Четверг, 19 августа

Я провел этот день у себя в саду, пытаясь забыть неприятную утреннюю сцену в бывшей chocolaterie. Я уже предупредил Люка Клермона, чтобы он туда не приходил, хотя мы еще вчера об этом договорились; сказал, что Инес Беншарки, видно, сама намерена заняться ремонтом. Но, по-моему, он примерно уже догадался, что там могло произойти.

Будь проклята эта женщина! Будь проклят этот мальчишка Люк! Теперь новость разнесется по всей нашей деревне. И очень скоро обо всем узнает отец Анри Леметр, а затем и сам перескажет столь интересную историю епископу. Интересно, много ли времени понадобится им на то, чтобы официально сместить меня с поста и перевести в другой приход или же, еще хуже, заставить меня навсегда покинуть церковь?

В общем, я до самого вечера копался в земле под жарким солнцем, примерно каждые два часа делая короткую передышку, чтобы выпить холодного пива; но хотя тело мое к концу рабочего дня буквально ныло от усталости, в душе по-прежнему царило то же смятение, что и утром.

Да и сплю я в последнее время плохо. Честно говоря, я никогда особенно хорошо не спал. Но теперь мне становится все труднее уснуть, да и просыпаюсь я зачастую часа в четыре-пять утра, весь мокрый от пота, совершенно разбитый, и чувствую себя еще более усталым, чем с вечера. Физическая работа, впрочем, иногда помогает. Но только не на этот раз. После целого дня возни с землей на жаре я смертельно устал, но голова по-прежнему работала ясно, и в ней прямо-таки роились мысли, предлагая самые различные варианты выхода из сложившейся ситуации.

В час ночи я оставил тщетные попытки уснуть и решил немного прогуляться. Возможно, в течение дня я выпил несколько больше пива, чем следовало, но так или иначе, у меня разболелась голова. Да и ночь была такой прохладной, зовущей.

Я быстро оделся — майка, джинсы. (Да, и у меняесть джинсы! Я надеваю их, работая в саду, или выполняя работу по дому, или отправляясь на рыбную ловлю.) Я знал, что никто меня не увидит. Кафе закрыто. А жители Ланскне обычно встают рано, так что и спать ложатся соответственно.

На улице было темно. В Ланскне мало уличных фонарей. А уж в Маро их и вовсе нет. За мостом светились лишь немногочисленные окна. Впрочем, таких окон оказалось больше, чем я ожидал. Наверное, в рамадан эти люди ложатся спать значительно позже.

Я медленно побрел к мосту. У реки всегда прохладней. А каменный парапет на мосту еще долго после захода солнца сохраняет солнечное тепло, и на нем приятно посидеть. Внизу река исполняла какую-то негромкую, но вполне отчетливую мелодию; казалось, кто-то играет стаккато на сложном клавишном инструменте.

Я постоял там, раздумывая, стоит ли переходить на тот берег. В Маро я гость явно нежеланный. Карим Беншарки ясно дал мне это понять. И все же меня туда тянуло. Возможно, виновата была река.

Внезапно на том берегу послышался какой-то странный звук. Тяжелый всплеск, словно в реку упало бревно. С недосыпу соображал я довольно медленно, да и противоположный конец моста скрывался во тьме, так что мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять: в воде кто-то есть.

Я крикнул:

— Эй, что случилось?

Ответа не последовало. И я почему-то подумал, что кто-то просто решил искупаться и, возможно, это кто-то из maghrebins, которые вовсе не обрадуются моему вмешательству. Но что, если в воду упал ребенок, игравший слишком близко к воде?..

Я быстро перебежал по мосту на ту сторону — под тем берегом Танн глубже всего, — при этом меня не оставляла мысль, что мне все это могло просто послышаться от усталости. И тут в воде мелькнуло чье-то неясное лицо и тут же снова скрылось…

Скинув туфли, я нырнул прямо с моста. Плаваю я неплохо; и все же на мгновение у меня перехватило дыхание, такой неожиданно холодной показалась мне вода, и я поспешно вынырнул, судорожно хватая ртом воздух. Течение, которое, пока я стоял на мосту, было едва заметным, теперь решило продемонстрировать всю свою недюжинную силу, и мощный поток в сочетании с невероятным количеством речного мусора — палками, листьями, пластиковыми бутылками, окурками, рваными пакетами и прочей дрянью — упорно тянул меня ко дну.

Я глубоко вдохнул, задержал дыхание и позволил течению нести меня, внимательно осматривая поверхность реки. Человека нигде не было видно. Я снова нырнул, но под водой было слишком темно. Вынырнув, я хватанул побольше воздуха и нырнул еще раз, как бы прочесывая воду руками и понимая, что времени у меня мало и буквально через несколько секунд жертву — кто бы она ни была — унесет течением и я навсегда потеряю ее из вида. Затея, понятно, была почти безнадежная, но я считал, что все же должен попытаться спасти утопающего.

Ах, отец мой, стыжусь признаться, но молиться в эти мгновения мне и в голову не пришло. Вдруг рука нащупала прядь длинных волос, потом — край какой-то ткани, и я вместе с утопленницей вынырнул на поверхность. Я позволил течению протащить нас обоих еще немного вниз по реке, хотя нас больно царапали острые камни и обломки плавника, угрожающе торчавшие над водой, а потом выбрался наконец на берег и положил «добычу» на грубый крупный песок…

Городские жители часто забывают, каким удивительно ярким может быть лунный свет. Там, где нет уличного освещения, порой достаточно даже узкого серпика месяца, чтобы разглядеть лицо человека. Это была девушка, и я, стянув с нее головной платок, скрывавший лицо, сразу ее узнал — в конце концов, я не раз видел ее на площади, когда она, еще совсем девчонка, в джинсах и слишком просторной для нее спортивной майке играла с мальчишками в футбол. Теперь она, конечно, немного повзрослела; ее лицо в лунном свете казалось очень бледным; глаза были закрыты, и она, похоже, не дышала; единственной искоркой жизни в ней выглядела крошечная бриллиантовая сережка-«гвоздик», поблескивавшая в одной из ноздрей.

Это была Алиса Маджуби — младшая дочь Саида. И в два часа ночи она лежала передо мной мертвая на берегу Танн.