VII
Когда двое суток спустя шарфюрер Бройер приказал отпереть двери, они оба просто выпали из клетушек карцера. Последние тридцать часов оба провели, то и дело проваливаясь из полубессознательного состояния в полное забытье. В первый день они вначале еще перестукивались, потом перестали.
Их вынесли. Положили на «танцплощадке» под стеной, что тянется вокруг крематория. Сотни заключенных смотрели на них; ни один не сдвинулся с места. Не попробовал их унести. Даже не подал виду, что их заметил. Не было приказа, как с ними поступить, поэтому и их самих как бы не было. Всякий, кто осмелился бы к ним прикоснуться, сам угодил бы в карцер.
Два часа спустя труповозка собирала в зоне последние трупы.
— А с этими что? — лениво спросил дежурный эсэсовец. — Их тоже берем?
— Да это двое из карцера.
— Окочурились?
— Похоже на то.
Тут эсэсовец увидел, что рука пятьсот девятого медленно сомкнулась в кулак, а потом снова разжалась.
— Еще не совсем, — сказал он.
У него ломило поясницу. Этой ночью они с Фрици в «Летучей мыши» задали жару. Он даже зажмурился. Все-таки он выиграл пари у этого Гофмана. Гофман с Вильмой был. Бутылка «Хенесси». Отличный коньяк. Но сейчас он как выжатый лимон.
— Узнайте в карцере или в канцелярии, куда их, — приказал он одному из носильщиков.
Вскоре тот вернулся. Вместе с ним торопливой походкой прискакал рыжий писарь.
— Эти двое из карцера освобождены, — сообщил он. — Их надо в Малый лагерь. Их еще днем должны были выпустить. В комендатуре есть приказ.
— Тогда уберите их отсюда. — Эсэсовец лениво просмотрел свой список. — У меня тридцать восемь отходняков. — Он пересчитал трупы, аккуратными рядками разложенные перед входом в крематорий. — Тридцать восемь. Все правильно. Уберите этих, а то они мне счет собьют.
— Четыре человека ко мне! Отнести в Малый лагерь! — гаркнул надзиратель носильщикам.
Те подошли, подхватили бесчувственные тела за руки, за ноги.
— Сюда давайте, — шептал рьжий писарь. — Скорей! Подальше от трупов. Вот сюда.
— Да они уже, считай, что там, — сказал один из носильщиков.
— Заткнись! Делай что тебе говорят!
Носильщики оттащили пятьсот девятого и Бухера из-под стены. Рыжий склонился над ними и прислушался.
— Живы еще! Тащите носилки! Скорей!
Он пугливо огляделся. Боялся, что появится Вебер, вспомнит отказников и без долгих слов прикажет повесить. Он дождался, пока вернутся носильщики с носилками. Носилки были неказистые, сколоченные из неструганых досок, — а какие еще нужны для трупов?
— Грузите! Да скорей же!
Лагерный плац между главными воротами и крематорием был самым опасным участком зоны. Здесь почти всегда слонялись эсэсовцы, да и шарфюрер Бройер был поблизости. А он очень не любил хоть кого-то выпускать из своего карцера живым. Приказ Нойбауэра был исполнен, пятьсот девятый и Бухер формально из карцера выпущены, и теперь ничто не мешало открыть на них охоту. Теперь кто угодно мог отвести на них душу, не говоря уж о Вебере, для которого, знай он, что эти двое еще живы, отправить их на тот свет было просто делом чести.
— Ну что за дурь! — заартачился один из носильщиков. — Сегодня тащи их через всю зону в Малый лагерь, а завтра с утра, как пить дать, волоки обратно. Они же двух часов не протянут!
— Это не твоего ума дело, идиот! — Рыжий был вне себя от ярости. — Бери и неси, ясно? Двигай! Неужто среди вас ни одного умного нет?
— Ну, есть, — отозвался пожилой лагерник, уже ухватившийся за носилки с пятьсот девятым. — А что с ними такое? Что-нибудь особенное?
— Они из двадцать второго барака. — Писарь еще раз огляделся по сторонам и подошел к носильщику поближе. — Это те двое, которые позавчера отказались подписать.
— Что подписать?
— Заявление на добровольное участие в опытах лекаря-живодера. Четверых других он забрал.
— Что? И их не повесили?
— Нет. — Писарь прошел еще несколько шагов рядом с носилками. — Их надо доставить обратно в барак. Такой был приказ. Выполняйте скорей, пока их никто здесь не увидел.
— Вон оно что. Понятно!
И носильщик так резво рванулся вперед, что носилками чуть не сбил с ног своего напарника.
— Ты что? — взвился тот. — Совсем рехнулся?
— Нет. Давай-ка сперва этих двух отсюда утащим. А потом я тебе все объясню.
Писарь отстал. Две пары носильщиков удалялись теперь сосредоточенно и быстро, пока не скрылись за административным корпусом. Солнце клонилось к закату. Пятьсот девятый и Бухер провели в карцере на полдня больше положенного. В этой маленькой творческой вариации начальственного приказа Бройер не смог себе отказать.
Передний носильщик обернулся.
— Так в чем дело? Что, какие-нибудь важные птицы?
— Нет. Но это двое из тех шестерых, которых Вебер в пятницу забрал из Малого лагеря.
— За что же их так отделали? Видок у них — будто их пропустили через мясорубку.
— Считай, что так. Ведь они отказались идти на опыты к живодеру. Это в лаборатории около города, писарь, рыжий этот, сказал. Туда уже многих забрали.
Передний носильщик даже присвистнул.
— Вот черт! И после этого они еще живы?
— Как видишь.
Передний все еще недоверчиво тряс головой.
— И их даже выпустили из карцера? Не повесили? Это как же понимать? Что-то я такого не припомню.
Они дошли до первых бараков. Хотя было воскресенье, бригады целый день вкалывали и лишь недавно вернулись с работ. На дорожках зоны было полно арестантов. Сенсационная весть распространилась с быстротой молнии.
В лагере знали, куда и зачем забрали тех шестерых. Знали и о том, что пятьсот девятый и Бухер угодили в карцер — слух об этом дошел из канцелярии и тут же забылся. Никто не ждал их обратно живыми. Но они вернулись — и даже тот, кто ничего не знал, сразу видел: вернулись они не потому, что не понадобились; тех, кто не нужен, так не избивают.
— Погоди! — сказал кто-то из толпы заднему носильщику. — Дай-ка, я тебе подсоблю. Так легче.
И он ухватился за одну из ручек. Тотчас же объявился напарник и у переднего носильщика. Еще миг спустя и вторые носилки понесли четверо. В этом не было нужды, пятьсот девятый и Бухер весили немного, но арестанты хотели хоть что-то сделать для них, а что еще можно было сделать в эту минуту? Носилки несли бережно, словно они хрустальные, и незримым глашатаем впереди них бежала весть: «Эти двое, отказавшиеся выполнить приказ, вернулись живыми! Двое из Малого лагеря! Двое из бараков, где только жалкие доходяги!» Это было неслыханное дело. Никто не знал, что своей жизнью они обязаны лишь прихоти Нойбауэра, да это было и не важно. Важно было другое: они посмели отказаться и все же возвращаются живыми!
Левинский вышел из своего тринадцатого барака задолго до приближения носилок.
— Это правда? — спросил он еще издали.
— Вроде да. Смотри сам, они это или не они.
Левинский подошел и склонился над носилками.
— По-моему, да. Да, это тот, с кем я разговаривал. А еще четверо где? Погибли?
— В карцере были только эти двое. Писарь сказал, остальные пошли. Только эти нет. Отказались.
Левинский медленно выпрямился. Рядом с собой он увидел Гольдштейна.
— Отказались. Мыслимое ли дело!
— Нет. А уж особенно для доходяг из Малого лагеря.
— Да я не про то. Я про то, что их отпустили.
Гольдштейн и Левинский переглянулись. К ним подошел Мюнцер.
— Похоже, наши тысячелетние братья начинают давать слабину, — сказал он.
— Да? — Левинский обернулся. Мюнцер высказал вслух то, о чем они с Гольдштейном как раз подумали. — С чего ты взял?
— Сам старик распорядился их помиловать, — сообщил Мюнцер. — Вебер-то повесить хотел.
— Ты-то откуда знаешь?
— Писарь рыжий рассказал. Он сам слышал.
Секунду Левинский молча о чем-то думал, потом обратился к маленькому седому арестанту.
— Сходи к Вернеру, — шепнул он. — Расскажи ему. Скажи, что тот, который просил нас все запомнить, выжил.
Седой человечек кивнул и куда-то засеменил вдоль барака. Носильщики с носилками тем временем шли дальше. Все больше и больше лагерников высыпали из своих бараков. Некоторые на миг боязливо подбегали к носилкам, чтобы глянуть на мучеников. Рука пятьсот девятого свесилась с носилок и заскребла по земле. Мгновенно подскочили двое и бережно положили руку на носилки.
Левинский и Гольдштейн смотрели вслед носильщикам.
— Отчаянные, должно быть, ребята эти доходяги, чтобы так вот просто взять и отказаться, а? Никогда такого не ожидал.
— Я тоже. — Левинский все еще смотрел на дорогу, по которой уносили двух смельчаков. — Надо, чтобы они выжили, — сказал он затем. — Нельзя дать им умереть. Знаешь почему?
— Могу догадаться. Наверно, потому, что только тогда это будет настоящей правдой.
— Ну да. Если они умрут, завтра об этом все забудут. А если нет…
«Если нет, они станут для лагеря живым доказательством того, что кое-что меняется», — подумал Левинский. Но вслух сказать не решился.
— Нам это может понадобиться, — сказал он вместо этого. — Особенно сейчас.
Гольдштейн кивнул.
Носильщики все еще не дошли до Малого лагеря. Полнеба сейчас было охвачено кровавым багрянцем заката. Отсвет его падал на правую шеренгу бараков Рабочего лагеря, левую же окутывали голубоватые сумерки. Из окон и дверей бараков на затененной стороне глядели обычные, бледные и стертые арестантские лица; но на другой стороне дороги в такие же лица яркий закатный свет, казалось, вдохнул мощный порыв жизни. Посреди дороги, облитые лучами заката, шли носильщики. Свет падал на неподвижные, все в крови и грязи, тела на носилках, и внезапно стало казаться, что это не просто несут восвояси двух до полусмерти измордованных доходяг, а движется некое странное, жалкое и торжественное триумфальное шествие. Они выстояли. Они еще дышат. Их не удалось сломить.
Над ними колдовал Бергер. Лебенталь раздобыл супа из брюквы. Но они только выпили воды и, все еще в полубеспамятстве, снова заснули. А потом, много времени спустя, сквозь медленно расступавшееся забытье пятьсот девятый ощутил теплое и влажное прикосновение. Было в нем что-то очень родное, но зыбкое, далекое и давно забытое. Очень давно. Тепло. Он раскрыл глаза.
Овчарка лизал ему руку.
— Воды, — прошептал пятьсот девятый.
Бергер смазал им йодом ссадины и выбитые суставы. Сейчас он поднял глаза, взял жестянку с супом и поднес ее к губам пятьсот девятого.
— На-ка вот, выпей.
Пятьсот девятый попил.
— С Бухером что? — спросил он через силу.
— Лежит рядом с тобой.
Пятьсот девятый хотел спросить что-то еще.
— Да жив, жив он, — упредил его Бергер. — Лежи, отдыхай.
На поверку их пришлось выносить. Их положили на землю перед бараком вместе с другими лежачими. Было уже темно, и ночь предстояла холодная.
Принимал поверку надзиратель Больте. В лица пятьсот девятого и Бухера он всматривался так, словно разглядывал раздавленных насекомых.
— Эти двое уже перекинулись, — изрек он. — Какого черта вы их к больным положили?
— Они пока что живы, господин шарфюрер.
— Именно что пока, — съязвил Хандке, староста барака.
— Ну, значит, завтра. Эти уж точно вылетят в трубу… Можете хоть голову давать на отсечение.
Больте сразу же ушел. В кармане у него были кое-какие деньги, и он спешил рискнуть ими за картишками.
— Вольно! — закричали старосты блоков. — Дневальные, получите еду!
Ветераны бережно понесли пятьсот девятого и Бухера обратно. Наблюдавший за ними Хандке осклабился:
— Они у вас что, хрустальные?
Никто ему не ответил. Он постоял немного, потом тоже ушел.
— Ну и скотина! — процедил сквозь зубы Вестхоф и сплюнул. — Какая же скотина!
Бергер внимательно на него глянул. С некоторых пор Вестхоф явно страдал лагерным бешенством. Он стал раздражительным, ходил мрачный, бормотал что-то себе под нос и все время нарывался на ссору.
— Успокойся, — резко осадил его Бергер. — Нечего шум поднимать. Мы и без тебя прекрасно знаем, кто такой Хандке.
Вестхоф уставился на него исподлобья.
— Да он такой же лагерник, как и мы. И при этом такая сволочь. Это же просто…
— Ладно, все и так знают. Но есть сотни гадов похлеще, чем он. Власть развращает, или для тебя это новость? Так что помоги-ка лучше их положить.
Для пятьсот девятого и Бухера освободили по целому отдельному лежаку. Шесть человек спали ради них на полу. Среди них и Карел, мальчонка из Чехословакии. Сейчас он тоже помогал нести.
— Этот шарфюрер ничего не смыслит, — сказал он Бергеру.
— Вот как?
— Они не вылетят в трубу. Уж завтра точно нет. Можно было запросто с ним поспорить.
Бергер посмотрел на мальчишку маленькое личико было сосредоточенно и серьезно. «Вылететь в трубу» — это был лагерный синоним кремации.
— Послушай, Карел, — сказал Бергер. — С эсэсовцами можно спорить, только твердо зная, что проиграешь. Но даже тогда лучше не надо.
— Они завтра в трубу не вылетят. Они нет. Во те — да. — Карел показал на троих мусульман, в беспамятстве распластанных на полу.
Бергер снова внимательно на него глянул.
— Ты прав, — только и сказал он.
Карел кивнул без всякой гордости. В этих вещах он был дока.
На следующий вечер они уже могли разговаривать. Лица их так отощали, что для опухолей и шишек на них просто не было мяса. Они переливались синими и черными кровоподтеками, но уже были видны глаза, а губы, как оказалось, только треснуты, не рассечены.
— Когда разговариваете, губами старайтесь не шевелить, — приказал Бергер.
Это было нетрудно. Уж этому они в лагере научились. Каждый, кто мотал здесь срок, умел говорить так, что лицо вообще оставалось неподвижно.
После раздачи еды послышался стук в дверь. На миг все сердца тоскливо сжались — каждый испуганно спрашивал себя: неужели их все-таки возьмут?
Стук повторился, осторожный, едва слышный.
— Пятьсот девятый! Бухер! — зашипел Агасфер. — Прикиньтесь мертвыми!
— Открой, Лео, — прошептал пятьсот девятый. — Это не СС. Те приходят… иначе.
Стук прекратился. Несколько секунд спустя в проеме окна смутно обрисовалась фигура и помахала рукой.
— Открой, Лео, — сказал пятьсот девятый. — Это к нам гость из Большого лагеря.
Лебенталь открыл, тень проскользнула в барак.
— Левинский, — представилась тень в темноте. — Станислав. Есть кто-нибудь, кто не спит?
— Есть. Тут мы.
Левинский ощупью протянул руку в сторону говорившего — это был Бергер.
— Да где? Я боюсь кого-нибудь раздавить.
— Стой там.
Бергер сам подошел к нему.
— Вот сюда. Садись.
— Они живы? Оба?
— Да. Лежат вот здесь, слева от тебя.
Левинский сунул что-то Бергеру в руку.
— Возьми вот кое-что.
— Что это?
— Йод, аспирин, вата. Еще вот немного марли. А это перекись водорода.
— Целая аптека, — изумился Бергер. — Откуда это у тебя?
— Украли. Из больнички. Один из наших прибирается там.
— Отлично. Нам пригодится.
— А это вот сахар. Кусковой. В воду им положите. Полезно.
— Сахар? — переспросил Лебенталь. — А сахар-то у тебя откуда?
— Оттуда. Ты, что ли, Лебенталь? — спросил Левинский наугад в темноту.
— Да, а ты откуда знаешь?
— Потому что ты спрашиваешь.
— Я вовсе не для того спрашиваю, — обиделся Лебенталь.
— Не могу тебе сказать откуда. Принес один, из девятого барака. Для ваших двоих. Вот еще сыру немного. А от одиннадцатого барака — шесть сигарет.
Сигареты! Шесть сигарет! Немыслимое сокровище! На секунду воцарилась мертвая тишина.
— Лео, — проронил наконец Агасфер. — А он получше тебя будет.
— Ерунда. — Левинский говорил отрывисто и быстро, будто запыхавшись. — Принесли до закрытия бараков. Знали, что я к вам пойду, как только в зоне тихо станет.
— Левинский, — прошептал пятьсот девятый. — Это ты?
— Я.
— Ты выбрался?
— Ясное дело. А как бы иначе я сюда попал? Я же механик. Кусок проволоки — и все дела. Меня замки любят. Вообще-то можно и через окно. У вас-то как с этим?
— Здесь не запирают. Уборная-то на улице, — объяснил Бергер.
— Ах да, конечно. Я забыл. — Левинский на секунду умолк. — А другие подписали? — спросил он затем, повернувшись в сторону пятьсот девятого. — Ну, те, которые с вами были?
— Да.
— А вы нет?
— А мы нет.
Левинский подался чуть вперед.
— Мы не верили, что вы сдюжите.
— Я тоже, — признался пятьсот девятый.
— Да я не в том смысле, что вы выдержали. А в том, что с вами не сделают чего похуже.
— И я о том же.
— Оставь их, — сказал Бергер. — Они еще очень слабы. Да и зачем тебе все эти подробности?
Левинский шелохнулся в темноте.
— Это важнее, чем ты думаешь. — Он встал. — Мне пора. Я скоро снова приду. Еще чего-нибудь принесу. Да и обсудить кое-что с вами надо.
— Ладно.
— У вас тут ночью шмон часто устраивают?
— А зачем? Трупы пересчитывать?
— Значит, вообще нет? Это хорошо.
— Левинский, — шепотом позвал пятьсот девятый.
— Да.
— Ты точно еще придешь?
— Точно.
— Послушай. — Пятьсот девятый в волнении искал слова. — Мы еще… нас еще не совсем… в общем, мы еще годимся… Для дела.
— Потому я и приду Не из одной любви к ближнему можешь не сомневаться.
— Хорошо. Тогда хорошо. Тогда ты точно придешь.
— Точно.
— Не забывайте нас.
— Ты мне это однажды уже говорил. Видишь, я не забыл. Потому и пришел. И еще приду.
Левинский ощупью стал пробираться к выходу. Лебенталь прикрыл за ним дверь.
— Стой, — шепнул Левинский уже из-за двери. — Забыл кое-что. Вот.
— А ты не можешь разузнать, откуда все-таки сахар? — спросил Лебенталь.
— Не знаю. Посмотрим. — Левинский отвечал все так же отрывисто и как будто впопыхах. — На вот, возьми. Прочтите. Мы сегодня получили.
Он сунул в ладонь Лебенталя сложенный вчетверо листок и исчез, растворившись в черной тени барака.
Лебенталь закрыл дверь.
— Сахар, — пробормотал Агасфер. — Дайте кусочек потрогать, только потрогать, больше ничего.
— Вода еще есть? — спросил Бергер.
— Вот. — Лебенталь протянул ему миску.
Бергер взял два куска сахара, бросил в воду и размешал. Потом подполз к пятьсот девятому и Бухеру.
— Выпейте вот. Только медленно. По очереди, каждый по глотку.
— Кто это там ест? — раздался голос со средних нар.
— Да никто. Было б что есть…
— Я же слышу, кто-то глотает.
— Тебе приснилось, Аммерс.
— Ничего не приснилось! Где моя доля? Вы ее сожрали у себя там, внизу! Отдайте мою долю!
— До утра подождешь.
— До утра вы все сожрете! Всегда так. Мне каждый раз меньше всех достается. А я… — Аммерс начал всхлипывать. Никто не обращал на него внимания. Он уже несколько дней был болен, и ему казалось, что все его обманывают.
Лебенталь ощупью пробрался к пятьсот девятому — Я насчет сахара, — прошептал он смущенно. — Я же не для того спросил, чтобы скрысятничать. Я просто хотел достать вам еще.
— Ну конечно.
— И зуб еще при мне. Я его пока не продал. Ждал. Зато теперь обделаем дельце.
— Хорошо, Лео. А что тебе Левинский еще дал? У двери.
— Клочок бумаги. Это не деньги. — Лебенталь повертел листок в пальцах. — На ощупь вроде как кусок газеты.
— Газеты?
— Да вроде бы.
— Что? — спросил Бергер. — У тебя есть кусок газеты?
— Посмотри как следует, — велел пятьсот девятый.
Лебенталь подполз к двери и приоткрыл ее.
— Точно. Это кусок газеты. Оторванный.
— Прочесть можешь?
— Что, сейчас?
— А когда же еще! — рассердился Бергер.
Лебенталь поднес клочок бумаги поближе к глазам.
— Не видно. Темно.
— Открой дверь пошире. На улицу выйди. Там луна вон светит.
Лебенталь отворил дверь и на корточках пристроился на пороге. Он поворачивал обрывок газеты то так, то эдак, чтобы на него упал слабый, рассеянный свет. Потом долго его изучал.
— По-моему, это военная сводка, — сказал он наконец.
— Читай, — прошептал пятьсот девятый. — Да не томи же, изверг!
— Спичек ни у кого нет? — спросил Бергер.
— Ремаген, — разобрал наконец Лебенталь. — На Рейне.
— Что?
— Американцы… перешли Рейн… в районе Ремагена!
— Что-что? Лео! Ты не перепутал? Рейн? Ты уверен, что там написано Рейн? Может, какая французская речушка?
— Да нет. Рейн… Под Ремагеном… Американцы.
— Слушай, кончай дурить! Прочти как следует! Христом Богом прошу, Лео, прочти, что там написано!
— Все так, — подтвердил Лебенталь. — Так и написано. Теперь я ясно вижу.
— Перешли Рейн? Да как это может быть? Значит, они уже в Германии! Да читай же дальше! Читай скорей!
Все галдели наперебой. Пятьсот девятый даже не заметил, как снова закровоточили разбитые губы.
— Через Рейн переправились! Но как? На самолетах, что ли? Или на лодках? На чем? Может, с воздуха, на парашютах? Читай же, Лео!
— Мост, — шевелил губами Лео. — Они захватили мост… Теперь он под ураганным огнем немецкой артиллерии.
— Мост? — недоверчиво переспросил Бергер.
— Ну да, мост. Под Ремагеном.
— Мост, — задумчиво повторил пятьсот девятый. — Мост через Рейн… Но тогда это целая армия! Читай дальше, Лео! Что там дальше написано?
— Мелким шрифтом, я не могу разобрать.
— Неужели ни у кого нет спичек? — в отчаянии взмолился Бергер.
— Возьми вот, — раздался голос из темноты. — Тут еще две.
— Иди сюда, Лео.
Они встали в кружок у двери.
— Сахар, — ныл Аммерс. — Я знаю, у вас есть сахар. Я слышал. Где моя доля?
— Слушай, дай ты этому паразиту кусок, пусть отвяжется, — в нетерпении шепнул пятьсот девятый Бергеру.
— Нет. — Бергер готовился зажечь спичку. — Занавесьте окна одеялами или еще чем. А ты, Лео, лезь вон в угол, за одеяло. И читай.
Он чиркнул спичкой. Лебенталь принялся читать как можно быстрей. Это был обычный набор лжи и умолчаний. Мост, дескать, в стратегическом отношении бесполезен, американцы, закрепившиеся на другом берегу, окружены и находятся под ураганным огнем, а немецкая часть, не взорвавшая мост при отступлении, пойдет под трибунал.
Спичка погасла.
— Не взорвавшая мост… — Пятьсот девятый задумался. — Выходит, мост они взяли с ходу, целехоньким. Знаете, что это значит?
— Их застигли врасплох…
— Это значит, что Западный вал прорван, — произнес Бергер, но так робко, будто все это ему снится. — Западный вал прорван! Они прошли!
— Это целая армия. Не какой-нибудь воздушный десант. Десант сбросили бы уже за Рейном.
— Бог мой, а мы ничего не знаем! Мы-то думаем, что немцы все еще удерживают часть Франции!
— Прочти еще раз, Лео, — сказал пятьсот девятый. — Чтоб уж больше не сомневаться. От какого это числа? Там дата есть?
Бергер зажег вторую спичку.
— Погаси свет! — заорал кто-то.
Лебенталь уже читал.
— Ну, какое число? — подгонял его пятьсот девятый.
Лебенталь все искал.
— Одиннадцатого марта 1945 года.
— Одиннадцатого марта. А сегодня у нас какое?
Никто не знал в точности, что сейчас — конец марта или уже начало апреля. В Малом лагере они перестали вести счет дням. Но они знали — с одиннадцатого марта уже сколько-то времени прошло.
— Дайте-ка мне взглянуть скорей, — почти крикнул пятьсот девятый.
Невзирая на боль, он переполз в тот угол, где, прикрывшись одеялом, держали зажженную спичку. Лебенталь посторонился. Пятьсот девятый впился глазами в клочок бумаги, прочел. Крохотный огонек гаснущей спички еле-еле освещал уже только заголовок.
— Прикури сигарету, Бергер, скорей!
Бергер упал на колени и успел закурить.
— Чего ты-то сюда приполз? — спросил он пятьсот девятого и сунул ему сигарету в рот. Спичка погасла.
— Дай-ка мне эту бумажку, — попросил пятьсот девятый Лебенталя.
Лебенталь дал. Пятьсот девятый тщательно сложил листок и сунул под рубашку. Теперь он чувствовал его кожей. Только после этого он затянулся.
— На вот, передай дальше.
— Кто там курит? — спросил арестант, давший спички.
— До тебя тоже дойдет. Каждому по затяжке.
— Не хочу я курить, — захныкал Аммерс. — Я сахару хочу.
Пятьсот девятый заполз обратно на свой лежак. Бергер и Лебенталь ему помогли.
— Бергер, — прошептал он, отдышавшись. — Теперь ты веришь?
— Теперь да.
— Я все-таки прав и насчет города, и насчет бомбежки. — Да.
— И ты веришь, Лео?
— Да.
— Мы выберемся, мы должны…
— Обсудим все это завтра, — сказал Бергер. — А сейчас спи.
Пятьсот девятый откинулся на лежак. У него кружилась голова.
Он решил, что это от сигареты. Маленький красный огонек, бережно прикрываемый ладонями, пошел блуждать по бараку.
— Вот, — приказал Бергер. — Выпей-ка еще сахарной водички.
Пятьсот девятый сделал глоток.
— Остальной сахар поберегите, — прошептал он. — Больше в воду не бросайте. Лучше обменяем на еду. На настоящую еду, это важней.
— У вас там еще есть сигареты, — прокаркал кто-то из темноты. — Давайте их сюда!
— Нету больше, — ответил Бергер.
— Нет есть. У вас точно есть. Выкладывайте!
— Все, что принесли, принесли вот для тех двоих, из карцера.
— Еще чего! Табачок на всех! Выкладывай!
— Берегись, Бергер! — прошептал пятьсот девятый. — Палку возьми! Сигареты мы тоже на еду обменяем. Лео, ты тоже следи!
— Слежу-слежу, не бойся.
Ветераны сбились в кружок. Вокруг уже слышались топот сбегающихся арестантов, ругань, проклятия, крики, удары, падения. На нарах тоже начиналась возня и шевеление.
Бергер выждал секунду. Потом набрал побольше воздуха и гаркнул:
— Атас! СС идет!
Шуршание, топот ног, тычки, стоны — и все стихло.
— Зря мы курить начали, — сказал Лебенталь.
— Это уж точно. Остальные сигареты хоть успели припрятать?
— Давно.
— И первую надо было сберечь. Но ради такого случая…
Пятьсот девятый вдруг разом обессилел.
— Бухер, — позвал он напоследок. — Ты тоже слышал, да? — Да.
Пятьсот девятый чувствовал, как легкое поначалу головокружение становится все сильней. «Уже за Рейном», — думал он, все еще ощущая в легких пьянящий дым сигареты. Это вроде уже с ним было, совсем недавно — но когда? Дым, жадно проникающий в легкие, мучительный и неодолимо прекрасный. Ну конечно, Нойбауэр, дым его сигары, когда он, пятьсот девятый, лежал на мокром бетонном полу. Совсем недавно — а кажется, что несусветно давно, хотя на секунду страх все же передернул душу, но потом растаял, растворился в дыму, но это уже другой дым — дым горящего города, который так легко проникает сквозь колючую проволоку, дым над городом, дым над Рейном; внезапно ему показалось, что он лежит на туманном лугу, а луг под ним кренится, кренится, но мягко так, уютно, а он проваливается в блаженную темноту, проваливается, но впервые без страха.
