XVII
Этап пригнали неожиданно. Несколько дней железнодорожное сообщение на западном направлении было прервано. А когда восстановилось, с одним из первых поездов пришло несколько наглухо забитых товарных вагонов. Их надо было переправить дальше, в лагерь уничтожения. Однако ночью линии разбомбили снова. Вагоны сутки простояли на запасных путях, а затем их пассажиров отправили в Меллернский лагерь.
Это были одни евреи. Евреи со всех частей Европы. Евреи польские и венгерские, румынские и чешские, русские и голландские, евреи из Югославии и Болгарии, из Греции и даже несколько из Люксембурга. Они говорили на разных языках, и большинство друг друга почти не понимали. Даже общий для всех идиш — и тот оказался разным. Было их в начале этапа тысячи две, сейчас оставалось всего сотен пять. Несколько сотен так и не вышли из товарных вагонов.
Нойбауэр был вне себя.
— Куда мы их денем? Лагерь и так переполнен! А кроме того, они к нам даже не переведены официально! Да нам до них вообще дела нет! Просто черт знает что! Никакого порядка! Это ж надо, что творится…
Он метался взад-вперед по кабинету. Вдобавок ко всем личным неприятностям еще и это! Все его чиновничье нутро кипело от возмущения. Он никак не мог понять, к чему столько церемоний с людьми, все равно уже приговоренными к смерти. В ярости он подошел к окну.
— Просто как цыгане! Разлеглись перед воротами со всеми своими пожитками! У нас тут что, Балканы, или все-таки Германия? Вебер, вы можете мне объяснить, что происходит?
Вебер сохранял олимпийское спокойствие.
— Кто-то, наверно, распорядился, — философически заметил он. — Иначе они бы сюда не притащились.
— Вот именно что! Кто-то распорядился, какой-то умник на вокзале додумался! Даже не спросясь у меня! Даже не поставив меня в известность! Я уж не говорю об исполнении путевого предписания. Такие вещи у нас, похоже, вообще перестали соблюдать! И каждый день возникают новые службы. Эти, которые с вокзала, утверждают, будто заключенные в вагонах слишком громко кричали! Дескать, это могло тягостно подействовать на гражданское население. Нам-то что задело? Наши-то люди не кричат!
Он взглянул на Вебера. Тот стоял, лениво прислонясь к дверному косяку.
— А вы с Дицем об этом уже говорили? — спросил он.
— Нет еще. Вы правы, сейчас я ему позвоню.
Нойбауэр велел соединить себя с Дицем и какое-то время беседовал по телефону. Потом положил трубку. Он явно успокоился.
— Диц говорит, надо продержать их только одну ночь. Всех вместе. Ни в коем случае не разводить по баракам. Не регистрировать. Просто запустить и охранять. Завтра их отправят дальше. К этому времени полотно восстановят. — Он снова выглянул в окно. — Но куда же мы их денем? У нас ведь и так все переполнено.
— Можно запустить их на плац-линейку.
— Линейка нам самим нужна, завтра с утра бригады отправлять. Будет только неразбериха. Кроме того, эти балканцы все там загадят. Нет, это не годится.
— Можно их засунуть на плац-линейку Малого лагеря. Там они никому не помешают.
— А места там хватит?
— Хватит. Своих, правда, придется по баракам распихать. Сейчас-то многие из них на улице ночуют.
— Почему? Неужто бараки так переполнены?
— Ну, это как посмотреть. Можно распихать их, как сельдей в бочку. Друг на дружку.
— Одну ночь перетерпят.
— Перетерпят, куда они денутся. Кому же из Малого лагеря захочется в эшелон угодить? — Вернер рассмеялся. — Да они разбегутся по баракам, как от чумы.
Нойбауэр слабо ухмыльнулся. Мысль, что арестанты не захотят покидать лагерь, была ему приятна.
— Охранников надо поставить, — сказал он. — А то эти новенькие тоже по баракам расползутся, мы тогда вовек с ними не разберемся.
Вебер покачал головой.
— И об этом наши заключенные сами позаботятся. Они же знают: иначе завтра часть из них тоже отправят на этап, чтобы пополнить число недостающих.
— Хорошо. Определите несколько человек из наших в охрану, ну и побольше лагерных надзирателей и полицейских. И распорядитесь все бараки в Малом лагере запереть. Не включать же в самом деле прожектора ради охраны этих этапников.
Казалось, целое полчище огромных усталых птиц, которые уже не в силах летать, движутся в полумраке. Они пошатывались, спотыкались, а когда кто-то падал, другие переступали через него, почти не глядя, покуда кто-нибудь из задних его не поднимал.
— Двери бараков запереть! — командовал шарфюрер СС, которому была поручена операция. — Всем оставаться в бараках! Кто вылезет — расстреливаю на месте!
Толпу загнали на плац посреди бараков. Сперва она колыхалась бесформенной массой, но несколько человек упали, соседи склонились над ними, сели, образовав в беспокойном месиве островок неподвижности, который ширился, рос, и вскоре легли уже все, и вечер упал на них пепельной завесой.
Они лежали, сморенные сном, но не безмолвствовали. Тут и там вспархивали крики, как бабочки, вспугнутые тенью сновидения или грозным кошмаром, а то и внезапностью пробуждения; гортанные, чужие и раскатистые, они сливались иногда в одну протяжную жалобу, и жалоба эта, одновременно заунывная и пронзительная, то вздымаясь волной, то опадая, билась о стены бараков, словно море человеческой беды о борта спасительных ковчегов.
Жалоба эта слышна была в бараках всю ночь. Она надрывала сердце, и в первые же часы люди стали сходить с ума. Они начали кричать, а когда толпа на улице услыхала их крики, ее ропот и стенания стали громче, отчего вопли в бараках, в свою очередь, только усилились. Это была какая-то странная, жутковатая средневековая литания, покуда по стенам бараков не забарабанило надзирательское дубье, а на плацу не раздались щелчки выстрелов, а также глухие, шмякающие удары дубинок, когда они попадали по телу, и сухие, более звучные, когда удар приходился по черепу.
Только тогда стало потише. Тех, кто кричал в бараках, силой усмирили товарищи, а толпу на плацу наконец-то угомонил тяжелый беспробудный сон изнеможения — он глушил вернее всяких дубинок. Тем более что дубинок арестанты уже почти не чувствовали. Жалобы и стоны однако все еще витали над толпой, они стали тише, слабей, но до конца так и не умолкли.
Ветераны долго слушали эти звуки. Слушали и содрогались от ужаса при мысли, что с ними будет то же самое. Внешне они почти ничем не отличались от этапников на улице, и все же здесь, в этих гибельных бараках из Польши, где все провоняло страхом смерти, зажатые и стиснутые со всех сторон, среди последних иероглифов, выцарапанных перстами обреченных, здесь, откуда им нельзя было даже выйти по нужде, они чувствовали себя в такой безопасности, словно тут их земля обетованная и спасение от безбрежной и чужой беды и боли, там, за стенами, хотя именно это чувство казалось едва ли не самым страшным из всего, что им выпало испытать.
Они проснулись утром от чужеземного говора множества тихих голосов. Было еще темно. Стоны и жалобы прекратились. Зато теперь кто-то царапался в стены бараков. Казалось, тысячи крыс окружили бараки и норовят прорваться внутрь. Царапанье было осторожное, тихое, а вскоре оно сменилось робким, негромким стуком — в двери, в стены, и бормотанием, ласковым, просительным, умоляющим, хриплым, прерывающимися голосами на каком-то непонятном, птичьем наречии предсмертного отчаяния; пригнанные арестанты умоляли их впустить.
Словно спасаясь от потопа, они молили о спасительном прибежище. Голоса были тихие, уже обреченные, они больше не кричали, не требовали, только просили, гладили дерево стен, царапали его ногтями и просили, просили на своих мягких, вкрадчивых, обволакивающих, как ночная тьма, наречиях.
— Что они говорят? — спросил Бухер.
— Просят их впустить ради всего святого, ради матерей, ради… — Агасфер не смог договорить. Он плакал.
— Мы не можем, — сказал Бергер.
— Да, я знаю.
Через час пришел приказ выступать. На улице послышались команды. Ответом был жалобный вопль толпы. Раздались другие команды, громче и яростней.
— Бухер, тебе что-нибудь видно? — спросил Бергер.
Они сидели у маленького оконца на самых верхних нарах.
— Да. Они отказываются. Не хотят идти.
— Встать! — гремело на улице. — Стройся! На перекличку становись!
Этапники не вставали. Они лежали, вжавшись в землю. Глазами, полными ужаса, смотрели на охранников и прикрывали головы руками.
— Встать! — ревел Хандке. — Живо! А ну, поднимайтесь, гады ползучие! Или вас маленько взбодрить! Валите отсюда!
Однако и «взбадривание» не помогло. Пятьсот земных тварей, доведенных до состояния, которое при всем желании трудно было назвать человеческим обликом, — и все это только за то, что у них иные, нежели у их мучителей, традиции богослужения, — эти пятьсот несчастных не реагировали больше на крики и проклятия, пинки и удары. Они продолжали лежать, обнимая землю, вцепившись в нее из последних сил, — в грязную, изгаженную землю концлагеря, которая была для них сейчас дороже всего на свете, в ней одной были их рай и их спасение. Они ведь знали, куда их должны отправить. Покуда они были на этапе, в эшелоне, в движении, они тупо этому движению подчинялись. Теперь же, когда вышла заминка, остановка, они с той же тупостью отказывались двигаться дальше.
Надзиратели и охрана занервничали. Им было строго-настрого приказано этапников не убивать, а в данной ситуации это было затруднительно. Подоплека у этого странного приказа была, как всегда, сугубо бюрократическая: этап к лагерю не приписан, поэтому и покинуть лагерь должен желательно без потерь.
Эсэсовцев заметно прибавилось. Из окошка двадцатого барака пятьсот девятый увидел, как на место событий явился даже сам Вебер в своих начищенных до блеска сапогах. Он остановился в воротах Малого лагеря и отдал какой-то приказ. Эсэсовцы вскинули автоматы и несколько раз пальнули поверх голов лежащих арестантов. Вебер, широко расставив ноги и уперев руки в боки, стоял у калитки. Он был уверен, что после такого салюта все жиды повскакивают как миленькие.
Они, однако, не вскочили. Они были уже по ту сторону любой угрозы. Они хотели просто лежать. И никуда не идти. Даже если бы пули начали ложиться рядом с ними, они и тогда, наверно, не шелохнулись бы.
На лице Вебера появился легкий румянец.
— Поднимите их! — заорал он. — Если не встают, бейте! По ногам, по пяткам!
Надзиратели и охранники бросились в гущу тел. Они лупили дубинками и кулаками, пинали ногами в живот и в мошонку, тянули людей за волосы и за бороды, силой ставили на ноги, но те, словно мешки с трухой, тут же снова валились на землю.
Бухер, не отрываясь, смотрел в окно.
— Ты только глянь, что делается, — прошептал Бергер. — Там ведь не только эсэсовцы бьют. И не только зелененькие. Не одни урки. Там и другие цвета есть. Там есть и наши люди! Такие же, как мы, политические, но их сделали надзирателями и полицейскими. И усердствуют они ничуть не хуже своих учителей. — Он яростно потер воспаленные глаза, словно намереваясь напрочь выдавить их из орбит. Возле барака вплотную к стене стоял старик с белой бородой. Изо рта у него лилась кровь, медленно окрашивая бороду в алый цвет.
— Отойдите от окна, — сказал Агасфер. — Если они вас увидят, тоже загребут.
— Они нас не увидят.
Стекло в окошке было грязное, слепое, так что с улицы при всем желании невозможно было разглядеть, что творится в темных недрах барака. Зато изнутри видимость была сносная.
— Не надо вам смотреть, — настаивал Агасфер. — Грех смотреть на такое, ежели силой не заставляют.
— Нет, это не грех, — ответил Бухер. — Мы никогда не должны об этом забывать. Потому и смотрим.
Между тем ярость охраны постепенно стала убывать. Надзирателям приходилось каждого арестанта тащить силой. Чтобы со всеми управиться, им понадобилось бы не меньше тысячи человек. А так им удавалось иногда выволочь на дорогу десять — двадцать жидов, но не больше. Как только их набиралось больше, они прорывали цепочку охранников и кидались обратно в необъятное черное месиво копошащихся тел.
— А вот и Нойбауэр собственной персоной, — сообщил Бергер.
Нойбауэр подошел и теперь говорил с Вебером.
— Не хотят уходить, — доложил Вебер голосом, чуть менее равнодушным, чем обычно. — Хоть убей их, а они с места не сдвинутся.
Нойбауэр попыхивал сигарой, прячась в облаках дыма. Вонь на плацу стояла чудовищная.
— Вот мерзкая история! Зачем только нам их прислали? Можно ведь было сразу прикончить на месте, так нет же, надо тащить через всю страну, лишь бы в газовые камеры. Хотелось бы мне знать, зачем все это понадобилось.
Вебер передернул плечами.
— Полагаю, затем, что даже у самого пархатого жида есть тело. Пятьсот трупов. Убивать легко, а вот трупы уничтожать куда хлопотней. А там их вообще две тысячи было.
— Ерунда! Почти в каждом лагере есть крематорий, как у нас.
— Это верно. Но в наше время крематории не всегда справляются. Особенно если лагерь надо быстро расформировать.
Нойбауэр выплюнул табачную крошку.
— Все равно не понимаю, зачем возить людей в такую даль.
— Опять же из-за трупов. Наше командование не любит, когда находят слишком много трупов. А совершенно без следа, так, чтобы потом нельзя было установить численность, их уничтожают только крематории, — к сожалению, при нынешней потребности слишком медленно. По-настоящему современное средство, чтобы без следа растворять действительно большие массы, пока не найдено. Массовые захоронения и через много лет можно раскопать и потом долго еще пугать народ страшными сказками. Что уже делается в России и в Польше.
— Но почему бы всю эту шваль просто не оставить при отступлении? — Нойбауэр тут же поправился: — То есть при стратегическом выравнивании линии фронта. Толку от них все равно никакого. Оставить их американцам или русским, пусть носятся с ними сколько угодно.
— Да опять же все дело в телесной физике, — терпеливо пояснил Вебер. — Говорят, американскую армию сопровождает просто тьма журналистов и фотографов. Они понащелкают фотографий и начнут уверять, будто у нас заключенные истощены от недоедания.
Нойбауэр вынул сигару изо рта и пристально взглянул на подчиненного. Он не мог понять, говорит начальник режима серьезно или опять над ним потешается. Наверно, ему никогда этого не выяснить, сколько ни пытайся. Лицо Вебера было, как всегда, непроницаемо.
— Что это значит? — спросил Нойбауэр. — Что вы имеете в виду? Конечно, они истощены.
— Это все страшные сказки, которыми демократическая пресса пугает народ. Наше министерство пропаганды предупреждает об этом каждый день.
Нойбауэр, не отрываясь, смотрел на Вебера. «А ведь, по сути, я его совсем не знаю, — думал он. — Он всегда выполнял все, что я прикажу, но что у него за душой, мне совершенно неведомо. Меня бы не удивило, если бы он сейчас расхохотался мне прямо в лицо. Мне, а может, и самому фюреру. Одно слово — наемник, и идеалов никаких. Такому, наверно, ничего не свято, даже партия! Партия ему так, сбоку припека».
— Знаете ли, Вебер, — начал он, но тут же осекся. Нечего церемонии разводить! А все этот страх, опять этот проклятый страх. — Конечно, эти люди истощены, — сказал он. — Но это не наша вина. Это все вражеская блокада нас вынуждает. Разве не так?
Вебер поднял голову. Он не поверил своим ушам. Нойбауэр смотрел на него с неестественным напряжением.
— Само собой, — безмятежно протянул Вебер. — Конечно, это все вражеская блокада.
Нойбауэр кивнул. Страх снова улетучился. Он окинул взором плац.
— Откровенно говоря, — начал он затем почти доверительно, — у нас до сих пор лагеря очень разные, смотря в какой попадешь. Наши заключенные, даже из Малого лагеря, выглядят все же значительно лучше, чем эти вот. Вы не находите?
— Да, — ответил Вебер обескураженно.
— Видите, все познается в сравнении. У нас наверняка самый гуманный лагерь во всем рейхе. — Нойбауэр вдруг ощутил прилив умиротворения. — Конечно, люди умирают. И даже многие. В такие времена это неизбежно. Но мы проявляем человечность. Кто не в силах больше работать, тот у нас не работает. Где еще такое отношение к изменникам родины, врагам нации?
— Да почти нигде.
— Вот и я о том же. Истощены? Это не наша вина! Говорю вам, Вебер… — Нойбауэра вдруг осенило. — Послушайте, я знаю, как мы их отсюда выкурим. Знаете как? Жратвой!
Вебер расплылся в ухмылке. Старик-то, оказывается, не все время в облаках витает.
— Отличная идея, — подхватил он. — Там, где дубинка не подействовала, жратва всегда подействует. Но у нас нет на них пайка.
— Что ж, значит, придется нашим заключенным затянуть пояса. Раз в кои-то веки проявить солидарность. Подумаешь, немножко меньше получат на обед. — Нойбауэр расправил плечи. — Они тут по-немецки понимают?
— Не все, но кое-кто, может быть.
— А переводчик есть?
Вебер спросил у караульных. Те подвели троих арестантов.
— А ну, переводите, что господин оберштурмбанфюрер скажет! — гаркнул Вебер.
Все трое в готовности замерли. Нойбауэр выступил на шаг вперед.
— Ребята! — произнес он с достоинством. — У вас неверные сведения. Вас отправляют в лагерь отдыха.
— Ну, давай! — Вебер ткнул одного из троицы. Все переводчики тут же залопотали что-то на своих непонятных наречиях. Ни одна душа на плацу не шелохнулась.
Нойбауэр повторил свои слова.
— А сейчас вы пойдете на кухню, — добавил он. — Вам дадут кофе и перекусить.
Переводчики старались вовсю. Но ни один этапник не тронулся с места. Никто из них уже давно никаким словам не верил.
Зато каждый видел, как, доверившись посулам, люди исчезали навсегда. Еда и еще баня были самые опасные обещания.
Нойбауэр начинал злиться.
— Кухня! Шагом марш на кухню! Есть! Кофе пить! Есть и пить кофе! И суп дадут.
Охранники, размахивая дубинками, бросились в гущу толпы.
— Суп! Вы что, оглохли? Жратва! Суп! — Вместе с каждым словом на этапируемых сыпались удары.
— Отставить! — заорал Нойбауэр сердито. — Кто вам разрешил их бить? Кто, я вас спрашиваю?
Надзиратели и охранники испуганно отскочили.
— Убирайтесь! — крикнул Нойбауэр.
Грозные люди с дубинками мигом превратились в обычных лагерников. Крадучись, они разбежались по краям плаца и один за другим растворились в толпе.
— Этак они их совсем покалечат, — буркнул Нойбауэр. — А нам потом с ними возись.
Вебер кивнул.
— Нам и так после выгрузки на вокзале несколько машин трупов привезли сжигать.
— Куда же их дели?
— Штабелями сложили у крематория. И это при том, что у нас с углем плохо. Нашего запаса топлива нам на своих мертвецов едва хватает.
— Вот черт, как же нам от этих-то избавиться?
— Они в панике. Начисто не понимают, что им говорят. Но может, если они это учуют…
— Учуют?
— Ну да. Еду. Учуют или увидят…
— Вы хотите сказать, если подвезти сюда бачок?
— Так точно. Обещаниями этих людей не проймешь. Они должны сами все увидеть и понюхать.
Нойбауэр кивнул.
— Возможно. Мы как раз получили новую партию перевозных бачков. Прикажите один подкатить. Или даже два. Один с кофе. Еда уже готова?
— Еще нет. Но один бачок, наверно, наберется. От вчерашнего ужина, по-моему.
* * *
Бачки подкатили. Они стояли сейчас метрах в двухстах от толпы на улице.
— Подвезите один к Малому лагерю, — распорядился Вебер. — И откройте крышку. А когда они приблизятся, медленно везите обратно.
— Надо, чтобы они с места стронулись, — пояснил он Нойбауэру. — Пусть только с плаца уйдут, а там уж легче с ними справиться. С ними всегда так. Где спали — оттуда ни ногой, потому что тут с ними ничего не случилось. Это для них своего рода гарантия. Все остальное их страшит. Но как только сдвинешь с места, идут как миленькие. Подкатите пока что только кофе, — скомандовал он. — И обратно не увозите. Раздайте! Пусть пьют.
Бачок с кофе вкатили прямо в толпу. Один из надзирателей зачерпнул полный половник кофейной бурды и вылил его прямо на голову ближайшему арестанту. Это был тот самый старик с окровавленной седой бородой. Жижа потекла по его лицу, и теперь окрасила бороду в коричневый цвет. За такой короткий срок это была уже третья метаморфоза.
Старик поднял голову и слизнул капли. Его когтистые руки стали шарить по бороде. Надзиратель сунул половник с остатками кофе ему прямо в рот.
— На, пей! Кофе!
Старик открыл рот. Его кадык жадно задвигался. Руки вцепились в половник, и он глотал, глотал, весь уйдя в эти глотки и причмокивания, лицо его дергалось, он трясся и пил, пил…
Все это увидел сосед. Потом второй, третий. В тот же миг этапники вскочили, их рты, их руки жадно потянулись к половнику, отталкивая друг друга, цепляясь, хватая — секунду спустя вокруг половника копошилась целая гроздь голов и рук.
— Эй! Вот черт!
Надзиратель не мог выдернуть половник. Он и тянул, и дергал и, украдкой оглядываясь назад, где стоял Нойбауэр, даже пинал толпу ногами. Но вокруг уже поднимались все новые и новые жаждущие. Склонившись над бачком, они пытались — кто, свесившись, прямо ртом, кто пригоршнями своих тощих рук, — дотянуться до вожделенной жижи.
— Кофе! Кофе!
Надзиратель почувствовал, что половник наконец отпустили.
— А ну, по порядку! — заорал он. — Становись в очередь! Подходить по одному!
Однако ничего не помогало. Толпу уже было не сдержать. Она ничего не слышала и не слушала. Она учуяла нечто, что и кофе назвать нельзя, просто что-то теплое, что можно пить, и, обезумев, ринулась к бачку; там, где обессилел мозг, был всесилен желудок.
— А теперь медленно откатывайте бачок, — скомандовал Вебер. Это было невозможно. Толпа облепила его со всех сторон. Один из надзирателей вдруг изменился в лице и начал медленно заваливаться на спину. Толпа его просто приподняла и оторвала от земли. Теперь он барахтался, как утопающий, покуда не провалился вниз.
— Построиться клином! — скомандовал Вебер. Надзиратели и лагерные полицейские спешно выполнили приказ. — Вперед! К бачку! Вытянуть и катить!
Охрана врубилась в толпу. Они расшвыривали людей направо и налево. Наконец им удалось взять бачок в кольцо и потихоньку стронуть с места. Бачок, впрочем, был уже почти пуст. Сомкнувшись плечом к плечу, они вывезли его из гущи людей. Толпа пошла за ними. Через плечи, даже из-под рук охранников тянулись молящие ладони.
Вдруг кто-то один из этого жалкого, стонущего людского месива углядел далеко впереди второй бачок. Качаясь от слабости, он кинулся туда какими-то нелепыми, сомнамбулическими прыжками. Следом тут же бросились другие. Но уж тут-то Вебер был начеку: бачок был окружен здоровенными охранниками, которые тут же покатили его вперед.
Толпа ринулась за ними. Лишь несколько бедолаг остались возле первого бачка, водя ладонями по стенкам, чтобы долизать последние капли пойла. Еще примерно тридцать человек так и не смогли встать — они лежали на плацу.
— Этих забрать и тащить следом, — распорядился Вебер. — И образуйте оцепление вокруг колонны, чтоб ни один не вернулся.
Плац был захламлен и загажен сплошь; на целую ночь он стал для этапников местом спасительной передышки. Одна ночь — это много. В таких вещах Веберу опыта не занимать. Он точно знал, что, как только еда кончится, толпа, словно вода к стоку, снова устремится сюда.
Охранники погнали отставших вслед за колонной. Попутно они подбирали мертвых и умирающих. Мертвых было только семеро. Впрочем, от всего этапа сейчас оставались только сотен пять, самых крепких.
При выходе из Малого лагеря на улицу несколько арестантов попытались вырваться. Охрана, обремененная умирающими и трупами, не всех сумела догнать. Трое самых резвых убежали. Они домчались до бараков и принялись дергать двери. Дверь двадцать второго барака подалась. Они юркнули внутрь.
— Отставить! — гаркнул Вебер охранникам, которые направились было извлекать беглецов. — Всем оставаться тут! Тех троих после возьмем. Тут присматривайте! Никому не отходить!
Человеческое стадо уныло плелось по улице. Когда бачок с едой опустел и их начали строить в колонну, они попытались повернуть обратно. Но они уже были не те, что прежде. Еще совсем недавно, по ту сторону страха и отчаяния, они были тверды, как скала, и это давало тупую силу их упорству. Теперь же голод, еда и движение снова отбросили их назад, в отчаяние, и в них опять проснулся прежний страх, превратив их в диких, запуганных тварей, они были уже не слитной неподатливой массой, но скопищем одиночек, каждый наедине со своим собственным остаточком жизни, а поодиночке каждый стал легкой добычей. К тому же они теперь были разъединены чисто физически — они не сидели, тесно прижавшись друг к другу. Сила их иссякла. Они снова чувствовали голод и боль. Они уже начали повиноваться.
Часть из них отрезали и построили далеко впереди, другую, наоборот, сзади; тех, что были посередке, взял на себя Вебер со своей командой. По головам старались не бить, только по телу. Мало-помалу этапников распределили по отрядам. Словно оглушенные, стояли они шеренгами по четверо, взявшись за руки, чтобы не упасть. Между теми, кто еще держался на ногах, ставили умирающих. Со стороны, особенно несведущему взгляду, могло показаться, что это стоит, взявшись за руки, гигантская орава пьяниц. Потом откуда-то из недр толпы возникло пение. Подняв головы, глядя прямо перед собой и придерживая товарищей, арестанты пели. Правда, не все, скорее, немногие, поэтому и песня звучала как-то вразброд, то здесь, то там. Они шли по большому, главному лагерному плацу мимо выстроившихся на утреннюю поверку рабочих бригад, шли и исчезали за воротами.
— Что это они поют такое? — спросил Вернер.
— Песню мертвых.
Трое беглецов прятались в двадцать втором бараке. Они забились в самый дальний угол. Двое залезли под нары. Головами они уткнулись в стену, а ноги торчали наружу и тряслись. Дрожь пробегала по ногам волной, потом замирала и начиналась снова. Третий, белея лицом, умоляюще смотрел на всех по очереди.
— Прятать… человек… человек…
Он повторял эти слова снова и снова, указательным пальцем тыча себе в грудь. Видимо, это было все, что он знал по-немецки.
Вебер распахнул дверь.
— Ну, где они? — Вместе с двумя охранниками он стоял в дверном проеме. — Долго еще? Где они?
Никто ему не ответил.
— Староста секции! — гаркнул Вебер.
Бергер вышел вперед.
— Барак двадцать два, секция… — начал было докладывать он.
— Заткнись! Где они?
Выбора у Бергера не было. Он знал: в считанные минуты беглецов все равно найдут. Знал он и еще кое-что: обыска в бараке надо избежать любой ценой. Ведь сейчас у них скрывались двое политических из Рабочего лагеря.
Он уже поднял руку, чтобы показать в угол, но один из надзирателей, глянув ему через плечо, его опередил.
— Да вон они! Под нарами!
— Вытаскивайте!
В битком забитом бараке началась яростная возня. Оба охранника, словно лягушек, за ноги тащили беглецов из-под нар. Те сопротивлялись изо всех сил, уцепившись за стояки. Они дрыгали ногами, пытаясь вывернуться. Вебер подошел и наступил им на пальцы. Раздался треск, руки разжались. Обоих вытащили. Они не кричали. Они только издавали тихий и тонкий протяжный стон, когда их волокли по грязному полу Третий с белым лицом, встал сам и последовал за товарищами. Глаза его зияли на лице, как две большие черные дыры. Проходя мимо арестантов, он смотрел на них в упор. Те отводили взгляды.
Вебер, широко расставив ноги, стоял у выхода.
— Кто из вас, мерзавцев, посмел открыть дверь?
Никто не отозвался.
— Построение!
Все выбежали на улицу. Хандке уже стоял там.
— Староста секции! — орал Вебер. — Был приказ запереть двери. Кто посмел открыть дверь?
— Двери-то старые, господин оберштурмфюрер. Эти, которые сбежали, сами замок и сорвали.
— Брехня! Как это они могли сорвать? — Вебер подошел к замку, посмотрел. В трухлявых досках он и правда держался на честном слове. — Сегодня же врезать новый! Давно надо было сделать! Почему непорядок?
— Двери никогда не запираются, господин оберштурмфюрер. Параш-то в бараке нет.
— Все равно. Проследите, чтобы врезали.
Вебер повернулся и зашагал по дорожке вслед за беглецами, которые уже шли, не сопротивляясь.
Хандке смотрел на выстроившихся лагерников. Те ждали от него очередной выходки. Но ничего не произошло.
— Бараны! — процедил он. — Чтоб все сейчас же прибрали. — Потом обратился к Бергеру: — Похоже, не больно-то вам хотелось, чтобы барак обыскивали, а?
Бергер ничего не ответил. Он смотрел на Хандке без всякого выражения. Хандке усмехнулся.
— За дурачка меня держите, да? Я знаю больше, чем ты думаешь, и я вас всех еще к ногтю прижму! Всех, всех вас, умников долбаных, идиотов политических.
И он потопал вслед за Вебером. Бергер обернулся. За спиной у него стоял Гольдштейн.
— На что это он намекает?
Бергер пожал плечами.
— В любом случае надо немедленно известить Левинского. И перепрятать их сегодня куда-нибудь в другое место. Может, в двадцатый барак. Там пятьсот девятый, он знает, что к чему.
