Феодосия город небольшой, компактный, все тут сконцентрировано. В самом центре — порт, корабли на рейде, тут же вокзал, пути на самом берегу; рельсы отрезают пляж от нарядных санаториев. И тут же городской сад с аттракционами, дом–музей Айвазовского, чуть в сторону крикливо–пестрый южный рынок, а за ним голые серые холмы. И тут же в центре, в старом доме с вычурными кариатидами, стиль купеческого модерна, проживал Борис Борисович.

Он жил постоянно, лет уже двадцать, как переселился на юг, жил именно в этом доме и в этой комнате, но при первом посещении казалось, что человек приехал только что. Комната, довольно большая, с лепниной и амурчиками на потолке, выглядела пустоватой. Шкафа не было, пальто и костюм висели на гвоздиках, не было занавески на балконной двери, посуда стояла на столе, а под столом лежали папки. Сам же хозяин возлежал на кушетке, не на кровати, и лампа стояла на табуретке возле изголовья. Тумбочки он не завел за двадцать лет. Вот и вся мебель. Чисто. Широкие доски пола, крашенные суриком. Два стула. Связки книг у стены.

Я не очень хорошо представляю, как сложилась молодость Бориса Борисовича. Он любил поговорить, но не о себе. Кажется, ему досталось крепко: была война, была эвакуация, и оккупация, и угон в германский плен, и студенчество в трудные послевоенные годы, сочетание экзаменов с ночными заработками на товарной станции. И где-то Борис Борисович надломился, устал на всю жизнь. И с охотой, задолго до пенсионного возраста, вышел на инвалидность и поселился в теплом южном городе, на мягкой кушетке. И ничего ему не хотелось: только лежать, неторопливо читать, неторопливо беседовать, размышлять, рассуждать.

По образованию он был филолог, германист, проще говоря — учитель немецкого языка. Но привлекала его не германистика, а Древний Восток: санскрит, тибетская культура, древнебирманская, древнекитайская, древнеиранская. ББ изучал древние языки, не вставая с кушетки, и, видимо, изучил неплохо. К нему все время шли письма из Москвы, Ленинграда, Берлина, Дели, письма с самыми экзотическими марками, с просьбой растолковать тот или иной текст, перевести ту или иную статью. Пенсия и переводы обеспечивали Борису Борисовичу скромный минимум; ему хватало на хлеб, помидоры и папиросы. Он даже мог платить хозяйке за мытье полов, а сынишке ее за ежедневное хождение в ларек. И ничто не мешало ему сколько угодно лежать на кушетке, положив ладони под голову.

По–моему, Восток привлекал Бориса Борисовича именно культурой неторопливого покоя. Лежи в тени, на солнцепеке, неторопливо перебирай мысли, сопоставляй речения, итоги тысячелетних рассуждений. “Книга тысячелетней мудрости” — так и называлось любимое сочинение Бориса Борисовича, творение какого-то Бхактиведанты, доктора трансцендентальных наук. Она лежала на табуретке у изголовья, и ББ не раз цитировал ее нам.

“Десять тысяч лет стоит мир, и каждый год десять тысяч мудрецов брали в руки перо, чтобы на пергаменте запечатлеть мудрость неба и Земли.

И каждый написал по книге, но книги те не только прочесть, но и перечислить невозможно.

Но мудрецы те писали и для посвященных, и для непосвященных, и для ученых, и для профанов, не способных улавливать мысли по намеку. И потому начинали они с самого простого, и мысль свою разбавляли простыми словами, подкрепляя житейскими примерами и цветистыми сказками и мудрыми речениями древних мудрецов, повторяя их десять тысяч раз и десять раз по десять тысяч раз”.

— Листаж нагоняли цитатами, — язвил Гелий.

“И крупинки мудрости плавают в этих словах, как ломтики овощей в жидкой похлебке бедняка.

И крупинки мудрости в них словно капли нектара в цветке. Целое поле должна облететь пчела, чтобы наполнить соты ароматным медом.

Вот и я, скромный искатель мудрости, многими годами собирал взяток в джунглях пергаментных свитков, чтобы, отбросив стебли рассуждений и корни изречений и цветистые лепестки поучительных притч, чистую прану мысли отнести в свой улей.

Но сладость меда густа для человечьего нёба. Мед не едят мисками, мед смакуют на кончике языка. Только в малых дозах дает он пользу и наслаждение.

И густой мед мирового разума не глотай главами. Чистая прана мудрости тяжка для ума человеческого. Читай в день по строчке, клади слова на кончик языка, неторопливо вдумывайся, сам разбавляй их примерами житейского опыта людей уважаемых…”

Все это очень пришлось по душе Борису Борисовичу: и заманчивая возможность держать концентрированную мудрость у изголовья, не рыскать по библиотечным полкам, и строки–афоризмы, о которых стоило размышлять часами, и этакая патриархальная идея о том, что все мудрые мысли были уже высказаны где-то, когда-то…

— У Бхактиведанты сказано, — слышали мы частенько.

А Гелий поддразнивал:

— У Бхактиведанты сказано, что невидимые голоса не будут вам петь из Большого театра, потому что духи батареи садятся в вашем волшебном транзисторе.

— Не смейтесь, Гелий Николаевич, — добродушно улыбался хозяин. — Конечно, кое–какие технические побрякушки появились в мире, но человек-то остался со всей своей любовью и ненавистью, юностью, старостью, мудростью и глупостью.

Но как ни странно, ББ не был затворником. Неподвижность сочеталась в нем с общительностью. Люди любили его, люди тянулись к нему. У него был редкостный дар сопереживания, этакого бездеятельного сочувствия. Но оказывается, людям нужна не только помощь. Хочется выговориться, и не всегда найдешь терпеливого слушателя. Я читал, что за рубежом уже появились профессионалы–выслушиватели. Можно позвонить им по телефону и по таксе изливать душу пятнадцать минут или полчаса. Борис Борисович выполнял эту работу на общественных началах, добровольно и бесплатно. По его собственным подсчетам, в среднем у него бывало пять–шесть гостей в будние дни, в выходные — до двенадцати. Прибавьте еще три–четыре письма ежедневно. Началось с местных учителей — с преподавателей языка и истории. Учителя начали присылать трудных учеников — подтянуть к экзамену, с учениками приходили мамы, делились своими семейными волнениями, рассказывали о проказах сыновей, о романах дочерей, о пьющих мужьях, болеющих стариках. А летом прибавлялась еще одна категория: курортники — народ незанятой, свободно располагающий временем и склонный почесать язык. И все из разных концов страны, и у каждого своя профессия. Живая библиотека! И всех — от пяти до двенадцати человек ежедневно — Борис Борисович выслушивал внимательно и с интересом. Он искренне интересовался людьми. Говорил, что люди оригинальнее книг. Твердил, что в книгах много воды, пересказов и заимствований.

— Притом же, — говорил ББ, — человек выговаривается за полчаса. Книгу за полчаса не прочтешь, когда еще доберешься до сути. И живого человека можно расспросить, не понял — задаешь вопрос. Автора же не переспросишь, самые знаменитые померли, ныне живущие далеко. Принимай, каков есть, толкуй вкривь и вкось.

Так рассуждал Борис Борисович. Я к его мнению не присоединяюсь.

Не знаю, по какому поводу попал к нему Гелий, но попавши один раз, зачастил. Прибегал, выкладывал свои стратегические планы атак на косную науку и косную природу. И Борис Борисович ничего не говорил ему, не лез со своими советами и мнениями, но Гелий уходил довольный. Я тоже уходил от него довольный. ББ помогал, выслушивая. Ведь когда думаешь про себя, инстинктивно обходишь непонятное. Мысль струится по проторенным путям, словно ручеек по руслу, камни преткновения игнорирует. Но говоря вслух, ты обязан сказать обо всем. Сам видишь, где запнулся. Если умолчал, запоминаешь, о чем умалчивал.

Гелий привел меня к Борису Борисовичу, а я, в свою очередь, привел при случае Эру. Привел, чтобы показать ей эту феодосийскую достопримечательность, открытую мною лично. Все мы водим любимых девушек на живописные поляны, и на выставки, и на концерты, к древним церквам и новейшим башням, приводим с наивно–хвастливым ощущением: вот что я открыл для тебя, вот какую красоту дарю тебе, вот какие умные знакомые у меня. И на меня ложится отсвет.

Но Эра и ББ не понравились друг другу.

— Какой же это мужчина? — сказала Эра мне. — Лежит и лежит.

— Какая же это женщина? — сказал Борис Борисович. — Молчит и молчит. Скромна? Не похоже.

Я произнес речь о том, что ей не нужно говорить. Она совершенство, сознающее свое совершенство. Ей не нужно многословие, пустое сотрясение воздуха. Она украшает мир присутствием, она монументальна, как античная скульптура. Если бы Афродита Кнос–ская заговорила, она бы только испортила впечатление.

— Жаль, — сказал Борис Борисович. — То есть мне вас жалко. Видимо, вас задело всерьез, а она не захочет пойти замуж. Впрочем, это и к лучшему. От равнодушной жены больше горя, чем от равнодушной знакомой. Увы, он был прав. В сущности, я мог бы и не упоминать об Эре в этом рассказе. Но хочется вспоминать, перебирая детальки. Какое-то болезненное наслаждение, словно ноющий зуб трогаешь. И больно, и удержаться не можешь. Но вернемся к нашим дельфинам.