Настроение: беспокойное

У всякой лжи своя мелодия. Ложь Эмили начиналась с восторженной увертюры, которая мягко переходила в торжественное анданте, прихотливо рассыпалась на несколько тем с вариациями и наконец переливалась в победоносное скерцо (долгие овации, публика аплодирует стоя).

Таков был ее великолепный дебют. Официальное представление публике. Девочка Игрек, послужив во имя науки, теперь собиралась сама выйти на сцену. Через три недели ей должно было исполниться восемь, она была умна и общительна, ее работы считались практически безупречными и были готовы к самой строгой проверке. Что касается фанфар, то прессу заранее предупредили: в одной маленькой галерее Молбри неподалеку от Королевских ворот состоится аукцион по продаже ее картин; кроме того, вот-вот должна была выйти новая книга доктора Пикока. Казалось — во всяком случае, так казалось мне, — что весь мир вдруг разом заговорил об Эмили Уайт.

«Эта хрупкая фигурка, — писали в „Гардиан“, — эти короткие каштановые волосы, это задумчивое личико вряд ли кого-то поразят. С первого взгляда и не догадаешься, что перед тобой настоящий вундеркинд. А что в ней такого? — спросите вы. — Каких успехов от нее ждут? Она и в самом деле кажется обыкновенной восьмилетней девочкой, но когда автор этих строк замечал, как быстро и легко скользили по предметам ее глаза, у него возникало странное ощущение, что эта малышка способна заглянуть в самые глубины его души».

Автором этих строк был стареющий журналист по имени Джеффри Стюартс, и даже если у него вообще имелась душа, то Эмили и краешка ее увидеть не сумела. Голос его всегда звучал чуточку громче, чем нужно, мало того — гремел с агрессивной убедительностью, точно сушеный горох в миске; и пахло от этого Стюартса лосьоном после бритья «Олд спайс», с помощью которого он старательно пытался заглушить противный запах пота и неудовлетворенных амбиций.

В тот день он был сама любезность. «Просто невозможно представить, — продолжает он в вышеупомянутой статье, — что эти дивные поющие полотна на стенах крошечной галереи близ Королевских ворот совершенно самостоятельно создала эта застенчивая крошка. И все же в облике Эмили Уайт есть что-то волшебное, фантастическое. Ее маленькие бледные ручки беспокойно трепещут, подобно крыльям бабочки. Головка чуть склонена набок, словно она слышит то, что нам, простым смертным, слышать не дано…»

Между прочим, Эмили просто было очень скучно.

— Это правда, что ты видишь музыку? — спросил у нее Джеффри Стюартс.

Она послушно кивнула; за спиной журналиста раздался плюшевый смех доктора Пикока, перекрывавший болтовню присутствующих, так похожую на «белый шум». «Интересно, — подумала Эмили, — а где сейчас папа?» И, прислушавшись, узнала на мгновение его голос, который тут же вновь потонул в какофонии звуков.

— Все эти картины… это действительно то, что ты видишь? — не унимался журналист.

Эмили снова кивнула.

— Тогда расскажи мне, Эмили, какие ощущения ты при этом испытываешь?

«Возможно, я несколько драматизирую, — пишет он далее в той же статье, — но у меня такое чувство, что эта девочка сама подобна чистому холсту; она как будто принадлежит к иному миру, что одновременно и притягивает, и отталкивает. И в ее картинах отражается именно это; кажется, будто нашей юной художнице доступен неведомый нам уровень восприятия».

Ах боже мой! Впрочем, самому Джеффри Стюартсу очень нравилась собственная статья. В ней было много чего в подобном духе; упоминался юный Рембо (а как же без него!), работы Эмили сравнивались с творениями Мунка и Ван Гога, даже выдвигалось предположение, что у нее, как любила выражаться Фезер, «открылся канал связи со Вселенной», то есть она как бы настроилась на определенную частоту и теперь ее талант, возможно, напрямую связан с кем-то из давно умерших художников, именно поэтому она и способна создавать столь удивительные картины.

«С первого взгляда, — пишет мистер Стюартс, — все полотна Эмили Уайт представляются абстракциями. Смелые, даже наглые цвета, обладающие порой настолько плотной текстурой, что кажутся почти скульптурными. Но здесь явно ощущаются и иные влияния, и это не может быть простым совпадением. „Эроика“ Эмили Уайт, безусловно, напоминает „Гернику“ Пикассо, ее „День рождения Баха“ — картина, исполненная такой же деятельности и оживления, как полотна Джексона Поллока, а в ее „Лунной сонате под звездами“ чувствуется более чем мимолетное родство с работами Ван Гога. Может, и правда, как считает, в частности, Грэм Пикок, все искусство имеет общий базис, сокрытый в коллективном бессознательном? Или эта маленькая девочка оказалась проводником чего-то такого, что находится за пределами сенсорного восприятия простых смертных?»

Дальше — больше, и все в таком же стиле. Несколько переработанная версия этой белиберды проникла также в «Дейли миррор» и была напечатана под заголовком «Слепая девочка — суперсенс». «Сан» тоже поместила этот материал или нечто весьма похожее, сопроводив его фотографией Сисси Спейсек (кадр из фильма «Кэрри»). Вскоре расширенная версия была опубликована в газете со странным названием «Луна Водолея» вместе с интервью Фезер Данн. Миф уже был практически создан, и хотя в тот день не было ни малейших признаков грубых намеков, возникших вскоре как реакция на эту шумиху, уже и тогда, по-моему, подобное чрезмерное внимание заставляло Эмили чувствовать себя не в своей тарелке. Толпу она всегда ненавидела и ненавидела шум и всех этих людей, то приходивших, то уходивших, и их пронзительные голоса, которые клевали ее, точно голодные куры.

А мистер Стюартс беседовал теперь с Фезер; Эмили было хорошо слышно, как Фезер своим чуть хрипловатым, пахнущим пачулями, темным голосом вещает что-то о детях с иными возможностями, души которых, по ее словам, так часто являются идеальным вместилищем для доброжелательных духов. Слева от Эмили раздавался голос ее матери, и, судя по всему, Кэтрин Уайт была уже немного пьяна; во всяком случае, смех ее звучал как-то чересчур громко в волнах этого неумолчного шума и табачного дыма.

— Я всегда знала, что это исключительный ребенок, — донеслось до Эмили. — Возможно, она представляет собой следующую ступень в эволюционном развитии человечества. Может, она одна из детей завтрашнего дня…

Дети завтрашнего дня. Господи, ну и выражение! Фезер использовала его в своем интервью для «Луны Водолея» (которое, насколько мне известно, сама же и оплатила). Впрочем, одной этой фразы хватило, чтобы породить десяток теорий, о которых Эмили, к счастью, ничего не знала — по крайней мере, до часа своего падения.

Слова Фезер просто коробили ей слух; она поднялась и потихоньку стала продвигаться к открытым дверям, чуть касаясь гладкой поверхности стены, откинув голову и ощущая лицом дыхание уличного воздуха. Там, снаружи, было совсем тепло; сомкнутыми веками она чувствовала ласковые лучи вечернего солнца, вдыхала аромат магнолий, доносившийся с той стороны улицы, из парка.

«Белый запах, — послышатся у нее в ушах голос матери. — Белый, как цветы магнолии». Для Эмили эти слова звучали мягко и обладали легким привкусом шоколада, как ноктюрн Шопена, как «Золушка» Прокофьева. Это был аромат волшебства. По сравнению с этим ласковым теплом и благоуханиями жар, исходивший из темного нутра галереи, казался каким-то агрессивным и подавляющим; голоса приглашенных людей — ученых, журналистов и просто гостей — звучали на предельной громкости и налетали на Эмили, точно обжигающий ветер. У нее никогда еще не было ни выставок, ни настоящего праздника, даже на день рождения. Она присела на ступеньку крыльца, ведущего в галерею, и прислонилась горячей щекой к неровной поверхности чугунных литых перил, устремив лицо навстречу этому белому запаху.

— Привет, Эмили, — раздалось поблизости.

Она повернулась на звук голоса. Кто-то стоял шагах в десяти от нее. Это был большой мальчик, гораздо старше ее; может, ему даже лет шестнадцать, предположила Эмили. Его голос звучал как-то странно: слишком ровный и как бы сдавленный, точно у инструмента, играющего не в том регистре. В этом голосе Эмили уловила и настороженность, и отчетливое любопытство, и еще что-то, близкое к враждебности.

— Как тебя зовут? — наконец отозвалась она.

— Би-Би.

— Это не имя, — возразила Эмили.

Он пожал плечами — она догадалась об этом по интонации, с которой он ответил:

— Так меня зовут дома.

Последовала длительная пауза; Эмили чувствовала, что ему хочется еще что-то сказать. Она ощущала на себе его взгляд, и это было не слишком приятно. «Поскорей бы он задал свой вопрос, — думала она, — или бы совсем ушел и оставил меня в покое». Но мальчик не сделал ни того ни другого. Он просто стоял рядом; рот у него то безмолвно открывался, то снова закрывался, как дверь магазина в бойкий день.

— Ты осторожней, — заметила она. — А то муха в рот залетит.

Он так резко захлопнул рот, что она услышала, как стукнули его зубы.

— Я думал, что ты с-слепая.

— Я и есть слепая, но слышу тебя очень хорошо. Ты издаешь определенные звуки, когда открываешь рот. И дышишь по-другому.

Эмили отвернулась; ее вдруг охватило нетерпение. Да с какой стати она что-то ему объясняет? Это же просто очередной турист, он специально приехал посмотреть на нее, девочку-фрика. Вот сейчас, если, конечно, осмелится, он спросит насчет ее дара.

Когда он действительно спросил об этом, она не сразу разобрала его слова. Эмили уже успела заметить, что он немного заикается, но теперь это заикание значительно усилилось; она догадалась: это не оттого, что он нервничает, просто внутри него идет реальная борьба, сплетающая фразы в такие немыслимые клубки, которые ему и самому не сразу удается распутать.

— Т-ты д-действительно с-с… д-действительно с-с-с…

Эмили отчетливо уловила в его голосе отчаяние, пока он справлялся со своим заиканием.

— Ты д-действительно с-с-слышишь ц-ц-цвета? — выговорил он наконец.

Она кивнула.

— Ну и? Какого я цвета?

Девочка покачала головой.

— Я не могу объяснить. Это совсем другое, дополнительное чувство, я ведь экстрасенс.

Мальчик засмеялся, но смех этот не показался ей веселым.

— Молбри пахнет дерьмом, — произнес он быстро, каким-то совершенно бесцветным тоном. — Доктор Пикок — жевательной резинкой. Мистер Пинк — тем газом, который дают в зубном кабинете.

Эмили заметила, что сейчас он совершенно не заикается, хотя это была самая длинная его фраза.

— Я не понимаю, о чем ты, — озадаченно пробормотала она.

— Ты ведь не знаешь, кто я такой, верно? — уточнил он с ноткой горечи. — А я столько раз видел, как ты играешь, или сидишь на к-качелях в гостиной, или…

До нее наконец дошло.

— Ты — это он? Ты мальчик Икс?

Он долго молчал. Возможно, он кивнул — сейчас уже забылись все подробности, — потом просто ответил:

— Да. Это я.

— Помню, мне рассказывали о тебе, — сообщила она, не упомянув о том, что ее мать считает его притворщиком. — А куда ты делся после того, как доктор Пикок…

— Никуда я не делся, — перебил он ее. — Мы живем в Белом городе. На самом юге. Моя мать работает на рынке. П-продает ф-фрукты.

Снова последовало длительное молчание. На этот раз она не слышала, чтобы он сражался с собой, но чувствовала: он по-прежнему не сводит с нее глаз. От этого она испытывала странные эмоции: одновременно и сердилась, и отчего-то ощущала себя виноватой.

— Черт возьми, я эти фрукты просто ненавижу! — вдруг воскликнул он.

Последовала еще одна долгая пауза, во время которой Эмили, закрыв глаза, мечтала об одном: пусть этот мальчик поскорее уйдет. «Мама права, — убеждала она себя. — Он не такой, как я. И потом, он даже не пытается сделать вид, что хорошо ко мне относится. Однако…»

Все-таки она не сдержалась и задала вопрос:

— На что это похоже?

— Что, фрукты продавать?

— Ну, это… то, что ты делаешь. Когда чувствуешь вкус и запах слов. Я не знаю, как это называется.

Он снова затих, но затем попытался объяснить:

— Я ничего не д-делаю. Это как… это просто есть во мне. Само откуда-то взялось. Как и у тебя, насколько я понимаю. Сначала я что-то вижу или слышу, а потом у меня возникает… ощущение. И не спрашивай почему. Это все очень странно. И не очень-то приятно…

Опять повисла тишина. Тем временем гул голосов в зале прекратился, и Эмили догадалась, что кто-то собирается держать речь.

— Тебе еще повезло, — заметил Би-Би. — У тебя настоящий дар. Он делает тебя особенной. А у меня… да я без него хоть с завтрашнего дня могу обойтись. И потом… у меня часто бывают головные боли, вот тут болит…

Одну ладонь он приложил Эмили к виску, вторую — к ямке на ее шее под затылком. И она почувствовала, как он весь задрожал, словно ему и впрямь стало больно.

— Каждый считает, — продолжал он, — что ты либо с-спятил, либо еще что похуже, или просто притворяешься, пытаясь привлечь к себе внимание. Вот мне интересно… Может, и ты считаешь, что я притворяюсь?

Секунду она колебалась, потом промямлила:

— Ну, я не знаю…

И снова раздался его невеселый смех.

— Вот и ты туда же! — И вдруг тот запертый в его душе гнев словно погас под бременем ужасной усталости. — Мне и самому стало казаться, что я притворяюсь. А доктор Пикок… ты не вини его. Я ведь о чем толкую? Вот они утверждают, что это дар. Только зачем он? Твой дар — это да, это я понимаю. Видеть цвета, когда ничего другого не видишь, рисовать музыку… Это, ч-черт побери, настоящее чудо! А у меня? Ты только представь, каково мне — каждый д-день т-такое испытывать? — Теперь он снова стал сильно заикаться. — А в некоторые д-дни т-так п-плохо бывает, что я д-даже д-думать с-с-с трудом м-могу. Ну и зачем мне это? Для чего?

Он умолк; Эмили слышала, как хрипло он дышит. Затем он снова заговорил:

— Раньше я надеялся, что есть какой-то способ излечиться. Что если я пройду все тесты, то доктор Пикок найдет какое-нибудь средство и избавит меня от этого. Но такого средства нет. И это ощущение проникает повсюду. Во все. В телепередачи. В кинофильмы. От него невозможно ни убежать, ни спастись. Точнее, от них…

— От запахов?

— Да. От запахов.

— А я? — поинтересовалась Эмили. — У меня тоже есть… особый запах?

— Конечно есть, Эмили, — ответил он, и теперь в его голосе прозвучат слабый намек на улыбку. — Эмили Уайт пахнет розами. Точнее, той розой, что растет у самой стены в дальнем углу розария. Доктор Пикок сказал, что она называется «Альбертина». Вот чем пахнет твое имя.