглотила этот кусочек мяса. В отчаянии он рухнул на землю, словно сбитый ударом незримого кулака.
— Ах ты подлая тварь!.. Чтоб ты сдохла! Подавилась этим мясом!
Это было уж чересчур. Впервые за столько месяцев кусок мяса — и так по-идиотски его упустить! Он всхлипывал, хотя слез не было.
Тень на той стороне шепотом пискнула:
— Дай еще! А я тебе покажусь. Я тоже умею. Смотри!
Похоже, она и впрямь задрала подол. Белесые волны тумана искажали ее движения, превращая их в странный, похабный и гротескный, почти обезьяний танец.
— Ах ты дрянь! — шептал Бухер. — Чтоб ты подохла, сука! Идиот, какой же я идиот!
Надо было сперва твердо убедиться, расспросить, а уж потом бросать. Или дождаться, пока туман рассеется и станет лучше видно — но тогда он мог бы не дотерпеть и съел бы мясо сам. Он хотел отдать его Рут как можно скорее. А тут как раз туман, он еще подумал, какая удача. А теперь вот, — он застонал и в бессильной ярости принялся молотить кулаками землю.
— Идиот! Что я наделал, кретин несчастный!
Кусок мяса — это ведь кусок жизни. Ему казалось, его сейчас стошнит от обиды.
* * *
Бухера разбудила ночная прохлада. Он встал и поплелся обратно. Около барака о кого-то споткнулся. И только тогда увидел рядом пятьсот девятого.
— Кто это тут? Вестхоф?
— Да.
— Он умер?
— Да.
Бухер наклонился пониже, чтобы разглядеть лицо умершего. Туман оставил на нем свою влагу, а удары сапог Хандке — черные пятна синяков. Он всматривался в это лицо, а думал об утраченном мясе, и почему-то казалось, что одно связано с другим.
— Вот черт! — сказал он. — Ну почему мы ему не помогли?
Пятьсот девятый поднял на него глаза.
— Не говори ерунды. Разве мы могли ему помочь?
— Как знать. Может, и могли. Почему нет? Другое-то смогли ведь.
Пятьсот девятый молчал. Бухер опустился рядом с ним на землю.
— У Вебера ведь мы выстояли, — произнес он.
Пятьсот девятый смотрел в туманную мглу. «Опять одно и то же, — думал он. — Опять это лжегеройство. Вечная беда. Этот мальчишка впервые за много лет почувствовал вкус непокорства, которое, слава Богу, хорошо обошлось, — и вот уже геройская дурь ударила ему в голову, и он начисто забывает об опасности».
— Ты считаешь, если мы выстояли против самого начальника режима, то уж против пьяного старосты барака выстояли бы тем более, верно?
— В общем, да. А почему нет?
— И что, по-твоему, нам надо было предпринять?
— Не знаю. Что-нибудь. Но не позволять ему просто так Вестхофа затаптывать.
— Может, нам надо было вшестером или ввосьмером наброситься на этого Хандке? Так ты считаешь?
— Нет. Бесполезно. Он сильнее нас.
— Что тогда? Может, поговорить с ним? Сказать ему, что надо вести себя благоразумно?
Бухер не отвечал. Сам понимал, что все это без смысла. Некоторое время пятьсот девятый смотрел на него молча.
— Послушай, — сказал он наконец. — Там, у Вебера, нечего было терять. Мы просто отказались, и при этом нам невероятно повезло. Но предприми мы сегодня хоть что-то против Хандке, он бы тогда еще двоих-троих из нас угробил и доложил по начальству: мол, барак бунтует. Бергера как старосту блока и еще пару-тройку зачинщиков повесили бы. Вероятно, и тебя в их числе. Остальных еды бы лишили на несколько дней — это еще мертвецов десятка два, если не три. Верно я говорю?
Бухер медлил с ответом.
— Возможно, — сказал он наконец.
— Ты можешь предложить что-то другое?
Бухер подумал.
— Нет.
— Я тоже нет. У Вестхофа был припадок лагерного бешенства. Как и у Хандке. Скажи он то, чего Хандке от него требовал, он бы отделался одной-двумя затрещинами. Он хороший был мужик, этот Вестхоф. Вполне бы мог нам пригодиться. Но дурак. — Пятьсот девятый повернулся к Бухеру. Голос его был полон горечи. — Или ты думаешь, ты один тут сидишь и о нем горюешь?
— Нет.
— Может, если бы мы оба у Вебера не выстояли, и он бы язык попридержал. Может, как раз из-за этого он сегодня забыл об осторожности. Ты об этом хоть раз подумал?
— Нет. — Бухер в смятении глядел на пятьсот девятого. — Ты правда так думаешь?
— Все может быть. Мне случалось видеть и не такие глупости. И делали их люди получше Вестхофа. И чем лучше были люди, тем большие глупости они порой совершали, считая, что надо выказать мужество. Все это идиотская книжная романтика Вагнера из двадцать первого барака, знаешь такого?
— Да.
— Сейчас это не человек, а развалина. А когда-то был человек, мужественный человек. Только вот мужества у него оказалось слишком много. Сдачи дал. После этого два года он был отрадой всех эсэсовцев. Вебер его почти что любил. А после он сломался. Навсегда. И чего ради? Он бы очень мог нам пригодиться. Но он… не совладал со своим мужеством. И таких много было. Выжили немногие. А уж тех, кто не сломался, и того меньше. Вот почему я тебя сегодня удержал, когда Хандке Вестхофа затаптывал. Вот почему я ему ответил, когда он спросил, кто мы такие. Теперь ты понял наконец или нет?
— Значит, ты думаешь, что Вестхоф…
— Это не важно. Вестхофа уже нет.
Бухер молчал. Теперь он отчетливее видел пятьсот девятого. Пелена тумана слегка рассеялась, и где-то, нащупав прореху, сквозь нее уже сочился лунный свет. Пятьсот девятый выпрямился. Все лицо его было в кровоподтеках — черных, зеленых, лилово-синих. Бухер вдруг вспомнил старые лагерные истории, которые ходили в зоне про него и про Бергера. Наверно, он и сам один из тех людей, про которых сейчас рассказывал.
— Слушай, — сказал ему пятьсот девятый. — Слушай и запоминай. Это только в дурацких романах пишут, будто дух сломить нельзя. Я знал прекрасных людей, которых превращали в ревущую от боли скотину. Почти всякое сопротивление можно сломить, нужно только время и подходящие инструменты. И того и другого у них предостаточно. — Он кивнул в сторону эсэсовских казарм. — И они прекрасно это знают. Они только того и ждут. При сопротивлении важно, чего ты достигаешь, а не как ты при этом выглядишь. Бессмысленное геройство — все равно что бессмысленное самоубийство. А наши крохи сопротивления — это единственное, что у нас еще осталось. Их надо хорошенько прятать и пользоваться только в самом крайнем случае, как мы с тобой у Вебера. Иначе…
Лунный свет дополз до тела Вестхофа. Он скользнул по его лицу и мертвому затылку.
— Хоть несколько из нас должны выжить, — прошептал пятьсот девятый. — Сберечь себя на потом. Чтобы вот это все не было понапрасну. Несколько из тех, кто не сломлен.
В изнеможении он откинулся назад. Думать было почти так же трудно, как бегать. Обычно голод и слабость не позволяли ни того ни другого. Но порой случались вдруг минуты странной легкости, когда все казалось удивительно прозрачным, пока мир снова не окутывала дрожащая дымка усталости.
— Несколько тех, кто не сломлен и не захочет забыть, — добавил пятьсот девятый и пристально посмотрел на Бухера.
«Парень на двадцать лет моложе меня, — подумал он. — Он еще многое может. И не сломлен. А я? Время, время, — внезапное отчаяние накатило на него. — Время ест тебя, как ржавчина. Его заметишь, только когда все это будет позади. И попытаешься там, на воле, все начать сначала. Только тогда и поймешь, прикончили тебя или все же не совсем. Эти десять лет в зоне — каждый год идет за два, если не за три. Хватит ли сил? А сил потребуется ох как много!»
— Перед нами никто не будет падать на колени, когда мы отсюда выйдем, — сказал он. — Все вот это будут отрицать и постараются забыть. И нас тоже. И многие из нас тоже захотят все забыть.
— Я не забуду, — произнес Бухер мрачно. — Ни вот этого, сейчас. Ни всего остального.
— Вот и хорошо. — Волна утомления нахлынула с новой силой. Пятьсот девятый закрыл было глаза, но тут же открыл их снова. Есть одно, что надо высказать, пока оно снова не ускользнуло. Бухер должен это знать. Может, он вообще будет единственный, кому удастся выжить. Важно, чтобы он это знал. — Хандке не нацист, — произнес пятьсот девятый уже с трудом. — Он заключенный, как и мы. Там, на воле, он, вероятно, никогда бы никого не убил. А здесь он убивает, потому что ему дана власть. Он знает — жаловаться на него мы не будем, бесполезно. Все равно его покроют. То есть власть его бесконтрольна. В этом все дело. Власть и безответственность… Слишком много власти в недостойных руках… Вообще слишком много власти… в любых руках… Понимаешь?
— Да, — ответил Бухер.
Пятьсот девятый кивнул.
— Это и еще другое. Леность сердца… Страх… Уступчивость совести… Вот наши беды. Я об этом сегодня… весь вечер думал.
Усталость была теперь уже как черная туча, что с грохотом заволакивала взор. Пятьсот девятый достал из кармана кусок хлеба.
— На вот. Мне не нужно. Мне мяса хватило. Отдашь это Рут…
Бухер смотрел на него, не в силах шелохнуться.
— Я случайно все слышал, — пробормотал пятьсот девятый слабеющим голосом, с трудом превозмогая внезапную сонливость. — Отдашь это ей… Ведь это… — Голова его упала на грудь, но он с усилием поднял ее еще раз, и его разукрашенный кровоподтеками череп внезапно озарила улыбка. — Ведь это тоже очень важно… что-то давать…
Бухер взял хлеб и снова пошел к забору женского лагеря. Туман теперь висел на уровне головы. Ниже все было видно. Было что-то призрачно-фантастическое в зрелище безголовых мусульман, что цепочкой плелись к уборной. Спустя некоторое время пришла Рут. Она тоже была без головы.
— Пригнись, — шепнул ей Бухер.
Теперь оба они сидели на корточках. Бухер бросил ей хлеб. Он размышлял, сказать ей про мясо или нет. Решил не говорить.
— Рут, — сказал он вместо этого. — По-моему, мы отсюда выберемся.
Она не смогла ему ответить. Во рту у нее был хлеб. Но она смотрела на него. Глаза у нее были раскрыты широко-широко.
— Я теперь твердо в это верю, — добавил Бухер.
Он и сам не знал, откуда вдруг в нем эта вера. Как-то это связано с пятьсот девятым и с тем, что тот сказал.
Бухер вернулся к бараку. Пятьсот девятый крепко спал. Он лежал рядом с Вестхофом, голова к голове. Оба лица заплыли кровоподтеками, и Бухер почти не мог различить, кто из этих двоих дышит, а кто нет. Он не стал будить пятьсот девятого. Он знал — тот уже два дня не заходит в барак, все ждет Левинского. Ночь была не слишком холодная, но Бухер все равно стянул куртки с Вестхофа и еще с двоих мертвецов, чтобы укрыть пятьсот девятого потеплее.
