Статус: публичный

Это было только начало. Дневник вымышленного персонажа. В тех его первых опусах есть даже некая невинность, таящаяся между неровными строчками еще детского, довольно уродливого, торопливого почерка. Иногда, правда, он описывал подлинные события, испытанные им за день разочарования, вспышки ярости, боли, жестокости. А в остальное время он почти верил, что является тем самым Голубоглазым из Синей книги, что фантазии оттуда и есть его настоящая жизнь, а Бенджамин Уинтер и Эмили Уайт — это просто плоды чьего-то воображения. Синяя книга помогала ему не потерять рассудок, в ней он изливал свои тайные помыслы о мести всем тем, кто причинил ему боль или унизил.

Что же касается маленькой Эмили…

Теперь он стал следить за ней еще пристальней, чем прежде. Прячась, завидуя, мечтая и любя. После изгнания из дома доктора Пикока он самым внимательным образом наблюдал, как развивается ее карьера, как меняется жизнь. Он сделал сотни ее фотографий. Он собирал все газетные вырезки, посвященные ей. Он даже подружился с той девочкой, что жила по соседству с семейством Уайт, дарил ей сласти и частенько заходил к ней, надеясь хоть одним глазком увидеть Эмили.

Некоторое время доктор Пикок сохранял в тайне настоящее имя Эмили, так что в его работах она фигурировала как «девочка Игрек» — весьма подходящая замена мальчику Икс. Так продолжалось какое-то время, наконец доктор и родители Эмили решили, что пора показать малышку миру. И только один Голубоглазый знал о ней всю правду. Только он знал, кто она такая. Лунная моль, заключенная в стеклянный гробик, жаждущая вылупиться из куколки, полететь и — угодить прямиком в банку с эфиром…

Он продолжал фотографировать Эмили, но уже куда более осмотрительно. Теперь после школы он работал, причем сразу в двух местах — разносил газеты и две ночи в неделю мыл посуду в местном кафе. На заработанные деньги он купил подержанный увеличитель, большой запас фотобумаги, проявитель, закрепитель и кое-какие приспособления. Набрав в библиотеке соответствующей литературы, он научился сам проявлять фотографии и вскоре превратил подвал, которым его мать никогда не пользовалась, в маленькую мастерскую.

Голубоглазый чувствовал себя человеком, которому не удалось сорвать крупный выигрыш в лотерею только потому, что номер его билета всего на одну цифру не совпал с выигрышным. И вряд ли ему было приятно, когда мать при любой малейшей возможности намекала на то, что во всем виноват он сам, что если бы он был поумнее, половчее и вообще получше, тогда именно ему, одному из ее сыновей, досталось бы и все внимание, и все похвалы, и вся слава.

В тот год мать отчетливо дала им всем понять, как сильно они разочаровали ее. Найджел тем, что потерпел жалкую неудачу, пытаясь подчинить себе младших братьев, Брендан своей глупостью, а Бенджамин… о, Бенджамин разочаровал ее особенно сильно, ведь на него возлагалось столько надежд! Он, однако, полностью обманул материнские ожидания и во всем оказался неудачником — в Особняке, дома и, самое главное, в школе Сент-Освальдс. Низкая успеваемость Бена в школе стала самым крупным его поражением, ведь основные мечты (которые мать выражала слишком громко и откровенно) возлагались именно на это элитарное учебное заведение; он разрушил надежды матери, уничтожив тем самым ее уверенность в том, что ее младшему сыну уготована великая судьба. Вообще-то Бен с самого начала ненавидел эту школу, и лишь дружба с доктором Пикоком не позволяла ему честно признаться в этом.

Но теперь все, что касалось Сент-Освальдс, вызывало в нем отвращение — от одноклассников, которые, как и все прочие мальчишки из богатых домов, обзывали его фриком, лузером и дебилом (хотя и с изысканными акцентами), до тех претенциозных названий, которые давались здесь школьным зданиям — например, Ротонда или Porte Cochère; эти слова обладали вкусом гнилых фруктов, липким от самодовольства, и были насквозь пропитаны противным запахом святости.

Как и материн витаминный напиток, школа Сент-Освальдс призвана была принести ему пользу, помочь достигнуть вершин своего незаурядного потенциала. Но после трех мучительных лет, которые он там провел, изо всех сил стараясь быть как все, его по-прежнему тянуло в Особняк доктора Пикока с камином в просторной гостиной и с запахом старых книг. Он тосковал по старинным глобусам с написанными на них магическими названиями, а также — и, пожалуй, больше всего, — по тому, как доктор Пикок с ним разговаривал: словно он, Бен, и впрямь ему небезразличен…

А уж в Сент-Освальдс он точно был безразличен абсолютно всем. Правда, там его никто не травил и не запугивал — во всяком случае, не так, как его родной брат Найджел. Но все-таки он постоянно ощущал презрение одноклассников, подобно некоему холодному подводному течению. Даже большинство преподавателей относились к нему презрительно, хотя, конечно, скрывали это куда более умело, чем дети.

Учителя всегда называли его только по фамилии — Уинтер, — точно кадета в армии. Они изводили его всевозможными законами, таблицами и формами неправильных глаголов. Они тяжко и горестно вздыхали, если он проявлял истинное невежество. И без конца заставляли его переписывать школьные правила.

«Я всегда буду содержать свои тетради в полном порядке». (Найджел, впрочем, ухитрялся их отыскать, как бы хорошо они ни были спрятаны.) «Моя школьная форма — это символ нашего учебного заведения. Я всегда буду носить ее с гордостью». (Это ему велели писать, когда Найджел изрезал ножницами его галстук, оставив от него только узел да жалкий огрызок.) «Я всегда буду замечать, что в класс вошел старший преподаватель». (А эту фразу выдумал весьма саркастичный доктор Дивайн, который однажды утром появился в классе и обнаружил, что ученик Уинтер спит прямо за партой.)

Самое неприятное, что он действительно старался изо всех сил. Больше всех трудился в классе. И ему очень хотелось, чтобы учителя им гордились. В тех случаях, когда многие мальчишки получали плохие отметки попросту из-за лени, его подстегивало четкое понимание, что привилегия (пусть и ненавистная) учиться в классической школе Сент-Освальдс была ему дарована, и он изо всех сил старался эту привилегию отработать. Однако доктор Пикок с его утонченным безразличием к школьному расписанию занимался с Беном лишь тем, что было интересно лично ему: живописью, историей, музыкой и английской литературой; математикой и естественными науками он пренебрегал, в итоге Бен с первых же месяцев занятий в школе оказался в хвосте и, несмотря на все усилия, так никогда и не смог нагнать по этим предметам всех остальных.

Когда доктор Пикок исчез из жизни Уинтеров, Бенджамин ожидал, что мать заберет его из Сент-Освальдс. Мало того, он прямо-таки Бога молил, чтобы это поскорее произошло, но когда — единственный раз — он осмелился заикнуться об этом заветном желании, мать выпорола его куском электропровода, а потом, заботливо сворачивая провод, пояснила:

— Я и так уже слишком много в тебя вложила и не позволю сойти с дистанции. Слишком много, как ни крути!

После этого он понял: на жизнь лучше не жаловаться. Теперь, когда его настигло взросление, он стал ощущать определенные сдвиги в окружающем мире. Его братья быстро мужали, и мать, точно оса в октябре, чувствующая приближение зимы, стала какой-то особенно злой, превратив сыновей в мишень для своего постоянного раздражения. Неожиданно под огнем оказались все трое, матери не нравилось в них всё, начиная с манеры речи и кончая длиной волос. И Голубоглазый постепенно осознавал: преданность матери своим сыновьям была лишь частью долгосрочного инвестиционного плана, который теперь, в соответствии с ее ожиданиями, должен был бы приносить плоды.

Найджел бросил школу месяца три назад, и настоятельная потребность заставлять Бена страдать отступила в его душе на второй план; теперь у него была более важная задача: найти себе квартиру, девушку, работу и способ сбежать подальше — от матери, от братьев и от Молбри.

Он сразу стал как-то значительно старше Бена и еще больше от него отдалился, часто бывал мрачен и необщителен. Замкнутость, свойственная ему и прежде, теперь превратила его почти в отшельника. Он купил себе телескоп и в ясные ночи отправлялся с ним куда-то на пустоши, возвращаясь домой лишь под утро; с точки зрения Бена, это было совсем даже неплохо, но мать сильно раздражало и тревожило подобное поведение старшего сына.

Если Найджел спасался тем, что блуждал среди звезд, то Брендан выбрал другую дорожку. В шестнадцать лет он уже весил фунтов на пятьдесят больше Бена и не только ничуть не утратил своей детской полноты и пухлощекости, но помимо патологической любви к сладкому пристрастился еще и ко всякой дешевой дряни и в невероятных количествах поглощал фастфуд. Он нашел работу на неполный день в центре Молбри, в закусочной, торговавшей жареными цыплятами, где сотрудникам разрешалось хоть весь день заправляться любой едой. Оттуда Брендан возвращался по вечерам с целой грудой всевозможного уцененного фастфуда, которым он, если вечером не был голоден, с удовольствием подкреплялся с утра уже в холодном виде, запивая квартой пепси, а потом отправлялся в школу Саннибэнк-Парк, где учился последний год. Мать надеялась, что он, по крайней мере, сдаст A-levels, но никакие ее слова и действия не способны были оказать должное воздействие на этого ненасытного обжору, который, видимо, решил попросту проесть себе путь на волю и вырваться из-под ее опеки. Бен не сомневался: Брендан провалит выпускные экзамены и будет исключен из школы, так и не получив аттестата, это лишь вопрос времени, ну а затем он, конечно, тоже съедет от матери.

Бенджамин, впрочем, испытывал некоторое облегчение, думая об этом. Еще со времен вступительного экзамена в Сент-Освальдс у него возникло подозрение, которое постепенно усиливалось, что Брендан не только следит за ним, но и ведет некий счет. Они никогда это не обсуждали, но порой Бен все же замечал, что коричневый брат как-то по-особому на него смотрит. Иногда Бену казалось, что Брендан тайком ходит за ним повсюду, а иногда, едва зайдя в свою комнату, он сразу понимал: в его вещах кто-то рылся. Книги, которые он обычно оставлял под кроватью, куда-то перемещались или исчезали на день-два, а потом снова появлялись, но уже в другом месте. Это, правда, особого значения не имело. Какое, собственно, дело Брендану до его книг? И все же Бену становилось не по себе при мысли о том, что в его отсутствие кто-то бывает в его комнате и обшаривает вещи.

Однако отнюдь не Брен был главным предметом его забот и волнений. Ведь в него было столько вложено. И денег, и надежд. И теперь, когда настала пора возвращать долги, и речи быть не могло об отступлении. Мать ни за что не потерпела бы такого унижения; он просто не представлял, что с ней будет, если она услышит, как соседки судачат о провале парня Глории Уинтер на экзаменах…

— Будешь как миленький делать то, что я говорю, — твердила ему мать. — Иначе, клянусь, ты у меня за все заплатишь.

«Ты у меня за все заплатишь» — этот рефрен она без устали повторяла своим сыновьям, кажется, весь тот год. И весь тот год они дрожали перед ней от страха.

Голубоглазый понимал: он это заслужил. Он и так знал, что плохой. Но вот насколько плохой, понять было трудно. Однако мать заявила достаточно ясно: никакой возможности к отступлению у него нет и не будет, и если на этой стадии он вздумает ее разочаровать, ему грозит самое страшное наказание.

— Ты обязан мне, — напоминала мать, бросая взгляд на зеленую керамическую собачку. — Но еще больше ты обязан ему. Ты обязан своему брату.

А интересно, кто из них был бы более успешным, если бы Малькольм выжил? Голубоглазый часто задавал себе этот вопрос. Эта мысль всегда заставляла его нервничать. Казалось, он проживает сразу две жизни — одну за себя, вторую за Малькольма, у которого никогда не будет таких возможностей, как у него. Страх пожирал Голубоглазого, точно голодная крыса. А что, если он все-таки обманет ожидания матери? Что тогда будет?

Его единственным спасением был дневник. Он прятал Синюю книгу в темной комнате, где занимался фотографией и где ее не нашли бы ни мать, ни брат; по ночам, когда ему становилось совсем уж невмоготу, он изливал свои страхи и переживания в фантастические истории. Но всегда с позиций плохого парня — негодяя, убийцы…

Его жертвы были многочисленны, а методы убийства весьма разнообразны. Никакой примитивной стрельбы. Подобных средств умерщвления для Голубоглазого просто не существовало. Его стиль, возможно, был далек от совершенства, зато воображение поистине не знало границ. Его жертвы умирали самым прихотливым образом — в сложнейших пыточных устройствах, или закопанные по горло в сырой песок, или от медленного удушья в дьявольских силках.

В Синюю книгу заносились все вымышленные преступления, а также описания некоторых вполне реальных экспериментов: Бен не так давно перешел от хищных ос к молям и бабочкам, а затем и к мышам, которых запросто ловил, используя все ту же бутылку-ловушку. Испуганный трепет крошечных мышиных сердечек, усиленный резонансом стеклянных стенок, эхом отдавался в его собственном, бешено бьющемся сердце.

Ловушку Бен делал из молочной бутылки с широким горлышком, положив на дно вкусную приманку. Он считал, что это отличный способ выбрать жертву, отделить виновных от невинных. Мышь залезала в бутылку, съедала угощение, а выбраться по абсолютно гладкой стенке наружу не могла. Довольно быстро она умирала от усталости и нервного шока, и ее крошечные розовые ступни до последнего продолжали топотать по стеклу, словно внутри невидимого беличьего колеса.

Но главное было в том, что жертвы сами выбирали смерть. Сами решали, войти им в ловушку с наживкой или нет. И поэтому вина за их гибель лежала не на нем…

Но все должно было вот-вот перемениться.