Здорово устраиваются некоторые. Надо же: командировка летом в Крым!

Над биостанцией навис вулкан, кажется, единственный на Черном море. Впрочем, это вулкан бывший, потухший. Когда-то он лютовал во времена динозавров, ящеров пугал огненными бомбами. Сейчас он утих, выдохся, сменил ярость на мелкую пакостную злость, за сезон губит человек пять. Дряблые камни рушатся под ногами неосторожных туристов. В этом году план перевыполнен: шестого похоронили.

В отличие от людей дряхлые горы становятся красивее. Скалы, изъеденные временем, превращаются в скульптуры. Вот корона с неровными зубцами, ниже восседают король, королева и внимательный сенат, львы, собаки, крокодилы, плачущие жены, скалы–ворота и скалы–жабы, ниши, гроты, пещеры, натеки, кулаки, склоны желтоватые, красноватые, серые и полосатые, исчерченные белыми кварцевыми жилами. И на всю высоту — от моря до неба — профиль известного поэта, жившего тут же за голубым заливом: прямой лоб, прямой решительный нос, выпуклая борода. Днем профиль охристый, на закате оранжевый, ночью смоляной, на рассвете дымчато–голубой.

Повернувшись спиной к дымчато–голубому, в четыре часа утра я шагаю в рыболовецкий колхоз по пляжу. Шагаю, зевая и потирая глаза, ничего не поделаешь, у рыбы свои капризы, рыба любит, чтобы ее ловили на рассвете. Я тяну с рыбаками тяжелую мотню (не сидеть же зрителем), я вместе с ними выбрасываю скользкие водоросли и медуз, сортирую рыбу (“Эй, малый, не хватай что получше, дельфины твои и камсу схрупают”), потом тащу на горбу дневную норму — шестнадцать кило. Тащу. Не ездить же на рынок в город, сорок километров туда, сорок обратно. Устраиваются некоторые!

Растрескавшийся и размытый вице–вулкан высыпал на берег мешки цветных камней. Здесь есть бухточки зеленые от яшмы, есть бухта диоритовая, где каждая галька, как звездное небо, на каждом камешке созвездие. Скрипят под ногами матово–голубые халцедоны, желтоватые опалы, полосатые агаты с изящными овальными узорами, редкостные сердолики, просвечивающие розовым и сиреневым. В бухтах, усыпанных полудрагоценностями, обитают племена лохматых дикарей май–май, мэи–мэи, мвту, мгу и лгу. Они заселили самые неприступные бухты, где не ступал ботинок цивилизованного человека, спустились сюда по отвесным склонам или приплыли на надувных матрацах. Раскинули палатки, разожгли бензиновые горелки и завели свои дикарские обычаи. Бегают в плавках от рассвета до заката, сотрясают скалы транзисторами и каждый прогулочный катер встречают дикарской пляской и воинственными криками: “вау–вау”, “май–май” или “мэи–мэи”.

У меня свои игры. Дельфины любят играть. Чтобы завоевать их доверие, я сижу с ними в бассейне часов по шесть. Плаваю с ними вперегонки, ныряю под них, они ныряют под меня. Обнимаю их, глажу, сажусь верхом, они норовят сесть верхом на меня. У меня синие губы, бледные мятые пальцы, весь я волглый, размякший, отсыревший. И замерзший, потому что бассейн наш летний, вода без подогрева, а Черное море не считается со мной, может выдать и холодное течение. Позже вода будет потеплее, но с июля идут плановые работы, а я бесплановый, меня пустили из милости перед планом. Спасибо, что пустили. И дельфинов мне приготовили.

Двое их у меня: взрослая самка и детеныш, примерно шестимесячный, но для дельфинов это не маленький, все равно что шестилетний мальчик. Самка обыкновенная — афалина. Почти все цетологи работают с афалинами — это стандарт. А детеныш особенный, с желтоватым теменем и желтыми узорами возле глаз. Я было обрадовался: думал, новый подвид, если не вид. Но афалина кормит его. Похоже, что это ее сын. Альбинос, возможно.

Проявив минимум изобретательности, я назвал малыша Делем, Деликом, а мать его Финией. Дель и Финия. Впрочем, они не знают свои имена, оба высовываются на мой голос. Трудно говорить о характерах Дельфинов, но, по–моему, у Финии был женский характер, а у Делика — ребячий. Он был неловок (для дельфина), игрив, неосторожен, жадно любопытен и бесцеремонен. В играх увлекался, кусал меня всерьез, быстро усваивал новое, но быстро и утомлялся, начинал отлынивать и упрямиться. Финия же усваивала гораздо туже, но, научившись, повторяла упражнения безотказно и неутомимо, сколько бы я ни просил. А сначала долго дичилась, даже мешала мне, отзывала Деля в дальний угол бассейна. Да, отзывала! Что тут удивительного? Призыв — это еще не язык. Но, убедившись, что я ласков с ее младенцем, в конце концов признала меня и даже привязалась. Но только ко мне. Только у меня брала рыбу, только со мной играла. По суткам не ела, если я отлучался.

И не мог я отлучаться в результате.

Где-то за вице–вулканом лежал курортный городок, пропахший кипарисами, там был многобалконный пансионат, туристская база с автостоянкой, пляжи с навесами и дощатыми лежаками. И на каком-то лежаке, расстелив поролоновый коврик, загорало мое совершенство, сознающее свое совершенство, прикрыв бумажкой нос, чтобы не облупился. И наверное, толпились вокруг совершенства молодые со–пляжники (это уже не крымский термин — одесский).

“Девушка, сколько же можно лежать на солнце? Пошли купаться”.

“А если не хочется?”

“Вода чудесная, как парное молоко. И знаете, вчера я видел дельфинов у самого буйка”.

“И что они вам рассказывали?”

Все знают, что дельфины разговаривают, все это знают, кроме цетологов. А цетологи уже двадцать лет бьются–бьются, не могут расшифровать дельфиний язык. Дельфины трещат, щелкают, свистят, лают, фыркают, даже произносят что-то похожее на слова. Лилли послышалось: “С нами сыграли скверную шутку”. По–английски это звучит “Дзэтдзэтрик” — неотличимо от скрипа. Другие исследователи слышали другие слова. Однако и попугаи повторяют человеческую речь. Понимают ли — вот в чем вопрос.

Последнее наблюдение: у дельфинов пятичленная речь, у людей четырехчленная — звук–слог–слово–фраза. Что может быть пятым: дозвук или сверхфраза? И все моднее в науке позиция непознаваемости: дескать, у дельфинов принципиально иная психология, человеку не понять их нипочем. Увы, с таких позиций вообще невозможно заниматься наукой.

Хорошо в науке зачинателю, первопроходцу. Неведомо все, даже трудности неведомы. Вступаешь на нехоженые просторы, исполненный надежды на легкую победу. И действительно, бывают иногда и легкие победы. Природа не обязана городить трудности. И даже если до победы далеко, каждый шаг ценен. Я, к сожалению, не зачинатель, я продолжатель. Передо мной длинный список пионеров и длинный перечень неудач. Понять дельфиний язык не удалось, говорить же по–дельфиньи человек не может, потому что они слышат ультразвук до 170 тысяч герц (мы — до 20 тысяч), вероятно, и объясняются ультразвуками. Итак, будучи продолжателем, я обязан предложить что-нибудь новенькое, неиспробованное. Понять не удалось, говорить не удается, научить человеческому языку не удалось. Я решил попробовать нечто промежуточное: не человечий язык и не дельфиний, а специально придуманный код: смысл наш, фонетика дельфинья, такое, что им произносить удобно. Я записываю их свисты и даю значение. Такой-то свист — кольцо, такой-то — рыба, такое-то фырканье — мяч. Проигрываю на магнитофоне (специальном, ультразвуковом) и показываю. Это рыба!

Опыт № 17.

Изучение слова “рыба”.

Даю ультразвук широкополосный, от 80 до 90 тысяч герц.

Показываю здоровущего палтуса. Зрительное подтверждение.

Произношу словами “рыба, рыба”. Голосовое подтверждение. Вкусовое подтверждение. Кормлю.

Ультразвук.

Высунули морду. Ждут добавки.

Кормлю. Подтверждение.

Совсем другие звуки.

Высунули морды. Ждут. Показываю пустые руки. Спрашиваю: “Что хотите?”

Теперь им надо просвистеть.

Молчат. Трещат что-то невразумительное.

Не поняли. Повторяю…

Опыт № 18, № 19, № 20… № 120…

И все ближе 1 июля, день, когда я обязан освободить бассейн для плановых работ.

И нет толку. Ни намека на успех. Я начинаю сомневаться в собственной методике. Удачно ли я составил словарик для дельфинов? В конце концов, я цетолог, а не лингвист Я обучаю их слову “рыба”. Казалось бы, самое нужное для них слово. Но есть ли у дельфинов такое обобщенное понятие? Где-то читал я, что на Севере у оленеводов только одно слово для зеленого и синего цвета, но двадцать терминов для оттенков серой масти оленей. Может, и у дельфинов нет слова “рыба”, взамен его сотня слов для съедобных пород, отдельно для крупных, способных насытить, и для мелочи, за которой не стоит гоняться, для рыб лежачих, плывущих, быстро плывущих. И как мне объяснить им глаголы, начиная с самых необходимых: “хотеть”, “мочь”? Как спросить: “Хотите ли вы?” и “Что вы хотите?”

Вечерний курорт напоен пряным ароматом разогретых кипарисов. Гремит оркестр на танцплощадке, шаркают многочисленные подметки. Из темных кустов доносятся отчаянные вопли. Не надо кидаться на помощь — это под открытым небом идет кино. У черной воды черные силуэты парочек, сидят в обнимку, слушают романтичный шепот засыпающего моря.

А где мое совершенство?

Некогда, некогда! Я приехал на почту, чтобы созвониться с Гелием. Не знает ли мой всеобъемлющий друг толкового лингвиста в Крыму?

— Надо свести вас с ББ, — говорит Гелий, не задумываясь ни на секунду. — Когда вы будете в Феодосии? Давайте встретимся на автостанции, я вас провожу.

Выдумывают себе заботы некоторые.

Разве люди обо всем договорились между собой? Зачем им еще с дельфинами разговаривать?