XXI
Нойбауэр, не отрываясь, смотрел на письмо. Потом перечитал последние строчки. «Вот почему я ухожу. Если ты хочешь оставаться в ловушке, дело твое. Я хочу быть на свободе. Фрею забираю с собой. Догоняй. Сельма». И адрес указан: какая-то деревушка в Баварии.
Нойбауэр огляделся. Он решительно ничего не понимал. Это какое-то недоразумение. Да они сейчас вернутся. Бросить его в такую минуту — нет, этого просто не может быть!
Он бухнулся во французское кресло. Кресло затрещало. Он встал, пнул кресло ногой и тяжело опустился на софу. Рухлядь французская! Это ж надо было накупить такое старье с финтифлюшками, вместо того чтобы поставить нормальную, как у людей, добротную немецкую мебель. А все из-за жены, ради нее старался. Где-то что-то прочитала и вбила себе в голову, что так будет и дорого, и элегантно. Ему-то все это зачем? Ему, простому вояке, честному солдату фюрера? Он уже было собрался дать креслу второго пинка, но одумался. С какой стати? Может, еще удастся этот антикварный хлам продать. Впрочем, кто станет покупать искусство, когда уже слышны пушки?
Он снова встал и пошел по квартире. Распахнул платяной шкаф в спальне. Когда открывал дверцу, в душе еще теплилась надежда, но едва глянул на полки, все оборвалось. Сельма забрала с собой все меха и вообще все ценное. Он раздвинул стопки белья: шкатулки не было. Он медленно прикрыл дверцы шкафа и подошел к туалетному столику. Постоял, машинально перебирая сверкающие флаконы богемского стекла, вынимал пробки, нюхал, не чувствуя аромата. Это все подарки еще со славных времен в Чехословакии, их она не взяла. Наверно, побоялась, что побьются.
Внезапно он резко обернулся и в два прыжка подскочил к стенному шкафу, открыл его, ища глазами ключ. Впрочем, можно и не искать. Потайной сейф был распахнут и пуст. Она забрала все ценные бумаги. Даже его золотой портсигар с бриллиантовой свастикой — подарок фирмачей, когда он еще был в промышленном отделе. Зря ушел, мог бы доить этих толстосумов и дальше. Идея насчет лагеря в конечном итоге все же оказалась ошибкой. Конечно, в первые годы это было хорошее средство воздействия — зато теперь висит камнем на шее. И все-таки он был одним из самых человечных комендантов. Этим и славился. Меллерн — это не Дахау, не Ораниенбург, не Бухенвальд, не говоря уж о лагерях уничтожения.
Он прислушался. Одно из окон было распахнуто, и перед ним, словно призрак на ветру, колыхалась муслиновая занавеска. Опять этот проклятый гул на горизонте! На нервы действует. Он закрыл окно. В спешке прищемил штору. Приоткрыв окно, попытался подтянуть занавеску. Та зацепилась за угол и от рывка тут же затрещала. Он чертыхнулся и захлопнул окно. Потом отправился на кухню. Служанка сидела за столом, но вскочила, едва он вошел. Он что-то буркнул, даже не взглянув в ее сторону. Эта сука, конечно, уже все знает. Он сам достал бутылку пива из холодильника. Увидел рядом полбутылки можжевеловой водки, прихватил и ее и понес обе бутылки в гостиную. Потом пришлось вернуться — стаканы забыл. Служанка стояла у окна и прислушивалась. Она резко обернулась, словно ее застукали за чем-то недозволенным.
— Приготовить вам что-нибудь поесть?
— Нет.
И потопал обратно в гостиную. Терпкая можжевеловка была хороша, пиво в меру холодное. «Удрали, — думал он. — Как жиды. Да нет, хуже! Жиды так не поступают. Они до последнего держатся вместе». Он сам сколько раз видел. Так его одурачить! Бросить в беде! Вот она — благодарность! А ведь как бы он мог наслаждаться жизнью, не будь он таким верным семьянином. Ну, не то чтобы уж совсем, но можно считать, что верным. Да, конечно, верным, если подумать, сколько всего он мог себе позволить! А тут каких-то несколько раз. Вдовушка — та вообще не в счет. Но несколько лет назад была одна рыженькая, приехала мужа из лагеря вызволять, со страху чего она только не вытворяла! А муж-то давно уже перекинулся. Ей, конечно, об этом не сказали. Да, веселенький получился вечерок. Но потом, правда, когда ей вручили коробку из-под сигар с прахом ее благоверного, она повела себя как полная идиотка. Пришлось посадить — и поделом, сама виновата. Плевать в оберштурмбанфюрера — это, знаете, уже слишком.
Он налил себе вторую стопку можжевеловки. С какой стати он вообще об этом вспомнил? Ах да, Сельма. Сколько всего он мог себе позволить. Да уж, кое-какие возможности он явно упустил. Другие-то пользовались вовсю. Взять хоть этого увальня Биндинга из гестапо: каждый день новенькая.
Он отодвинул бутылку. С непривычки в доме было так пусто, что, казалось, Сельма и мебель вывезла. И Фрею с собой потащила! Почему у него нет сына? Это уж не его вина, точно не его! Вот черт! Он огляделся. Что ему здесь надо? Попробовать, что ли, их найти? В этой вонючей деревне? Так она еще едет. И не скоро, наверно, доберется.
Он уставился на свои начищенные сапоги. Сапоги-то начищены, а вот честь его теперь запятнана предательством жены. Он тяжело встал и, пройдя пустым домом, вышел на улицу.
У ворот стоял «мерседес».
— В лагерь, Альфред.
Машина медленно тащилась через город.
— Стоп! — сказал вдруг Нойбауэр. — В банк, Альфред!
Он вышел, стараясь держаться как можно прямей. Никто не должен видеть, как он потрясен. Это ж надо! Еще и публично его опозорить! За последнее время сняла половину всех денег! Когда он спросил, почему его не поставили в известность, в ответ только пожали плечами и что-то сказали про совместный счет. Они еще думали, что оказывают ему любезность! Официально снятие крупных сумм сейчас не очень-то поощряется.
— В сад, Альфред!
На сей раз они ехали долго. Зато уж сад усладил его душу утренней свежестью и благодатным покоем. Фруктовые деревья уже начинали цвести, уже раскрылись кое-где, радуя глаз веселым разноцветьем, нарциссы, фиалки и крокусы. В нежной зелени первой травы они мерцали, как пестрые пасхальные яйца. Вот у них все без обмана — они вовремя взошли, вовремя распустились, они просто были тут, в срок и как положено. На природу можно положиться, природа никуда не убежит.
Он пошел к зверушкам. Кролики мирно хрумкали за проволочной сеткой. В их чистых красных глазках не было помыслов о банковских счетах. Нойбауэр просунул палец в ячейку и ласково почесал мягкую шубку своего белого ангорского любимца. А он-то хотел из этих шкурок заказать Сельме горжетку! Простофиля и болван, которого все вечно обводят вокруг пальца!
Прислонясь к решетчатой стенке, он через открытую дверь смотрел на улицу. В тепле и покое мирно жующего крольчатника его негодование постепенно сменилось жгучей жалостью к себе. Сияющая голубизна неба, цветущая ветка, что лезла прямо в дверной проем, мягко покачиваясь на ветру, трогательные мордочки зверьков в полумраке — все настраивало на меланхолический лад.
Внезапно до него снова донесся гул. Он стал теперь какой-то рваный и был сильнее, чем прежде. Он неотвратимо вторгался в его личное горе глухим, пульсирующим, подземным биением. Он стучал и стучал в ушах, и вместе с ним снова пришел страх. Но то был уже иной страх, чем прежде. Этот новый страх был острей, глубже. Нойбауэр был теперь один и уже не мог обманываться, пытаясь убедить других, а заодно и себя, что все в порядке. Теперь он был со страхом наедине и ощущал его без всяких скидок, страх забивал горло, вздымаясь откуда-то изнутри, из желудка, а потом снова опадал — из горла обратно в желудок, в самое нутро. «Я ничего такого не сделал, — думал он без особой уверенности. — Я лишь выполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Бланк мой свидетель, я совсем недавно угостил его сигарой, а мог бы и посадить. Другой бы забрал у него магазин вообще даром, ни гроша не заплатив. Бланк сам признал, он где угодно подтвердит, что я вел себя порядочно, он под присягой это покажет…» «Ничего он под присягой не покажет», — холодно возразил ему внутренний голос, и Нойбауэр даже обернулся, будто слова эти произнес кто-то у него за спиной. Вот стоят грабли, лопаты, тяпки, удобные, прочные черенки выкрашены зеленой краской, — быть бы ему сейчас крестьянином, садовником, трактирщиком, любым ничтожеством! Эта чертова ветка, что тут цветет, ей легко — цветет себе и не знает никакой ответственности! А куда податься, коли ты оберштурмбанфюрер? С одной стороны русские прут, с другой — англичане с американцами, куда тут денешься? Сельме хорошо рассуждать. От американцев побежишь — значит, прямо к русским в лапы, а уж что русские с ним сделают, представить нетрудно. Они ведь неспроста сюда шли от Москвы и Сталинграда через всю свою опустошенную родину.
Нойбауэр отер пот под глазами. Сделал несколько шагов. Колени у него подгибались. Надо все как следует обдумать. Пошатываясь, он на ощупь выбрался из крольчатника. Скорее на свежий воздух. Он жадно, глубоко дышал, но вместе с воздухом, казалось, вдыхает и этот проклятый неровный гул из-за горизонта. Теперь гул колыхался у него в легких, и его снова охватила слабость. Он ухватился за дерево, и его тут же легко, без всякой отрыжки, вырвало прямо на нарциссы.
— Пиво, — пробормотал он. — Пиво и можжевеловка. Не в коня корм.
Он оглянулся на калитку. Слава Богу, Альфреду его не видно. Постоял еще немножко. Потом почувствовал, как пот мало-помалу высыхает на ветру. И медленно пошел к машине.
— В бордель, Альфред!
— Куда, господин оберштурмбанфюрер?
— В бордель! — заорал Нойбауэр, приходя вдруг в ярость. — Немецкого языка не понимаешь?
— Публичный дом закрыт. Там теперь временно госпиталь.
— Тогда вези в лагерь.
Он залез в машину. Конечно, в лагерь, куда же еще?
* * *
— Что вы думаете о нашем положении, Вебер?
Вебер смотрел на него совершенно пустыми глазами.
— Отличное.
— Отличное? Вы серьезно? — Нойбауэр полез за сигарами, но вспомнил, что Вебер сигары не курит. — У меня, к сожалению, нет для вас сигарет. Была пачка, но куда-то запропастилась. Черт его знает, куда я их засунул.
Он сердито посмотрел на окно, заколоченное фанерой. Стекло разбилось при бомбежке, а нового уже не достать. Ему и невдомек было, что сигареты его украдены во время недавнего переполоха, вызванного бомбежкой, и окольными путями через рыжего писаря и Левинского дошли до ветеранов двадцать второго барака, худо-бедно обеспечив их пропитанием на двое суток. Хорошо еще, не исчезли его тайные заметки — все человеколюбивые распоряжения, которые затем так бездарно и неверно исполнялись Вебером и компанией. Он искоса поглядывал на начальника режима. Внешне тот сохранял полное спокойствие, а ведь на его совести ой сколько всего. Одни удавленники в подвале чего стоят.
Нойбауэра вдруг снова бросило в жар. Он в западне, и никуда не деться. И все же…
— Что бы вы предприняли, Вебер, — начал он доверительно, — если бы на определенный срок, по военным соображениям, — вы, надеюсь, понимаете? — так вот, если бы на короткий период, скажем так, временного бездействия, враг оккупировал страну? — И тут же почти скороговоркой добавил: — Что, как неоднократно доказывала история, еще вовсе не обязательно равносильно поражению.
Вебер выслушал его с тенью улыбки на устах.
— Для таких, как я, всегда найдется работа, — ответил он деловито. — Мы обязательно выбьемся наверх, хотя, может, и под другой вывеской. По мне, так хоть с коммунистами. Да, несколько лет национал-социализма не будет. Все станут демократами. Но это не имеет значения. Я, вероятно, устроюсь где-нибудь в полиции. Может, по поддельным документам. А дальше дело пойдет.
Нойбауэр ухмыльнулся. Уверенность Вебера возвращала спокойствие и ему.
— Неплохая идея. Ну а я? Как вы считаете, кем могу стать я?
— Не знаю. У вас семья, господин оберштурмбанфюрер. С ней так просто не скроешься и не вынырнешь.
Когда Нойбауэр направился в дезинфекционное отделение, заключенные Малого лагеря сразу поняли, что их всех ждет. Оружие было срочно переправлено Левинским и Вернером обратно в Рабочий лагерь; только пятьсот девятый сохранил револьвер при себе. Он на этом настоял и теперь спрятал револьвер под нарами.
Но еще через полчаса из госпиталя через уборную до них дошла совсем уж удивительная новость: проверка, оказывается, вовсе не очередное наказание, бараки осматриваются наспех, а Нойбауэр настроен чуть ли не доброжелательно.
Тем не менее новый староста нервничал. Он беспрерывно орал и задергал всех командами.
— Не ори так, — посоветовал ему Бергер. — Криком делу не поможешь.
— Что?
— Что слышал.
— Когда хочу, тогда и ору. На выход! Строиться! — И он помчался дальше по бараку. Все, кто еще мог ходить, начали собираться. — Тут не все! Вас должно быть больше!
— Мертвым, что ли, тоже построиться?
— Заткнись! Всем на выход! Лежачим тоже!
— Послушай! Еще ни о какой проверке и речи не было. Еще никто ничего не приказывал. Зачем ты строишь людей раньше времени?
Староста уже весь взмок.
— Я делаю то, что считаю нужным. Я староста барака. И где, кстати, тот, что все время с вами сидит? С тобой и с тобой. — Он указал на Бергера и Бухера, а затем приоткрыл дверь барака, чтобы посмотреть там. Как раз этого Бергер ни за что не мог допустить. Пятьсот девятый спрятался, ибо встречаться с Вебером еще раз ему было никак нельзя.
— Его здесь нет. — Бергер загородил собою дверь.
— Что? А ну уйди с дороги!
— Его здесь нет, — повторил Бергер, не трогаясь с места. — И баста.
Староста смотрел на Бергера в упор. Но рядом с ним уже встали Бухер и Зульцбахер.
— Что все это значит? — кипятился староста.
— Его здесь нет, — повторил Бергер снова. — Или, может, ты хочешь узнать, как погиб Хандке?
— Вы что, спятили?
К ним подошли Розен и Агасфер.
— А что, если я вам всем сейчас кости переломаю? — прорычал староста.
— Тс! Слышишь? — сказал Агасфер, и его костлявый указательный палец уткнулся в сторону горизонта. — Опять чуть-чуть ближе.
— Он не от бомбежки погиб, — спокойно объяснил Бухер.
— Мы этому Хандке шею не сворачивали. Мы — нет, — сказал Зульцбахер. — Тебе о лагерном правосудии не доводилось слышать?
Староста попятился. Он прекрасно знал, какая участь ждет в лагере предателей и доносчиков.
— Так вы что, из этих? — спросил он, все еще не веря своим ушам.
— Будь умницей, — почти ласково сказал ему Бергер. — Не сходи с ума сам и других не своди. Сам подумай, сейчас-то какой резон попадать в списки тех, с кем уже совсем скоро будут сводить счеты?
— Да разве я что сказал? — староста усиленно жестикулировал. — Мне же никто ничего не говорит, откуда мне знать, какие тут у вас игры. В чем дело-то? На меня пока что никто не жаловался.
— Вот и хорошо.
— Больте идет, — сказал Бергер.
— Вот и ладно, — староста поддернул штаны. — Я послежу. Можете на меня положиться. Я ведь тоже с вами.
«Вот черт, — думал Нойбауэр. — Ну почему бы бомбам не упасть на Малый лагерь? Все бы уладилось сразу и наилучшим образом. Вечно все невпопад!»
— Это ведь у нас лагерь щадящего режима? — спросил он.
— Лагерь щадящего режима, — эхом вторил Вебер.
— Ну что ж. — Нойбауэр пожал плечами. — В конце концов, мы их тут не заставляем работать.
— Да уж нет. — Вебер веселился от души. Само предположение, что эти призраки способны работать, было полнейшей нелепицей.
— Блокада, — констатировал Нойбауэр. — Это не наша вина, это враги. — Он повернулся к Веберу. — Однако вонь здесь, как в обезьяннике. Неужели ничего сделать нельзя?
— Дизентерия, — пояснил Вебер. — По сути, это ведь место, где у нас отлеживаются больные.
— Ах да, больные, правильно. — Нойбауэр тотчас же принялся развивать подброшенную ему мысль. — Больные, дизентерия, отсюда и вонь. В больнице было бы ничуть не лучше. — Он в раздумье огляделся по сторонам. — А нельзя их хотя бы выкупать?
— Слишком велика опасность заражения. Потому мы и содержим эту часть лагеря в довольно строгой изоляции. А банный блок у нас совсем в другом конце.
При упоминании о заразе Нойбауэр невольно отступил на шаг назад.
— А белья у нас достаточно, чтобы им сменить? Старое тогда, наверно, придется сжечь, да?
— Не обязательно. Можно продезинфицировать. А белья в каптерке достаточно. Мы недавно получили большую партию из Бельзена.
— Ну и хорошо, — сказал Нойбауэр с облегчением. — Значит, чистое белье и сколько-нибудь курток без дыр или что там у нас еще есть? Раздать по баракам хлорную известь и дезинфицирующие средства. Тогда сразу будет совсем другой вид. Вот вы, запишите, — распорядился Нойбауэр. Первый староста лагеря, весьма упитанный арестант, усердно принялся записывать. — Всемерное соблюдение чистоты, — продиктовал Нойбауэр.
— Всемирное соблюдение чистоты, — как прилежный ученик повторил староста.
Вебер с трудом подавил усмешку. Нойбауэр повернулся к заключенным.
— У вас все есть, что вам положено?
Ответ за двенадцать лет был разучен досконально.
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер!
— Ну и отлично. Продолжайте.
Нойбауэр еще раз огляделся по сторонам. Вокруг одни черные старые бараки, унылые, как гробы. Он задумался — и внезапно его осенило.
— Какую-нибудь зелень посадить надо, — заявил он. — Кустарник с северной стороны и цветочный бордюр вот здесь, вдоль южной стенки. Это придаст оживление. У нас ведь в садоводстве, кажется, есть кое-что?
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер.
— Тогда в чем дело? Сразу и начинайте. Кстати, бараки в Рабочем лагере тоже стоит обсадить. — Нойбауэр все больше вдохновлялся своей идеей. В нем проснулся садовод-любитель. — Даже одна клумбочка фиалок, — хотя нет, лучше примул, желтое как-то веселей, да и заметней… — Двое арестантов начали медленно оседать на землю. Никто не шелохнулся, чтобы им помочь. — Да, примулы, у нас примул достаточно?
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер! — Толстый староста стоял навытяжку. — Примул достаточно. Распустившихся.
— Ну и хорошо. Выполняйте. И пусть лагерный оркестр время от времени вон там, внизу, играет, чтобы и эти тоже слышали.
Нойбауэр повернулся и пошел. Вслед за ним тронулась и вся свита. Он снова понемногу успокаивался. Жалоб у заключенных нет. Долгие годы не слыша никаких возражений, он привык выдавать желаемое за действительность. Вот и сейчас он был уверен, что заключенные видят его таким, каким ему, Нойбауэру, хотелось выглядеть: человеком, который в трудных условиях делает для них, что может. А что они люди — об этом он давно позабыл.
