XVI
Во дворе крематория снова стояли восемь арестантов. Все они были с красными лычками политических. И хотя ни одного из них Бергер не знал, судьба каждого была ему теперь хорошо известна.
Надзиратель Дрейер уже находился на своем рабочем месте в подвале. Бергер почувствовал, как внутри все оборвалось: значит, отсрочки больше не будет. Дрейера три дня не было. Из-за этого Бергеру не удавалось выполнить задуманное. Но сегодня Дрейер пришел, и увиливать нельзя — надо идти на риск.
— Давай, начинай сразу же, — пробурчал Дрейер сварливо. — Иначе до вечера не управимся. Что-то мрут они у вас теперь прямо как мухи.
Первые мертвые уже скатились в подвал. Трое работяг раздели их и рассортировали вещи. Бергер проверил зубы, после чего мертвецов благополучно запихнули в подъемник.
Через полчаса пришел Шульте. Вид у него был свежий и вполне выспавшийся, тем не менее он беспрерывно зевал. Дрейер делал записи, а Шульте время от времени заглядывал ему через плечо.
Хотя подвал был просторный и хорошо проветривался, все равно вскоре от трупного запаха стало тяжело дышать. Запах исходил не только от нагих мертвецов, он прятался и в их одежде. Трупы сыпались лавиной, которая, казалось, готова погрести под собой весь подвал, так что Бергер уже перестал соображать, вечер сейчас или еще только полдень, когда Шульте наконец встал и объявил, что идет обедать.
Дрейер тоже по-быстрому сложил бумаги.
— Сколько у нас в запасе на загрузку?
— Двадцать два.
— Хорошо. Перерыв на обед. Скажите тем, наверху, пусть не сбрасывают, пока я не вернусь.
Трое других работяг тотчас вышли. Только Бергер еще возился с последним трупом.
— Давай! Кончай с ним! — рявкнул Дрейер. Прыщ на его верхней губе успел превратиться в здоровенный и, видимо, очень болезненный фурункул.
Бергер выпрямился.
— Мы забыли этого вот оприходовать.
— Что?
— Мы забыли занести вот этого в списки умерших.
— Чушь. Мы всех записали.
— Нет. — Бергер старался говорить как можно спокойнее. — Мы записали на одного меньше.
— Послушай! — взорвался Дрейер. — Ты в своем уме? Что весь этот вздор значит?
— Мы должны занести в списки еще одного человека.
— Вот как. — Дрейер полоснул Бергера взглядом. — Это с какой же стати?
— Чтобы в списках был порядок.
— А ты за мои списки не беспокойся.
— За другие я и не беспокоюсь. Только за этот вот.
— За другие, говоришь? За какие еще другие, мозгляк несчастный?
— За золотые.
Дрейер на секунду смешался.
— Так. А теперь изволь объяснить наконец, что все это значит? — спросил он затем.
Бергер набрал в грудь воздуха.
— Это значит, что мне все равно, в порядке золотые списки или нет.
Дрейер хотел что-то сделать, но сдержался.
— Они в порядке, — сказал он с угрозой.
— Может быть. А может, и нет. Достаточно их просто сверить.
— Сверить? Это с чем же?
— С моими собственными списками. Я их веду с тех пор, как здесь работаю. На всякий случай. Для себя.
— Ты погляди! Он тоже ведет списки, вот умник-то! И ты думаешь, тебе поверят больше, чем мне.
— Я этого не исключаю. На своем списке я ничего не выгадываю.
Дрейер смерил Бергера взглядом с головы до ног, словно только сейчас впервые его увидел.
— Вот как, не выгадываешь? Что ж, тут я тебе верю. И момент ты выбрал самый подходящий, чтобы мне об этом сказать.
В подвале, когда рядом никого нет, верно? Но вот тут-то ты и просчитался, куриная башка.
Он осклабился. Фурункул у него болел. Поэтому и ухмылка вышла такая, будто злая собака облизнулась.
— Может, ты мне заодно растолкуешь, кто мне может помешать выбить сейчас из тебя твои куриные мозги и положить тебя вот тут, рядышком с другими? Или придушить тебя, как котенка? И ты сам тогда станешь тем, кого недостает в твоем списке. Мне даже не понадобится никому ничего объяснять. Мы ведь одни. Ты просто упал. Сердечный приступ. Одним больше, одним меньше, какая разница. Никто и вникать не будет. Я же сам тебя и зарегистрирую.
Он подходил все ближе. Был он килограммов на тридцать тяжелее Бергера. Бергер, хоть и со щипцами в руках, тягаться с ним все равно не мог. Он отступил на шаг, но споткнулся о мертвеца, что лежал сзади. Дрейер схватил его за запястье и вывернул руку. Бергер выронил щипцы.
— Вот так-то оно лучше, — прорычал Дрейер.
Одним рывком он притянул Бергера к себе. Его искаженное злобой лицо приблизилось к Бергеру вплотную. Лицо было красное, а фурункул на верхней губе поблескивал лиловым отливом. Бергер ничего не говорил, только откинул голову как можно дальше назад, изо всех сил напрягая то, что еще осталось от шейных мускулов.
Он видел, как правая рука Дрейера поднимается вверх. В голове у него мгновенно прояснилось. Он понял, что надо сделать. Только бы успеть! По счастью, рука, казалось, поднимается целую вечность, как при замедленной съемке.
— Эта возможность тоже учтена, — проговорил он быстро. — Уже есть показания, подписанные свидетелями.
Рука не остановилась. Она ползла все выше, медленно, но ползла.
— Брехня! — процедил Дрейер. — Знаем мы эти разговорчики. Все брехня! Ну ничего, тебе недолго осталось разговаривать.
— Это не брехня. Мы знали, что вы попытаетесь меня устранить. — Бергер смотрел Дрейеру прямо в глаза. — Это же первое, что приходит в голову всем идиотам. На этот счет уже составлена бумага, и ее вместе с описью, где значатся два недостающих золотых кольца и золотая оправа, вручат коменданту лагеря, если я к вечеру не вернусь.
Глаза Дрейера моргнули.
— Вот как? — сказал он.
— Именно так. Неужели вы думаете, я не знал, на что иду?
— Вот как? Значит, знал?
— А как же. Там все написано. А про золотые очки, думаю, Вебер, Шульте и Штайнбреннер сразу же вспомнят. Потому что они были на одноглазом. Такое не скоро забывается.
Рука больше не поднималась. На какое-то время она застыла, словно в раздумье, потом упала вниз.
— Очки были не золотые, — обронил Дрейер. — Ты сам сказал.
— Они были золотые.
— Дешевка. Металлолом. Даже на свалку не годятся.
— Вот вы сами все это и объясните. А у нас есть свидетельские показания друзей того человека. Они утверждают, что это чистое золото.
— Паскуда!
Дрейер оттолкнул Бергера. Тот снова упал. Падая, он пытался схватиться за что-нибудь и почувствовал под рукой глаза и зубы покойника. Он так и свалился на труп, но с Дрейера глаз не спускал.
Дрейер тяжело дышал.
— Так… И что же, ты думаешь, сделают с твоими дружками? Может, наградят? Как соучастников твоих махинаций с приписками мертвецов?
— Они не соучастники.
— Да кто этому поверит?
— А кто поверит вам, когда вы на нас заявите? Скорее уж решат, что вы все это выдумали, лишь бы устранить меня, потому что я знаю про кольца и оправу.
Бергер снова встал. И тут вдруг почувствовал, что его начинает трясти. Он нагнулся и стал стряхивать пыль со штанин. Никакой пыли на них не было, просто он никак не мог унять проклятую дрожь в коленках и не хотел, чтобы Дрейер это заметил.
Но Дрейер на него не смотрел. Он трогал пальцем свой чирей.
Бергер увидел, что стержень фурункула лопнул. Оттуда сочился гной.
— Не делайте этого, — сказал он.
— Что? Почему?
— Не трогайте фурункул руками. Трупный яд смертелен.
Дрейер выпучил на Бергера глаза.
— Но я сегодня за покойников вроде не хватался.
— Зато я. А вы хватались за меня. Мой предшественник умер от заражения крови.
Дрейер отдернул руку от чирея и отер ее о штанину.
— Вот черт! Что теперь будет? Вот гадство! Я уже трогал. — Он смотрел на свои пальцы, словно у него была проказа. — Скорей же! Сделай что-нибудь! — заорал он на Бергера. — Думаешь, мне охота подыхать, что ли?
— Конечно, нет. — Бергер уже вполне овладел собой. — Особенно сейчас, когда конец так близко, — добавил он.
— Что?
— Когда конец так близко, — повторил Бергер.
— Кому конец? Да сделай же что-нибудь, ублюдок! Помажь чем-нибудь!
Дрейер был бледнее смерти. Бергер принес с полки на стене склянку с йодом. Он знал: никакая опасность Дрейеру не угрожает, но это сейчас и не важно. Главное было его отвлечь. Он смазал фурункул йодом. Дрейер дернулся от боли. Бергер поставил склянку на место.
— Ну вот, теперь продезинфицировали…
Дрейер, скосив глаза, пытался разглядеть фурункул.
— Точно все в порядке?
— Точно.
Дрейер еще какое-то время щурился на кончик своего носа. Потом, словно кролик, пошевелил верхней губой.
— Так. Чего ты там хотел-то?
Бергер понял, что победил.
— То, что сказал. Подменить анкетные данные умершего. Только и всего.
— А Шульте?
— Он не следит. По крайней мере за фамилиями. Да и выходил уже два раза.
Дрейер что-то про себя прикидывал.
— А одежда? Как с ней будет?
— Все будет в ажуре. И латки тоже.
— Как это? Неужели ты?..
— Ну да, — подтвердил Бергер. — Принес с собой, подменим.
Дрейер взглянул на него.
— Неплохо вы все спланировали. Или это ты один?
— Нет.
Дрейер засунул руки в карманы и прошелся несколько раз взад-вперед. Потом остановился против Бергера.
— А кто мне поручится, что этот твой так называемый список не пойдет в ход?
— Я.
Дрейер передернул плечами и сплюнул.
— Прежде у меня был только список, — спокойно сказал Бергер. — Только обвинение и улики. Я мог пустить их в ход, и мне бы ничего не сделали, разве что похвалили бы. А теперь, после вот этого, — он указал на бумаги на столе, — я становлюсь соучастником укрывательства.
Дрейер размышлял. Он снова осторожно подвигал губой, косясь на свой чирей.
— Вы рискуете гораздо меньше меня, — продолжал Бергер. — Ну подумаешь, служебное упущение, одним меньше, одним больше, какая разница. Я же впервые сознательно иду на преступление. То есть беру на себя куда больший риск. По-моему, это более чем достаточная гарантия.
Дрейер не отвечал.
— Еще вот что стоит учесть, — продолжал Бергер, ничуть не тушуясь под его пристальным взглядом. — Война, считайте, что проиграна. Из Африки и из-под Сталинграда немецкие войска отброшены далеко в глубь Германии, даже за Рейн. Никакая пропаганда, никакие россказни про новое секретное оружие тут уже не помогут. Через несколько недель, от силы месяцев все кончится. Сюда тоже придет расплата. Зачем вам отдуваться за других? Если станет известно, что вы нам помогали, вам нечего бояться.
— Кому это вам?
— Нас много. Повсюду. Не только в Малом лагере.
— А если я об этом донесу? О том, что вы есть?
— А какое это будет иметь отношение к кольцам и золотой оправе?
Дрейер поднял голову и криво ухмыльнулся.
— Вы и впрямь неплохо все продумали, не так ли? — Бергер молчал. — Этот тип, которого вы подмените, он что, бежать собрался?
— Нет. Мы просто хотим уберечь его от этого вот. — Бергер кивнул на крюки в стене.
— Политический?
— Да.
Дрейер сощурил глаза.
— А если будет строгая проверка и его найдут? Тогда что?
— Бараки переполнены. Его не найдут.
— Его могут узнать. Если он известный политический.
— Он не известный. А кроме того, в Малом лагере мы все на одно лицо. Там и узнавать-то почти нечего.
— Староста барака в курсе?
— Да, — соврал Бергер. — Иначе нам бы этого не провернуть.
— В канцелярии у вас связи есть?
— У нас повсюду есть связи.
— А у этого вашего человека номер татуировкой?
— Нет.
— А как с вещами?
— Я знаю, какие мне нужны. Я их уже отложил.
Дрейер взглянул на дверь.
— Тогда действуй! Давай! Скорей, пока никто не пришел!
Он приоткрыл дверь, сделав небольшую щелочку, и остался на пороге, прислушиваясь. Бергер тем временем ползал между трупами. Он хотел совершить двойную подмену. Теперь он так запутает следы, что Дрейер, даже если захочет, никогда не докопается до имени пятьсот девятого.
— Скорей же! Да шевелись же, ублюдок! — чертыхался Дрейер. — Что ты там все возишься?
На третьем мертвеце Бергеру улыбнулась удача: он был из Малого лагеря и без татуировок на теле. Он стянул с него куртку, вытащил из-за пазухи припрятанную номерную робу пятьсот девятого и надел ее на покойника. Потом бросил вещи умершего в общую кучу и достал из-под низу куртку и штаны, которые отложил загодя. Сейчас он обмотал их вокруг пояса, затянул потуже завязку брюк и снова надел куртку.
— Готово.
Бергер тяжело дышал. Перед глазами ползли черные круги. Дрейер повернулся.
— Порядок?
— Да.
— Ну и хорошо. Я ничего не видел. Ничего не знаю. Ходил в уборную. Все, что тут произошло, сделал ты один. Я ничего не знаю, понятно?
— Конечно.
Подъемник, на платформе которого были сложены голые тела, ушел наверх и немного погодя вернулся порожняком.
— Я сейчас поднимусь наверх, позову тех троих загружать, — сказал Дрейер. — Ты в это время останешься тут один, понятно?
— Понятно.
— А тот список…
— Я принесу завтра. Или могу уничтожить.
— Ты мне за это ручаешься?
— Безусловно.
Дрейер еще секунду подумал.
— Учти, ты теперь тоже повязан, — сказал он затем. — Больше, чем я. Так или не так?
— Гораздо больше.
— И если что вылезет…
— Я не расколюсь. У меня есть яд. Я никого не выдам.
— У вас, посмотрю, все есть. — На лице Дрейера промелькнуло нечто вроде невольного уважения. — Вот уж не думал.
«А то держал бы ухо востро, — добавил он про себя. — Вот трупы ходячие, будь они прокляты. Даже от них не знаешь, чего ждать».
— Начинай грузить подъемник, — приказал он, собираясь уходить.
— Тут еще кое-что, — сказал Бергер.
— Что еще?
Бергер достал из кармана пять марок и положил монету на стол. Дрейер взял деньги, не раздумывая.
— Хоть какая-то плата за риск…
— Через неделю получите еще пять марок.
— А их за что?
— Ни за что. Просто еще пять марок вот за это.
— Ладно. — Дрейер хотел было улыбнуться, но не смог: очень уж болел чирей. — В конце концов, что мы, не люди, что ли? — бормотал он. — Хорошему человеку почему не помочь?..
Он вышел. Бергер прислонился к стене. Ему было нехорошо. Все прошло куда легче, чем он ожидал. Впрочем, особыми иллюзиями он себя не тешил, прекрасно понимая: Дрейер по-прежнему будет думать, как бы его прикончить. Пока что эту опасность удалось отодвинуть угрозой подполья и обещанными пятью марками. Дрейер, конечно, будет их ждать. С уголовниками в одном можно не сомневаться: своей выгоды они не упустят, уж этому-то ветеранов Хандке выучил. Деньги поступили от Левинского и его группы. Они и дальше будут помогать. Бергер пощупал куртку, обвязанную вокруг тела. Вроде нормально держится. И не видно ничего. Сам-то он вон какой тощий, его куртка и сейчас на нем болтается. Во рту пересохло. Прямо перед ним лежал мертвец с подмененным номером. Он вытащил из груды тел еще один труп, приволок его и положил рядом, чтобы тот, подменный, не слишком бросался в глаза. В ту же секунду по оцинкованному скату загремел костями очередной мертвец. Заброска в подвал возобновилась.
Появился Дрейер, ведя сверху троих работяг. Бросил на Бергера удивленный взгляд.
— А ты что здесь делаешь? Почему не на улице? — напустился он на Бергера.
Это он отрабатывал алиби. Теперь эти трое наверняка запомнят, что Бергер был в подвале один.
— Так я же еще зуб должен был вырвать, — оправдывался Бергер.
— Поговори у меня! Ты должен делать то, что тебе приказано! Мало ли что ты тут натворишь!
Дрейер по-хозяйски уселся за стол со списками.
— Продолжаем! — скомандовал он.
Вскоре после этого появился и Шульте. Из кармана у него торчал томик Книгге «Об обхождении с людьми», он раскрыл его и принялся читать.
Мертвецов продолжали раздевать. Третьим на очереди оказался тот самый, в чужой робе. Бергер подстроил так, чтобы его раздевал не он сам, а двое работяг из команды. Он слышал, как они выкрикнули номер пятьсот девять. Шульте и бровью не повел. В классической книге о правилах хорошего тона его всецело поглотил раздел о том, как надо есть рыбу и раков. В мае он ожидал приглашения от родителей своей невесты, тут уж надо предстать во всеоружии. Дрейер равнодушно занес номер и анкетные данные в список и сличил с рапортом из барака. Четвертый мертвец тоже был из политических. О нем Бергер доложил сам. Номер он произнес чуть громче обычного и заметил, как Дрейер поднял глаза. Он отнес вещи покойника к столу. Дрейер все еще на него смотрел. Бергер глазами подал ему знак. Потом взял щипцы и фонарик и склонился над трупом. Он достиг, чего хотел. Теперь Дрейер будет думать, что подменили имя четвертого мертвеца, а не третьего. Сбившись со следа, он не сможет их выдать, даже если захочет.
Дверь отворилась. Вошел Штайнбреннер. За ним следом шли Бройер, начальник карцера, и шарфюрер Ниман. Штайнбреннер улыбнулся Шульте.
— Пришли тебя сменить, когда ты все трупы оприходуешь. Приказ Вебера.
Шульте захлопнул книгу.
— Ну что, управились? — спросил он Дрейера.
— Последние четыре остались.
— Хорошо. Заканчивайте.
Штайнбреннер прислонился к стене, на которой видны были царапины от повешенных.
— Валяйте, заканчивайте. Нам не к спеху. И пришлите потом тех пятерых, что наверху забрасывают. У нас для них сюрприз.
— Точно, — ухмыльнулся Бройер. — Тем более у меня сегодня день рождения.
— Кто из вас пятьсот девятый? — спросил Гольдштейн.
— Зачем он тебе?
— Меня к вам перевели.
Был уже вечер, когда Гольдштейна вместе с отрядом из еще двенадцати заключенных отконвоировали в Малый лагерь.
— Меня Левинский прислал, — пояснил он, глядя на Бергера.
— Ты в нашем бараке?
— Нет. В двадцать первом. Иначе не получилось, надо было срочно. Может, потом еще удастся переиграть. Мне никак нельзя было там оставаться. Так где пятьсот девятый?
— Пятьсот девятого больше нет.
Гольдштейн поднял глаза.
— Умер или вы его прячете?
Бергер замялся.
— Ему можно доверять, — сказал пятьсот девятый, который сидел тут же, рядом. — Левинский, когда в последний раз был, мне о нем говорил. — Он обратился к Гольдштейну. — Флорман теперь моя фамилия. Что нового? От вас давно не было вестей.
— Давно? Два дня…
— Два дня — это много. Так что нового? Давай-ка вот сюда. Тут никто не услышит.
Они сели в сторонке от остальных.
— Вчера ночью в шестом блоке удалось послушать по нашему приемнику последние известия. Из Англии. Правда, глушили страшно, но одно сообщение мы услышали очень ясно. Русские уже обстреливают Берлин.
— Берлин?
— Да.
— А американцы и англичане?
— Про них ничего не слышали. Говорю же, глушили жутко, а у нас ведь громко не включишь. Рурская область окружена, они далеко за Рейном, это бесспорно.
Пятьсот девятый с тоской уставился на колючую проволоку, за которой на горизонте под тяжелой дождевой тучей догорала полоска вечерней зари.
— Как же долго все тянется…
— Долго? Что ты называешь долго? За какой-то год немцев отбросили из России до Берлина, из Африки до Рура, а ты говоришь долго.
Пятьсот девятый покачал головой.
— Я не о том. Для нас здесь это долго. Для всех нас. Когда все так стремительно, так сразу! Ну как ты не поймешь? Я уже который год здесь, а вот эта весна как будто самая долгая из всех. Долго, потому что очень трудно ждать.
— Понимаю. — Гольдштейн улыбнулся, на его сером лице зубы казались кусочками мела. — Мне это знакомо. Особенно ночью. Когда не спится и дышать нечем. — Глаза его не улыбались. Они оставались какими-то тусклыми, цвета свинца. — Да, чертовски долго, если так посмотреть.
— Вот и я о том же. Еще месяц назад мы вообще ничего не знали. А теперь нам кажется, что все долго. Странно, как все меняется, едва обретаешь надежду. И начинаешь ждать. И бояться, что тебя прикончат в последнюю минуту.
Пятьсот девятый подумал о Хандке. Нет, опасность еще не миновала. Подлога, наверно, было бы достаточно, не знай Хандке его в лицо. Тогда бы пятьсот девятый действительно как бы умер — почти как тот мертвец, которого занесли в списки умерших под номером 509. Официально он был теперь мертв, но все еще находился в Малом лагере, жил здесь под фамилией Флорман. Ничего хитрее уже придумать было нельзя, хорошо еще, что староста двадцатого барака, где этот Флорман умер, согласился им помочь. Но теперь пятьсот девятому надо было избегать встречи с Хандке. И вообще остерегаться, как бы кто-то другой его не выдал. Да и о Вебере забывать нельзя — вполне может заявиться во время внезапной проверки и тоже его узнает.
— Ты один пришел? — спросил он Гольдштейна.
— Нет. Со мной еще двоих прислали.
— А еще люди будут?
— Наверно. Но не официально, не переводом. Мы там у себя человек пятьдесят, если не шестьдесят, прячем.
— Как же это вы умудряетесь столько народу спрятать?
— А они каждую ночь меняют бараки. Больше одного раза в том же бараке не ночуют.
— А если СС вызовет их с вещами на выход? Или в канцелярию?
— Тогда они не явятся.
— Что?
— Они просто не явятся, — повторил Гольдштейн. Он увидел, что пятьсот девятый даже привстал от изумления. — СС давно уже не в состоянии полностью контролировать лагерь, — пояснил он. — Вот уже несколько недель беспорядок с каждым днем все больше. Мы их путаем, как можем. Получается, что те, кого они ищут, либо с бригадами ушли, либо невесть где.
— Ну а они-то что? Неужели сами не приходят и не забирают?
Зубы Гольдштейна снова замерцали в темноте.
— Да не особенно. Разве что группой и при оружии. По-настоящему опасна только эта шайка, где Ниман, Бройер и Штайнбреннер.
Пятьсот девятый помолчал. Трудно было поверить тому, что он только что услышал.
— И давно это с ними? — спросил он наконец.
— Да уж примерно неделю. Сейчас каждый день что-то меняется.
— Ты хочешь сказать, что они боятся?
— Да. Они вдруг заметили, что нас тысячи. И они знают, что творится на фронтах.
— Так вы что, просто не подчиняетесь? — все еще отказывался понимать пятьсот девятый.
— Подчиняемся. Однако делаем все так обстоятельно, так медленно, словом, саботируем, где только можно. Но СС все равно многих успевает сцапать. Всех мы не можем спасти. — Гольдштейн встал. — Пойду поищу, где мне спать.
— Если не найдешь ничего, спроси Бергера.
— Хорошо.
Пятьсот девятый лежал возле груды мертвецов, сваленных между бараками. Сегодня груда была выше обычного. Накануне вечером не выдали хлеба. На следующий день это всегда сказывалось на числе трупов. Пятьсот девятый лег рядышком с мертвецами, прячась от промозглого, холодного ветра. Мертвые тоже на что-то годятся — от ветра защищают.
«Они вообще меня защищают, — подумал он. — От крематория, вон, защитили, и даже от чего похуже». Свирепый ледяной ветер гоняет где-то вместе с дымом прах Флормана, чье имя он теперь носит; кроме дыма, от Флормана осталось разве что несколько выгоревших косточек, которые вскоре жернова перемелют в костную муку. Но вот имя, самое, казалось бы, необязательное и наносное, — имя уцелело и стало прикрытием другой жизни, которая изо всех сил противилась уничтожению.
Он слышал, как в груде мертвых тел что-то булькает и перекатывается. Их плоть еще не застыла, в них еще работали соки. Вторая, теперь уже химическая смерть бродила по телам, гоняла газы, разлагала элементы, готовя умерших к окончательному распаду, и, словно призрачным мановением угаснувшей жизни, вздымались и опадали животы, снова испускали дух мертвые уста, а из глаз сочилась мутная жидкость, словно запоздалые слезы.
Пятьсот девятый передернул плечами. На нем была форменная венгерка гусарского гонведского полка. Во всем барачном гардеробе это была одна из самых теплых вещей, и ее по очереди отдавали тем, кто шел спать на улицу. Он рассматривал красивые обшлага, матово отсвечивающие в темноте. Есть своя ирония в том, что именно сейчас, когда он снова вспомнил и свое прошлое, и самого себя, когда он не хочет больше оставаться просто лагерным номером, ему приходится жить под именем какого-то мертвеца, а по ночам вдобавок щеголять в мундире венгерского гусара.
Его пробирал холод, и он спрятал руки в рукава. Он мог бы пойти в барак и поспать там несколько часов в теплой удушливой вони, но не пойдет. Слишком он взбудоражен, чтобы уснуть. Лучше посидеть так, померзнуть, смотреть в ночное небо и ждать, не зная, что такого особенного может этой ночью случиться и почему он так этого ждет. «Вот от этого и можно сойти с ума», — подумал он. Словно гигантская паутина, ожидание раскинулось над зоной, улавливая в себя все надежды и страхи. «Я жду, — думал он, — а Хандке и Вебер уже меня ищут; Гольдштейн ждет, хотя его сердце может отказать в любую минуту; Бергер ждет, а самому страшно, что его ушлют вместе с кремационной командой и успеют прикончить прежде, чем придет освобождение; мы все ждем, а сами не знаем когда, может, в самый последний день, нас погрузят в эшелон смертников и отправят в лагерь уничтожения».
— Пятьсот девятый! — раздался из темноты голос Агасфера. — Ты тут?
— Да, здесь я. Что у тебя?
— Овчарка умер.
Агасфер, ковыляя, приблизился.
— Он же вроде не болел, — удивился пятьсот девятый.
— Нет. Просто заснул, и все.
— Помочь тебе его вытащить?
— Не нужно. Мы с ним на улице были. Вон он лежит. Просто хотел кому-нибудь сказать.
— Понятно, старик.
— Вот так-то, пятьсот девятый.
