XI
Новый этап прибыл после полудня. Примерно пятьсот арестантов тащились в гору. Инвалидов при них было меньше, чем можно было ожидать. Просто тех, кто упал, не осилив долгого пути, пристреливали без разговоров.
Приемка этапа тянулась очень долго. Конвой СС, сопровождавший колонну по маршруту, при сдаче подопечных лагерной администрации попытался всучить и десяток-другой мертвецов, которых просто позабыли вовремя списать. Но лагерная канцелярия была начеку, потребовав предъявить каждого заключенного, живого или мертвого, как физическую единицу, а принять согласилась лишь тех, кто способен самостоятельно пересечь линию ворот лагеря. При этом возник эпизод, доставивший СС немало удовольствия. Пока этап дожидался у ворот, еще некоторое число доходяг свалились от изнеможения. Товарищи пытались было их тащить, но конвой скомандовал «Бегом!», и пришлось часть инвалидов бросить на произвол судьбы. Человек двадцать — двадцать пять остались лежать, разбросанные на последних двухстах метрах долгого этапа. Они стонали, пыхтели, дергались, как подбитые птицы, или просто лежали неподвижно, с широко раскрытыми глазами, слишком ослабевшие, чтобы кричать. Они прекрасно знали, что их ждет, если они тут останутся; на этапах они сотни раз слышали сухой щелчок выстрела в затылок, когда добивали их отставших товарищей.
Эсэсовцы довольно скоро оценили комизм ситуации.
— Смотри-ка, до чего им не терпится в лагерь попасть, — воскликнул Штайнбреннер.
— Быстрей! Живо! — подгоняли эсэсовцы-конвоиры, которые сдавали этап.
Арестанты пытались ползти.
— Жабьи бега! — ликовал Штайнбреннер. — Ставлю вон на того лысого, в середке!
Лысый, загребая руками и ногами, полз по мокрому асфальту, как издыхающая лягушка. Вот он обогнал другого доходягу, который то и дело тыкался носом в землю, потом снова с превеликим трудом привставал на руках, но вперед почти не продвигался. У всех ползущих были как-то странно вытянуты шеи — всеми помыслами они были там, у спасительных ворот, но в то же время напряженно прислушивались, не раздадутся ли за спиной выстрелы.
— Ну, давай, жми, лысый!
Эсэсовцы образовали живой коридор зрителей. Сзади вдруг грохнули два выстрела. Стрелял шарфюрер СС из конвойной команды. Сейчас он с ухмылкой засовывал револьвер в кобуру. Пальнул-то он в воздух.
Но арестантов эти выстрелы повергли в смертельный ужас. Они решили, что двоих последних уже прикончили. Паника — плохой помощник, они стали продвигаться еще хуже, чем прежде. Один вообще прекратил борьбу и распластался, молитвенно вытянув вперед сцепленные руки. Губы его дрожали, капли пота выступили на лбу. А вот и другой покорно замер, спрятав лицо в ладони. Он лег умереть и больше уже не двигался.
— Еще шестьдесят секунд! — воскликнул Штайнбреннер. — Одна минута! Через минуту врата в рай закрываются! Кто не успел, тот опоздал!
Он взглянул на часы и даже тронул створку ворот, словно намереваясь ее закрыть. Ответом ему был дружный стон ползущих людей-насекомых. Шарфюрер СС, тот, что из конвоя, дал еще один выстрел. Арестанты задергались пуще прежнего. Только тот, что спрятал лицо в ладони, по-прежнему не шевелился. Он поставил на себе крест.
— У-р-р-ра! — возликовал Штайнбреннер. — Мой лысый первым пришел!
И он дал лысому поощрительного пинка под зад. Почти сразу же еще несколько арестантов пересекли спасительную черту, но больше половины были пока на дистанции.
— Еще тридцать секунд! — возвестил Штайнбреннер голосом диктора.
Шуршание, шкрябанье и стоны усилились. Двое несчастных беспомощно барахтались на асфальте, загребая руками и ногами, словно пловцы. Сил приподняться у них уже не было. Один из них плакал, поскуливая тонким фальцетом.
— Пищит, как мышь, — отметил Штайнбреннер, не отрывая взгляда от циферблата своих часов. — Еще пятнадцать секунд!
Раздался новый выстрел. На сей раз не в воздух. Бедняга, прятавший лицо в ладони, дернулся, а потом вытянулся и, казалось, еще глубже вжался в мостовую. Кровь черной лужицей растеклась вокруг его головы, образовав как бы темный нимб святого. Тот, что молился с ним рядом, попытался вскочить. Но он только поднялся на колени и тут же стал заваливаться на бок, опрокинувшись навзничь. Он судорожно зажмурил глаза и отчаянно задрыгал руками и ногами, словно все еще хочет убежать и не осознает, что только барахтается на земле, как грудной младенец в колыбельке. Взрыв хохота сопровождал его усилия.
— Как хочешь стрелять, Роберт? — спросил один из конвоиров шарфюрера. — Сзади под лопатку или спереди через нос?
Роберт медленно обошел барахтающегося. На секунду задумался, остановившись у него в изголовье, потом выстрелом сбоку прошил ему череп. Арестант вскинулся, пару раз скребнул башмаками по асфальту и обмяк. Только одна нога медленно согнулась, потом вытянулась, снова согнулась, снова вытянулась…
— Не очень-то метко ты стреляешь, Роберт.
— Ерунда, — буркнул Роберт равнодушно, даже не взглянув на критикана. — Это только рефлексы.
— Все! — объявил Штайнбреннер. — Ваше время истекло. Ворота закрываются.
Охранники и действительно начали медленно закрывать ворота. В ответ раздался дружный вопль ужаса.
— Только без давки, милостивые господа! — взывал Штайнбреннер, и глаза его весело горели. — Пожалуйста, по порядку, прошу вас! А еще говорят, что заключенные нас не любят!
Оставались еще трое. Обессиленные, они лежали на дороге в нескольких метрах друг от друга. Двоих Роберт деловито и спокойно прикончил выстрелами в затылок. Третий же все время поворачивался к нему лицом. Он полусидел и, когда Роберт заходил ему за спину, стремительно поворачивался и смотрел эсэсовцу прямо в глаза, словно надеясь таким образом отвратить от себя выстрел. Роберт попытался раз, потом второй, но всякий раз его жертва последним усилием успевала повернуться так, чтобы смотреть ему в глаза. В конце концов Роберт пожал плечами.
— Как хочешь, — сказал он, выстрелив настырному в лицо. И спрятал револьвер. — С этим ровно сорок.
— Сорок, которых ты сам уложил? — угодливо спросил подошедший Штайнбреннер.
Роберт кивнул.
— Ага. С этого этапа.
— Вот черт, ну ты даешь! — Штайнбреннер смотрел на собеседника со смесью восхищения и зависти, как на спортсмена, установившего рекорд. Ведь Роберт всего на два-три года его старше. — Вот это, я понимаю, класс!
К ним подошел немолодой обершарфюрер.
— Вам лишь бы бабахать! — негодовал он. — Теперь опять с бумагами на этих жмуриков хлопот не оберешься! Они тут с ними носятся, будто мы им наследных принцев доставляем, въедливые, спасу нет.
* * *
Три часа спустя, когда отдел учета приступил к поименной регистрации, еще тридцать шесть арестантов уже валялись на земле. Четверо были мертвы. Этап не получал ни капли воды с самого утра. Двое из шестого блока попытались тайком притащить ведро воды, пока эсэсовцы где-то пропадали. Их застукали, и теперь, подвешенные за руки, они болтались на столбах возле крематория.
Регистрация шла своим чередом. Еще два часа спустя уже семеро лежали замертво и свыше пятидесяти в беспамятстве. После шести вечера дело пошло быстрей: уже двенадцать мертвых и больше восьмидесяти без сознания. В семь лежало уже сто двадцать, а сколько из них мертвых, определить было затруднительно: те, что без сознания, лежали почти так же неподвижно, как и мертвые.
В восемь поименная регистрация тех, кто еще мог стоять, подошла к концу. Стало темно, по небу потянулись серебристые барашки облачков. Рабочие бригады возвращались в зону. Им пришлось работать сверхурочно, чтобы лагерные службы могли управиться с приемкой этапа. Бригада по разборке завалов снова нашла оружие. Уже пятый раз на том же самом месте. На сей раз вместе с оружием лежала записка: «Мы про вас помним». Люди из бригады давно уже смекнули, что это рабочие с оружейного в ночную смену запрятывают для них оружие.
— Ты только посмотри на этот бедлам, — прошептал Вернер. — Сегодня должны проскочить.
Левинский крепче прижал к ребрам заветный сверток.
— Жаль, больше не взяли. У нас еще дня два осталось, от силы три. Как завалы разгребем, больше не положат.
— Пропустить! — скомандовал Вебер. — Поверку позже проведем.
— Эх, черт, почему мы пушку не прихватили? — промурлыкал Гольдштейн. — Такая удача раз в сто лет!
Они промаршировали к баракам.
— Новеньких на дезинфекцию, — распорядился Вебер. — Недоставало нам еще тут тифа и чесотки. Где кладовщик?
Кладовщик объявился тут же.
— Одежду этих заключенных на дезинфекцию и в прожарку — приказал Вебер. — На смену у нас экипировки хватит?
— Так точно, господин оберштурмфюрер! Месяц назад еще две тысячи комплектов поступило.
— Ах да, верно. — Вебер вспомнил. Одежду прислали из Освенцима. В этом лагере уничтожения носильных вещей всегда было в избытке, чтобы снабжать ими другие лагеря. — Тогда живо этих немытых в баню!
Зазвучали команды.
— Раздевайсь! Баня! Форму и белье за спину, личные вещи сложить перед собой!
По темным рядам пробежал трепет. Команда могла и вправду означать баню, но с тем же успехом и газовые камеры. В лагерях уничтожения людей загоняли в такие камеры нагишом, как бы помыться; но сквозь ситечко душа на них вместо воды струился газ.
— Что будем делать? — прошептал заключенный Зульцбахер своему соседу Розену. — Может, упадем?
Они разделись. Оба знали: сейчас им надо в считанные секунды принять решение, от которого зависит жизнь или смерть. Этот лагерь был им не знаком. Если это лагерь уничтожения, где есть газовые камеры, тогда лучше симулировать припадок, беспамятство, словом, закосить. Этим выкраивалась возможность прожить чуточку дольше, поскольку тех, кто без сознания, в камеры сразу не тащили; даже в лагерях уничтожения уничтожали не всех. Но если это лагерь без газовых камер, тогда симуляция — дело очень рискованное: лежащего без сознания могли за бесполезностью прикончить на месте.
Розен взглянул на тех, кто лежал без чувств. Он уже приметил: никто не пытается их растолкать, поднять на ноги. Из этого он заключил, что, быть может, их все-таки ведут не травить, иначе постарались бы прихватить как можно больше.
— Нет, — прошептал он. — Пока не надо.
Шеренги, прежде черневшие даже в ночи, теперь замерцали грязноватой, синюшной белизной. Арестанты стояли нагишом. Каждый по отдельности был человеком. Но они об этом почти забыли.
* * *
Весь этап прогнали через огромный чан с сильным дезинфицирующим раствором. В раздевалке каждому шваркнули несколько носильных вещей. Теперь все снова выстроились на плацу-линейке.
Поспешно оделись. Были они — если только можно применить это слово к данным обстоятельствам, — да, счастливы. Их не затолкали в газовые камеры. Одежда, которую они получили, большинству не подходила. Зульцбахеру в качестве исподнего швырнули шерстяное женское трико, Розену — ризу священника. Это все были вещи с убитых. На ризе еще была рваная дырка от пули, вокруг которой расползлось бурое пятно крови. Пятно замыли наспех, проформы ради. Часть новоприбывших получила в качестве обувки деревянные башмаки с острым кантом из расформированного концлагеря в Голландии. Это были не ботинки, а орудия пытки — особенно с непривычки и особенно для сбитых и стертых в кровь арестантских ступней, притопавших с этапа.
Теперь должен был начаться развод по баракам. Но в эту секунду в городе завыли сирены воздушной тревоги. Все взоры устремились на лагерное начальство.
— Продолжать, — проорал Вебер сквозь вопли сирен.
Эсэсовцы и простые надзиратели носились между рядами как угорелые. Шеренги арестантов стояли тихо и неподвижно; лишь лица, чуть приподнятые к небу, отсвечивали в лунном сиянии мертвецкой белизной.
— Головы вниз! — скомандовал Вебер.
Эсэсовцы и надзиратели помчались вдоль строя, повторяя команду. Но сами то и дело нервно поглядывали на небо. Голоса их терялись в гуле. Они пустили в ход дубинки.
Сам Вебер, засунув руки в карманы, прохаживался по краю плаца. Других приказаний не отдавал. Таким его и застал примчавшийся Нойбауэр.
— В чем дело, Вебер? Почему люди еще не в бараках?
— Развод не закончен, — флегматично отозвался тот.
— Черт с ним! Здесь им нельзя оставаться. На открытой местности их могут принять за войсковые части!
Сирены завыли еще отчаяннее.
— Поздно, — сказал Вебер. — В движении они еще заметнее. — Он стоял как ни в чем не бывало и смотрел на Нойбауэра. От Нойбауэра этот взгляд не укрылся. Он понял: Вебер ждет, что он, Нойбауэр, на глазах у всех побежит в укрытие. Злясь на него и себя, Нойбауэр остался на месте.
— Какой идиотизм посылать нам еще и этих! — вырвалось у него в сердцах. — Тут своих не успеваешь проредить, а они вешают на тебя целый этап! Бред! Почему сразу не послать эту ораву в лагерь уничтожения?
— Видимо, потому, что лагеря уничтожения слишком далеко на востоке.
Нойбауэр поднял на него глаза.
— Что вы имеете в виду?
— Слишком далеко на востоке. Нельзя перегружать шоссе и железные дороги, они сейчас нужны для других целей.
Нойбауэр вдруг почувствовал, как холодные щупальца страха снова сжимают желудок.
— Ясное дело, — подтвердил он, стараясь успокоиться. — Новые части бросаем. Мы им еще покажем.
Вебер ничего на это не ответил. Нойбауэр недовольно на него покосился.
— Прикажите, чтобы люди легли, — распорядился он. — Тогда они меньше похожи на воинскую часть.
— Слушаюсь! — Вебер нехотя сделал несколько шагов вперед. — Лечь! — скомандовал он.
— Лечь! — понеслась команда вдоль строя.
Заключенные рядами повалились на землю. Вебер вернулся назад. Нойбауэр хотел было уже отправиться к себе домой, но что-то в поведении Вебера ему не нравилось. Он остановился. «Вот тварь неблагодарная! — подумал он. — Ему только что выхлопотали крест «За боевые заслуги», а он уже опять нагличает! Что за люди! Да и что ему терять? Пару побрякушек со своей цыплячьей груди героя — больше ничего, у-у, наемник!»
Налета не последовало. Некоторое время спустя сирены дали отбой. Нойбауэр повернулся к Веберу.
— Как можно меньше света! И не тяните вы с распределением людей по баракам. В такой темноте все равно ни черта не видно. Остальное завтра старосты с канцелярией сами уладят.
— Слушаюсь!
Нойбауэр не уходил. Он решил посмотреть, как уведут этап. Люди поднимались с трудом. Иные до того устали, что где легли, там и заснули, и теперь товарищи их расталкивали. Другие остались лежать — эти уже идти не могли.
— Мертвых в крематорий. Тех, кто без сознания, тащить с собой.
— Слушаюсь!
Наконец колонна построилась и медленно двинулась вниз к баракам.
— Бруно! Бруно!
Нойбауэр чуть не подпрыгнул. От главных ворот прямо через плац к нему шла жена. Конечно, она была на грани истерики.
— Бруно! Что случилось? Почему тебя нет? Ты не…
Встретив взгляд мужа, она запнулась. Следом за ней шла и дочь.
— Что вам здесь надо? — еле сдерживая кипящую ярость, поскольку Вебер был рядом, тихо спросил Нойбауэр. — Как вы вообще сюда попали?
— Часовой. Он же нас знает. А ты все не возвращался, я подумала, уж не случилось ли чего. А эти люди…
Сельма огляделась, словно только что очнулась от тяжелого сна.
— Разве я вам не говорил, чтобы вы оставались только в моей служебной квартире? — спросил Нойбауэр все еще тихим голосом. — Разве я вам не запретил сюда заходить?
— Отец! — взмолилась Фрея. — Мама чуть с ума не сошла от страха. Эта ужасная сирена, прямо над ухом.
Этап как раз сворачивал на главную улицу зоны. Арестанты проходили совсем рядом.
— А это что такое? — прошептала Сельма.
— Это? Да ничего особенного. Этап сегодня прибыл.
— Но…
— Никаких «но»! Вам здесь нечего делать! Марш отсюда! — Нойбауэр подталкивал жену и дочь к воротам. — Живо! Марш!
— Но какой у них вид! — Сельма, не отрываясь, смотрела на изможденные лица заключенных, мелькавшие в полосе лунного света.
— Вид? Это заключенные! Изменники родины! Какой у них должен быть вид? Как у надворных советников?
— А те, кого там несут, это же…
— Все, хватит с меня! — заорал Нойбауэр. — Только этого мне недоставало! Нюни распускать! Эти люди доставлены к нам сегодня. Как они выглядят… словом, мы тут совершенно ни при чем! Напротив! Их к нам прислали подкормиться. Разве не так, Вебер?
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер!
Вебер скользнул по Фрее чуть насмешливым взглядом и ушел по своим делам.
— Ну что, убедились? А теперь марш отсюда! Здесь вам запрещено находиться. Это вам не зоопарк.
Он настойчиво подталкивал жену к выходу. Больше всего он боялся, как бы Сельма сейчас чего не ляпнула. Такие времена — только и смотри, только и озирайся. Ни на кого положиться нельзя, и на Вебера тоже. Вот черт, угораздило же Сельму и Фрею заявиться, как раз когда этап прибыл! А он забыл им сегодня сказать, чтобы оставались в городе. Впрочем, Сельма все равно бы не осталась. Черт ее знает, отчего она такая нервная. А ведь со стороны посмотреть — какая солидная, представительная женщина. Но как сирену услышит — визжит, словно резаная.
— А с вахтой будет особый разговор. Просто взять и пропустить — это как называется? Этак они любого пропустят.
Фрея обернулась.
— Сюда мало кто захочет.
У Нойбауэра на секунду даже дыхание перехватило. Это еще что за новости? Фрея! Его плоть, его кровиночка? Его зеница ока? Мятеж! Он пристально взглянул в спокойное лицо дочери. Нет, она не это имела в виду. Она не хотела его обидеть. Он простодушно рассмеялся.
— Ну, не знаю, не знаю. Эти вот, с этапа, просто умоляли, чтобы мы их приняли. Умоляли! Плакали! Ты бы посмотрела, как они у нас будут выглядеть недельки через две-три. Не узнать! У нас же лучший лагерь во всей Германии! Этим и славится. Курорт, да и только.
* * *
На подходе к Малому лагерю от этапа оставалось еще человек двести. Это были самые слабые. Они поддерживали друг друга. Зульцбахер и Розен тоже были здесь. Обитатели бараков по отделениям выстроились на улице. Они знали — командует разводом сам Вебер. Поэтому Бергер назначил сегодня пятьсот девятого и Бухера дневальными и послал за едой, таким образом он надеялся уберечь их от встречи с начальником режима. Но с кухни их отправили восвояси. Сказали, что еда будет не раньше, чем разместят пополнение.
Света нигде не было. Лишь в руках у Вебера и шарфюрера СС Шульте вспыхивали изредка карманные фонарики. Старосты бараков им докладывали.
— Остальных распихайте сюда, — приказал Вебер заместителю старосты лагеря.
Тот начал распределять новеньких по секциям, Шульте контролировал. Вебер нехотя двинулся дальше.
— Почему тут гораздо меньше, чем там? — спросил он, подойдя к секции «Г» двадцать второго барака.
— Помещение меньше, чем в других секциях, господин оберштурмфюрер.
Вебер включил фонарик. Луч его заскользил по застывшим лицам арестантов. Пятьсот девятый и Бухер стояли в самом заднем ряду. Кружок света пробежал по лицу пятьсот девятого, ослепил его, перескочил дальше, но вдруг вернулся.
— Где-то я тебя уже видел. Где?
— Я давно в лагере, господин оберштурмфюрер.
Кружок света соскользнул вниз, на латку с номером.
— Пора бы тебе уже подохнуть.
— Это из тех, кого недавно в канцелярию вызывали, господин оберштурмфюрер, — угодливо подсказал Хандке.
— Ах да, верно. — Кружок света снова спрыгнул вниз на номер, потом побежал дальше. — Запишите-ка номер, Шульте.
— Так точно, — радостно отозвался Шульте молодым, свежим голосом. — Скольких сюда?
— Двадцать. Нет, тридцать. Пусть потеснятся.
Шульте и староста лагеря отсчитали тридцать человек, записали номера. Из темноты глаза ветеранов, не отрываясь, следили за карандашом Шульте. Не похоже, чтобы тот записал номер пятьсот девятого. Вебер ему этот номер не назвал. Фонарь снова погас.
— Готово? — спросил Вебер.
— Так точно.
— Остальную писанину пусть завтра доканчивает канцелярия. Марш по баракам! И подыхайте лучше сами! Не то поможем.
Широким хозяйским шагом Вебер двинулся по дороге. Свита эсэсовцев последовала за ним. Хандке какое-то время постоял в раздумье.
— Дневальные! За едой! — буркнул он наконец.
— Вы останьтесь, — прошептал Бергер пятьсот девятому и Бухеру. — Найдем, кого послать вместо вас. А то еще, чего доброго, опять попадетесь Веберу на глаза.
— Шульте мой номер записал?
— Я не видел.
— Нет, — сказал Лебенталь. — Я стоял впереди и следил. Он не записал. Забыл в спешке.
Тридцать новичков некоторое время неподвижно стояли в прохладной ночной мгле.
— Место хоть есть в бараке? — спросил наконец Зульцбахер.
— Воды, — прохрипел несчастный, стоявший рядом с ним. — Братцы, воды! Дайте водицы, Христом Богом прошу.
Кто-то принес жестяное ведро, еще наполовину полное. Новенькие бросились на него гурьбой и тут же опрокинули; пить им было не из чего, кроме собственных ладоней. Они падали на землю и тщетно пытались зачерпнуть пролитую воду горстями. Они стонали. Губы их почернели от грязи. Некоторые просто лизали землю.
Бергер заметил, что Зульцбахер и Розен не приняли участия в свалке.
— У нас водопровод есть, это рядом с уборной, — сказал он. — Течет, правда еле-еле, но, если потерпеть, набрать можно, и напиться хватит. Возьмите ведро и принесите воды.
Один из новеньких тут же ощерился.
— Чтобы вы тут тем временем пайку нашу слопали, да?
— Я схожу, — сказал Розен и взял ведро.
— И я с тобой, — вызвался Зульцбахер, берясь за ушко с другой стороны.
— Ты останься, — сказал Бергер. — Бухер с ним сходит и покажет, где что.
Оба ушли.
— Я тут староста секции, — объяснил Бергер новичкам. — У нас порядок. Советую присоединиться. Иначе долго не протянете.
Никто не отозвался. Бергер даже не понял толком, слышал его кто-нибудь или нет.
— Место хоть есть в бараке? — немного погодя снова спросил Зульцбахер.
— Нет. Спать придется на сменку. Одни спят, другие ждут на улице.
— А пожрать есть что-нибудь? Мы весь день только чапали, и поесть не дали.
— Дневальные уже пошли на кухню. — Бергер не стал делиться своими опасениями, что на новеньких никакой еды не выдадут.
— Моя фамилия Зульцбахер. Тут что — лагерь уничтожения?
— Нет.
— Точно нет?
— Точно.
— Уф, слава Богу! И газовых камер нет?
— Нет.
— Слава Богу, — повторил Зульцбахер.
— Ты так радуешься, будто у нас тут курорт, — усмехнулся Агасфер. — Не торопись. А вас откуда пригнали?
— Мы пять дней добирались. Пешком. Вначале нас тысячи три было. Лагерь наш расформировали. Кто не мог идти, тех расстреливали.
— Да откуда вы шли-то?
— Из Ломе.
Часть новеньких еще лежали на земле.
— Воды! — прохрипел один. — Куда тот с водой подевался? Сволочь, сам напьется, а мы тут подыхай.
— А ты бы на его месте не напился? — спросил Лебенталь.
Арестант посмотрел на него пустыми глазами.
— Воды! — простонал он, но уже спокойнее. — Воды, пожалуйста!
— Так вы из Ломе? — переспросил Агасфер.
— Да.
— Мартина Шиммеля там не встречали?
— Нет.
— А Морица Гевюрца? С переломанным носом, лысый такой.
Зульцбахер с трудом попытался припомнить.
— Да нет.
— А может, Гедалье Гольда знаете? У него одно ухо, — добавил Агасфер с надеждой в голосе. — Его нельзя не запомнить. Из двенадцатого барака.
— Из двенадцатого?
— Ну да. Четыре года назад.
— О Господи! — Зульцбахер отвернулся. Идиотские расспросы. Четыре года! Почему тогда не все сто?
— Оставь его в покое, старик, — сказал пятьсот девятый. — Видишь, устал человек.
— Так это ж были друзья, — пробормотал Агасфер. — Как же про друзей не спросить?
Бухер и Розен вернулись с ведром воды. Розен был в крови. Его риза была разорвана до плеча, роба расстегнута.
— Там новенькие за воду насмерть бьются, — сообщил Бухер. — Маннер нас спас. Навел порядок. Они теперь в очередь встали. Надо и здесь сейчас очередь установить, не то они опять ведро опрокинут.
Новенькие уже поднимались с земли.
— Становись в очередь! — скомандовал Бергер. — Каждому достанется! Воды хватит на всех! Кто не встанет в очередь, вообще ничего не получит!
Подчинились все, кроме двоих, которые нагло лезли вперед. Пришлось успокоить их дубинкой — они повалились на землю. После чего Агасфер и пятьсот девятый принесли свои кружки, и раздача воды началась.
— Пойдем, посмотрим, нельзя ли раздобыть еще, — сказал Бухер Розену и Зульцбахеру, когда ведро опустело. — Может, теперь там поспокойнее будет.
— Нас было три тысячи, — механически повторил вдруг Зульцбахер ни с того ни с сего.
* * *
Вернулись дневальные с едой. Для новичков, ясное дело, ничего не выдали. Тут же поднялся гвалт. В секциях «А» и «Б» уже шла драка. Старосты ничего не могли поделать. Там почти сплошь одни мусульмане, а новенькие были половчей и еще не настолько упали духом.
— Надо что-то уступить, — тихо сказал Бергер пятьсот девятому.
— Если только баланду. Пайку ни за что. Хлеб нам нужен больше, чем им. Мы слабее.
— Именно поэтому и надо что-то уступить. Иначе они сами возьмут. Вон, погляди, что делается.
— Да, но только баланду. Хлеб нам самим нужен. Давай поговорим вон с тем, Зульцбахером, что ли.
Они позвали Зульцбахера.
— Слушай, — сказал Бергер. — Нам сегодня ничего на вас не выдали. Но мы поделимся с вами баландой.
— Спасибо.
— Что?
— Спасибо, говорю.
Они удивленно на него уставились. В зоне благодарить не принято.
— Поможешь при раздаче? — спросил Бергер. — Иначе ваши опять все перевернут, а на этот раз новой порции не будет. Есть еще кто-нибудь надежный?
— Розен. И вон те двое рядом с ним.
Ветераны и четверо новичков вышли навстречу дневальным, которые несли еду, и взяли их в кольцо. Бергер распорядился, чтобы все снова выстроились в очередь. И лишь после этого поднесли еду.
Они встали потеснее друг к дружке и начали раздачу. У новеньких мисок не было. Пришлось им съедать свои порции тут же, у бачка, и передавать миску следующему. Розен следил, чтобы никто не пристроился по второму разу. Некоторые из старожилов барака начали роптать.
— Баланду вам завтра же вернут, — успокоил их Бергер. — Баланду мы даем в долг. — Потом он повернулся к Зульцбахеру. — Хлеб нам нужен самим. Наши люди больше ослабли, чем вы. Может, уже завтра с утра вам что-нибудь выдадут.
— Хорошо. Спасибо и на том. Завтра отдадим. А где нам спать?
— Мы освободим для вас несколько топчанов. Вам придется спать сидя. Но и тогда на всех места не хватит.
— А как же вы?
— Останемся пока тут. Потом разбудим вас и поменяемся.
Зульцбахер покачал головой.
— Если уж они заснут, вы их не добудитесь.
Часть новичков уже дрыхли с раскрытыми ртами прямо на земле у барака.
— Эти пусть лежат, — сказал Бергер и огляделся. — А остальные где?
— Уже сами улеглись в бараке, — сообщил пятьсот девятый. — В такой темноте мы их не выкурим. Придется уж на эту ночь оставить, как есть.
Бергер посмотрел на небо.
— Что ж, может, и не замерзнем. Сядем все потеснее к стенке. Три одеяла у нас есть.
— Но завтра все будет по-другому, — заявил пятьсот девятый. — Мордобоя в нашей секции мы не допустим.
Они сбились потеснее. На улице оказались почти все ветераны, даже Агасфер, Карел и Овчарка. Вместе с ними сидели Розен, Зульцбахер и еще человек десять из новеньких.
— Мне очень жаль, — сказал Зульцбахер.
— Ерунда. Вы же за других не отвечаете.
— Я могу проследить, — предложил Карел. — Из наших самое меньшее шестеро этой ночью обязательно умрут. Тех, которые умрут, можно вынести, а самим спать на их месте.
— Как же ты в темноте разбираешь, кто мертвый, а кто живой?
— Очень просто. Надо склониться над самыми губами. Который не дышит, тот и мертвый.
— Пока мы его будем вытаскивать, на его место кто-нибудь другой уляжется, — заметил пятьсот девятый.
— Так и я о том же, — с живостью подхватил Карел. — А так я приду, сообщу. Мы идем несколько человек, кто-нибудь один сразу ложится, остальные вытаскивают.
— Хорошо, Карел, — согласился Бергер. — Проследи.
Стало холодать. Из бараков доносились стоны и вскрики спящих.
— Господи, — сказал Зульцбахер, обращаясь к пятьсот девятому. — Счастье-то какое! Мы-то ведь думали, что нас в лагерь уничтожения. Только бы дальше никуда не отправили.
Пятьсот девятый не ответил. «Счастье», — усмехнулся он про себя. Но так оно и было.
— Расскажи, как все было, — немного погодя попросил Агасфер.
— Всех, кто не мог идти, расстреливали. Нас было три тысячи…
— Это мы знаем. Это ты нам уже который раз говоришь…
— Да, — понуро согласился Зульцбахер.
— Что вы по пути видели? — спросил пятьсот девятый. — Как сейчас в Германии?
Зульцбахер немного подумал.
— Позавчера вечером дали вдоволь воды, — припомнил он. — Люди иногда совали нам что-нибудь поесть. А иногда не давали. Слишком много нас было.
— Один притащил нам ночью четыре бутылки пива, — добавил Розен.
— Да я не о том, — с досадой перебил пятьсот девятый. — Города как выглядят? Разрушены?
— Нас через города не вели. Все время в обход.
— Так что, вы вообще ничего не видели?
Зульцбахер поднял глаза на пятьсот девятого.
— Много тут увидишь, когда сам еле плетешься, а за спиной то и дело стреляют. Поездов совсем не видели.
— А лагерь ваш почему расформировали?
— Фронт подошел.
— Что? Что еще ты об этом знаешь? Да говори же! Ломе — это где? От Рейна далеко? Сколько?
Зульцбахер с трудом открывал глаза, но они тут же закрывались снова.
— Да… довольно далеко… километров пятьдесят… или семьдесят… завтра… — пробормотал он наконец, уронив голову на грудь. — Утром… сейчас спать…
— Примерно километров семьдесят, — сказал Агасфер. — Я ведь там был.
— Семьдесят? А отсюда? — Пятьсот девятый начал высчитывать:
— Двести… двести пятьдесят…
Агасфер скептически пожал плечами.
— Пятьсот девятый, — сказал он спокойно. — Ты все думаешь о километрах. А ты не думаешь, что они могут сделать с нами то же самое, что вот с этими? Лагерь расформировать, нас погнать по этапу, только далеко ли? И что тогда с нами будет? Особенно долго мы ведь в колонне не продержимся…
— Кто отстал от колонны — расстрел на месте, — пробормотал на миг проснувшийся Розен и тут же снова уснул.
Все умолкли. Так далеко вперед никто еще не загадывал. Казалось, зловещая тень смертельной угрозы на миг пробежала по их лицам. Пятьсот девятый смотрел на небо, на толкотню серебристых облаков. Потом на ленты дорог, протянувшихся по долине и слабо мерцавших в лунном полусвете. «Не надо было отдавать баланду, — пронеслось у него в голове. — Нам надо выдержать этап. Но много ли проку от миски теплой жижицы? От силы на две-три минуты марша. А этих, новеньких, гнали без остановки несколько дней».
— Может, у нас они отстающих не будут расстреливать? — предположил он.
— Ну конечно! — с мрачным сарказмом подхватил Агасфер. — Отстающих будут кормить мясом, выдавать им новую одежду и на прощание торжественно махать ручкой.
Пятьсот девятый метнул в него яростный взгляд. Однако Агасфер встретил его очень спокойно. Старика уже мало что могло испугать.
— Вон Лебенталь идет, — сказал Бергер.
Лебенталь присел рядом с ними.
— Что-нибудь разузнал на той стороне, Лео? — спросил пятьсот девятый.
Лео кивнул.
— Они хотят как можно больше народу с этого этапа уморить. Рыжий писарь из канцелярии Левинскому сказал. Как они хотят это сделать, он еще в точности не знает. Но это будет очень скоро. Тогда они смогут оформить повышенную смертность как последствие транспортировки.
Один из новеньких вскинулся во сне и закричал. Потом снова обмяк и захрапел с широко раскрытым ртом.
— И что же, они хотят кончать только людей с этапа?
— Левинский понял так. Но он просил передать, чтобы мы были начеку.
— Да, нам надо быть начеку. — Пятьсот девятый задумался. — Или, иначе говоря, нам надо помалкивать в тряпочку. Вот ведь что он имеет в виду. Верно?
— Ясное дело. А что же еще.
— Ежели мы новеньких предупредим, они будут остерегаться, — рассудил Майер. — А ежели СС не сыщет нужного количества мертвецов среди новеньких, они доберут за счет нас.
— Верно. — Пятьсот девятый глянул на Зульцбахера, чья голова мирно и тяжело покоилась у Бергера на плече. — Ну, что будем делать? Помалкивать в тряпочку?
Нелегкое это было решение. Если эсэсовское начальство и вправду задумало отсев и не наберет для этого достаточно новеньких, сама собой напрашивалась мысль дополнить недостачу за счет Малого лагеря, тем паче, что тамошние обитатели ослаблены, а новенькие еще не совсем дошли.
Они долго молчали.
— Какое нам до них дело? — сказал наконец Майер. — Перво-наперво о себе надо позаботиться.
Бергер потер воспаленные веки. Пятьсот девятый теребил полу своей куртки. И только Агасфер повернулся к Майеру. Глаза его сверкнули тусклым огнем.
— Если нам нет дела до других, — сказал он, — то никому не будет дела до нас.
Бергер поднял голову.
— Ты прав, старик.
Агасфер, прислонившись к стене, ничего не ответил. Казалось, его древний, исщербленный временем череп с глубоко посаженными глазами хранит в себе некое знание, неведомое другим.
— Скажем вот этим двоим, — решил Бергер. — А они, если надо, предупредят остальных. Это все, что мы можем сделать. Мы ведь не знаем, как оно потом обернется.
Из барака вышел Карел.
— Один уже умер.
Пятьсот девятый встал.
— Что ж, давайте выносить, — и, обращаясь к Агасферу, добавил: — Пойдем, старик. Мы тебя сейчас спать уложим.
