ГЛАВА ШЕСТАЯ
Гастроли в Москве стали сенсацией.
Сразу же. С первого кратковременного приезда. Она сыграла в Народном театре на Политехнической выставке несколько спектаклей. Посмотреть их успели немногие. Но восторженные слухи долго еще расходились кругами.
За полгода, которые прошли до второго приезда, имя Стрепетовой обросло легендами. Ее ждали нетерпеливо, но и настороженно.
Она приехала в самое неудачное время.
Была масленица. На улицах пахло слегка подгоревшим маслом. Несмотря на февральскую оттепель, стремительно неслись по городу тройки. В мокрых местах полозья с трудом поспевали за бегом коней.
Москвичи торопились в гости. Кажется, все жители успели перебывать друг у друга. Витрины ресторанов наискось перерезали крикливые рекламы блинов. У Егорова, в Охотном ряду, на прославленные «воронинские» блины, названные по имени их создателя, съезжались гурманы из Петербурга.
Старался не отставать и Тестов. В его трактире на Воскресенской площади мальчики в белоснежных рубашках и поварских колпаках развозили на мягких шинах тележки. В никелированных углублениях лежали блины и закуски. От блинов шел пар. Икра и сметана подавались со льда.
А в Большом Московском, едва ли не самом фешенебельном ресторане Москвы, в больших серебряных или позолоченных жбанах подкатывали к столам классический русский квас.
Квасом, конечно, не ограничивались. За блинами пили коньяк, шампанское, ликеры. Пили «турку», причудливую смесь из коньяка, мараскина и сырых яиц. Пили «медведя», соединение водки с портером. Пили и чистую водку, «казенку».
Всего за одну масленую неделю было выпито спиртных напитков больше, чем за целые полгода до этого.
Время для театров считалось плохое. Сокращалось число представлений. О полных сборах никто и не помышлял. А на спектакли со Стрепетовой билеты расхватывались молниеносно. Ее успеху не помешала даже блинная лихорадка.
Драматург Антропов не спал всю ночь. После «Семейных расчетов» он бродил по улицам до рассвета. Спектакль что-то переломил в нем. Его обычная жизнь, с подсчетом гонораров от популярной пьесы, летней дачей в пригороде, вечерами, просиженными за расстегаями и заливным поросенком в только что входившем в моду ресторане Филиппова, открылась в ином свете.
Антропов ходил и ходил по скользким под водой арбатским переулкам, пока не продрог насквозь.
Придя домой и выпив крепкого чаю, он сел за свой письменный стол и набросал взволнованный этюд об Аннете — Стрепетовой.
Этюд он собирался напечатать отдельной брошюрой. Что-то этому помешало, и впечатления драматурга, так горячо и непосредственно вылитые на бумагу, исчезли. Осталось только упоминание о них в дневнике Антропова-сына.
У Антропова нашлось много единомышленников. В среде передовой художественной интеллигенции Стрепетову превозносили как актрису нового, народного типа. Широкая публика валила валом. Молодежь толпами ждала у подъезда театра и устраивала овации.
Среди студентов, которые через несколько месяцев, сменив форменные тужурки на армяк и поддевку, отправились «в народ» по селам Тамбовщины и Курской земли, было немало зрителей Стрепетовой. Некоторые из них признавались потом, что «Горькая судьбина» ускорила их поворотное жизненное решение.
Московские критики, выходя за рамки обычных рецензий, пишут, что Стрепетова «совесть будила», что «многим в зале не по себе становилось». Выступления актрисы даже в официальной прессе называют большим событием. Из художественного события они перерастают в явление общественное.
Сама Стрепетова еще долго не может привыкнуть к тому, что произошло. Слава пришла внезапно и слишком быстро для того, чтобы показаться реальностью.
Еще накануне все в жизни не ладилось. Все пугало непрочностью, несуразицей, душевным разладом. Все, буквально все в ее положении оставалось непрочным, зависело от случайности, от расчетов или прихотей антрепренера. Даже когда ее успех стал очевидным, а признание публики несомненным, она продолжала жить беспокойно, не зная благополучия и уверенности в завтрашнем дне. Ответственность за близких, которая целиком лежала на ней, постоянная неустойчивость, резкие колебания жизненного уровня — все развивало природную мнительность, усиливало внутреннюю тревогу. Причин для этого хватало с избытком.
Ее отношения с Медведевым обострялись и грозили перейти в открытый конфликт. Каждый раз перед очередным продлением контракта наступала пора унизительных волнений. В конце концов контракт возобновлялся, но ожидание предложения выматывало силы.
Переход в другую провинциальную труппу, неизбежно худшую, означал сдачу творческих позиций. Столичный театр пока казался недосягаемым. Приходилось ждать и терпеть. Как раз то, чего Стрепетова совсем не умела.
Нервное напряжение не отпускало. Трудности подкарауливали со всех сторон.
Жалованье, как будто крупное, даже при экономии, воспитанной с детства, растекалось под руками бесследно. Кроме обычных расходов и неизбежных затрат на сценический гардероб, приходилось регулярно пересылать в Нижний Новгород большие суммы.
В Нижнем у няни воспитывалась дочь. Естественно, что нянины заработки прекратились, все ее время забирал ребенок. Тетка, Надежда Ивановна, жила вместе с ними, так как не ладила со своей сестрой. По этой же причине Елизавета Ивановна снимала квартиру отдельно. Единственным источником ее существования была помощь приемной дочери. Деньги ежемесячно отправлялись в один город, но в два адреса.
У матери было тесно и неудобно. Ворчливый характер тетки стал совершенно невыносим. Стрепетова не могла провести с ней и одного дня. Приезжая в Нижний, она чувствовала себя бездомной. Все в родном городе казалось неприветливым, ощущение временности и неприютности отравляло свидание с близкими.
В дополнение ко всему, совсем уж некстати, как раз к тому времени, когда произошел окончательный разрыв со Стрельским, выяснилось, что должен появиться второй ребенок. Кое-как доиграв орловский сезон, скрывая от всех свое положение, Стрепетова уехала рожать в Нижний.
Выбора не было. Пришлось поселиться в меблированных комнатах. Отдельно и от матери, и от дочки.
Оттуда она писала Александре Ивановне Шуберт, единственному человеку, которому во всем доверяла:
«Большое спасибо вам, Александра Ивановна, что, как обещали, так и исполнили… здесь такая тоска, что ужас. Хорошего я сделала только то, что родила прежде времени… Родилась опять дочь, зовут Лидией, маленькая, худенькая, и пока жива…»
Попытка скрыть тягостное чувство за шутливой интонацией явно не удается. Шутка звучит горестно. Ребенок, который «пока живет» и которому суждено прожить всего два месяца, поглощает все силы. А сил и без того мало.
Ощущение неприкаянности не оставляет ни на один день. Еще не оправившись после родов, Стрепетова начинает тревожиться о будущем. Что бы ни случилось, а кормить три семьи надо ежедневно. И платежи за три квартиры тоже нельзя ни прекратить, ни отсрочить. А «все на одной остается забота… одна-одинехонька, расправляйся как знаешь…» — жалуется она своему адресату.
И расправляется, — что делать? Добывает врача для старшей. Выясняет условия летней работы в Либаве, куда ее зовет товарищество. Пытается узнать, кто там главный, и сколько спектаклей дадут ей сыграть, и заплатят ли за них столько, «чтобы прожить можно было не в долг».
Денег действительно нужно много. Всегда больше, чем есть. Только выкарабкаешься из одного осложнения, подступает другое.
Жизнь в меблированных комнатах с новорожденным, да еще и больным ребенком обходится дорого. За каждый пустяк надо расплачиваться. А пустяков ежедневно набираются десятки. Даже теплая вода для купания малышки вырастает в проблему. Решить ее могут только деньги. Все те же деньги.
Как нарочно, все не клеится, все расползается по швам. Новорожденная угасает, сама Стрепетова едва держится на ногах, Либава горит из-за того, что уходят сроки. Предложение из Москвы приходит в самый напряженный момент.
События нагромождаются в сознании одно на другое. Сумбурная и отчаянная борьба за жизнь ребенка обрывается его смертью. Еще не придя в себя от похорон, Стрепетова мчится в Москву. В эти первые свои гастроли она играет подряд, без передышки, в каком-то чаду. Еще не утихшая боль и перенесенная душевная мука проникают в сценические создания актрисы. Ее успех нарастает.
Не пережив его как следует, не использовав для будущих планов, не сделав ни одного шага для того, чтобы остаться в Москве или хотя бы продлить гастроли, Стрепетова несется обратно в Нижний Новгород. Ей надо наладить лечение Маши, снабдить деньгами оба дома, собрать свои повсюду раскиданные вещи.
До начала сезона остаются считанные дни. Медведев зовет в Орел. Там обступают старые и новые роли. В калейдоскопе дел, потерь, тревог и болезней не остается времени на душевный анализ. Ошеломляющий успех, который недавно промелькнул в Москве, понемногу теряет свои реальные очертания, начинает казаться далеким миражем.
Вторичный приезд в Москву опровергает это странное ощущение.
Небывалый успех, который приходит во время зимних гастролей, Стрепетова воспринимает как неожиданный и счастливый дар.
Каждый новый спектакль подтверждает его реальность.
Она играет в деревянном здании на Варварской площади.
Здесь 4 июня 1872 года открылся первый в России официально дозволенный народный театр.
Он получил название Народного театра на Политехнической выставке и появился на свет в связи с ее открытием.
Выставку затеяли крупнейшие русские биржевики, дельцы нового типа. Она должна была продемонстрировать всему миру завоевания отечественного капитала. Поэтому на выставку не жалели средств, и рекламный дух царствовал во всех ее начинаниях, включая и сложную систему развлечений. При этом всячески подчеркивалась широта размаха, демократичность и общедоступность мероприятий.
Среди множества специально созданных выставочных комитетов и комиссий появилась и «Комиссия отдела попечения о рабочих». Главной ее заботой была демонстрация мер по «улучшению нравственного быта рабочих и ремесленников». Особо оговаривалось, что все организационные действия комиссии «касаются отнюдь не будничной рабочей жизни простолюдина, но тех часов и того времени, когда за прекращением работы наступает для рабочего период отдыха».
Как и другие мероприятия, предназначенные для «не будничной жизни простолюдина», театр должен войти в число необходимых «общеполезных и дозволенных нравственных развлечений».
У непосредственных инициаторов театра были, впрочем, иные задачи.
Его рождение было результатом долгой и упорной борьбы.
Идея Народного театра вынашивалась в мечтах уже несколько лет. Драматург Островский, актер Малого театра Пров Садовский и режиссер этого театра Федотов принимали в рождении театра самое близкое участие. Непосредственным его руководителем, душой всего дела стал актер и режиссер Александр Филиппович Федотов.
То, что Народный театр на выставке был открыт, считалось великим завоеванием. Впервые монополия императорских театров, которая, по выражению Островского, давно стала «наказанием божеским», была наконец подорвана. Увы, как выяснилось вскоре, ненадолго.
Конфликт между устроителями театра и его попечителями обозначился сразу.
Еще накануне открытия «Московские ведомости» написали, что «комиссия по устройству Народного театра… руководствовалась целями чисто художественными». Действительно, Федотов, поддерживаемый своими единомышленниками, настаивал на том, чтобы репертуар, состав труппы и обстановка спектаклей отличались высокой художественностью. Главным пунктом выработанной программы была общественная значимость любого театрального представления.
В докладной записке, адресованной «Его высокопревосходительству, Господину председателю Политехнической выставки 1872 года, Генерал-Адъютанту Исакову», программа театра прочитывается ясно, несмотря на множество дипломатических оговорок. Там, например, сказано:
«Предполагаемый театр — есть не более как опыт, имеющий целью: во 1-х, вызвать серьезную критику такого рода учреждений, во 2-х, ознакомить публику с народным репертуаром, существующим в настоящее время, и дать возможность появиться новым драматическим сочинениям для народа, и в 3-х, указать обществу действительное значение театра, как учреждения, могущего стать наряду с другими общественными учреждениями, польза и значение которых уже признаны всеми».
Репертуарные планы составлялись в соответствии с изложенными задачами.
Федотов, вместе с другими идеологами создаваемого театра, мечтал о лучших произведениях русской мировой литературы. Начальство предпочитало смесь из трескучих, псевдопатриотических пьес Кукольника и Полевого и веселеньких водевилей. Одни должны были оглушать победным громом, другие — вызывать смех. Но и те и другие в равной мере — отвлекать от всяких раздумий о жизни.
Начальник секретного отделения канцелярии московского генерал-губернатора, он же известный переводчик пьес и автор фарсов, Родиславский, назначенный одним из руководителей театра, старался исполнить свою миссию как можно лучше.
Он со всем пылом отстаивал репертуарный список, рекомендованный свыше.
Федотов и его сторонники защищались упорно.
Федотов убеждал, что после нескольких спектаклей, составленных из нравоучительных лженародных драм и пустеньких пьесок, театр перестанет существовать, так как «зрителей и калачом не заманишь в театр». В то же время, настаивал он, нет сомнения, что «народ легко поймет и „Ревизора“, и „Гамлета“, и Писемского, и Островского».
На все доводы Федотова Родиславский отвечал, что «едва ли с этим согласится князь Владимир Андреевич…»
Князь Владимир Андреевич Долгорукий был генерал-губернатором Москвы. Туманную ссылку на его точку зрения противники прогресса, видимо, считали самой надежной и убедительной аргументацией.
Борьба была бы проиграна, если бы не стойкость защитников серьезной драматургии. Отвергая игру в намеки, они требовали прямых решений. Подтекст, который звучал в доводах охранителей покоя, организаторы Народного театра как бы не слышали. Они задавали вслух недвусмысленные вопросы там, где от них ждали дипломатической догадки. Начальство сердилось, но вынуждено было уступить.
На прямое запрещение Гоголя не решился ни Родиславский, ни даже сам князь Владимир Андреевич. В результате Народный театр на Политехнической выставке открылся «Ревизором».
«Прения сторон», предшествующие этому знаменательному событию, в какой-то степени проникли в печать. Через два дня после открытия театра «Русские ведомости» писали:
«Когда в Москве разнесся слух, что Народный театр открывается „Ревизором“, многие осудили выбор для первого представления этого театра комедии, в которой чиновники представлены в таком виде. И при этом задавали тот самый вопрос, который Гоголь вложил в уста одного из действующих лиц своего „Разъезда“: „А что скажет народ, когда увидит, что у нас бывают такие злоупотребления“».
Первое же представление «Ревизора» показало с непререкаемой очевидностью, кто осудил выбор театра и кто его приветствовал.
Как сообщалось в газетах, великий князь и сопровождающие его лица уехали с середины спектакля. Сохраняя тактичный тон, в котором выдержана вся информация о данном событии, газета высказывает предположение, что причиной этого был усилившийся дождь.
Народу дождь нисколько не помешал.
«На площади перед театром или, лучше сказать, на дворе театра толпилась целая масса народа. Все они очень хорошо знали, что билетов давно нет, однако же не расходились… народ стоял целыми массами, стоял, облепивши фонтан, лез на барьер народной кухни и теснился даже за оградою двора… спектакль приходил уже к концу, дождь полил сильнее, а народ все стоял и не хотел расходиться… одна мысль, что театр народный, что он построен для него, для народа, удерживала его, несмотря на эту погоду».
Новые зрители оценили и пьесу Гоголя, и уважение к себе, и стойкость театральных руководителей. Оценили они и высокий уровень исполнения.
Действительно, выполняя свое намерение, Федотов пригласил в труппу известнейших провинциальных артистов: К. Берг, М. Писарева, А. Стрелкову, В. Макшеева. Был среди них и колосс русской провинциальной сцены, знаменитый трагик Николай Хрисанфович Рыбаков.
Публику не обманули. Исполнение ведущих ролей было первоклассным. Но и артисты испытывали редкое удовлетворение от горячей и чуткой реакции зала.
Спустя несколько лет Федотов вспоминал:
«Народная публика сразу почувствовала, что ее понимают, что за ее трудовые деньги продают хороший, настоящий товар, что в этом наскоро сколоченном общими усилиями тесовом балагане живет неподдельное к ней уважение, — и публика валила в театр. В четыре, в пять дней со дня открытия между ней и театром установилась та взаимная нравственная связь, которая и была главной причиной процветания дела».
Для процветания дела руководство Народного театра на Политехнической выставке считало полезным, чтобы «некоторые из провинциальных знаменитостей участвовали в спектаклях вольного театра в качестве гостей».
Гостьей была и Стрепетова.
Нравственная связь между нею и залом возникла уже на первом спектакле. Стрепетова не только вписывалась в программу Народного театра, она и дописывала ее. Общественные ноты, которые искал театр, с приездом Стрепетовой поднялись до революционного протеста. Даже на фоне высокого исполнительского уровня ее игра показалась необъяснимым художественным чудом. Ее участие в спектаклях Народного театра, для которого, как будто нарочно, был создан ее талант, еще больше подняло авторитет труппы. Но сам театр уже был обречен.
Его направление, почти демонстративно подчеркнутое гастролями Стрепетовой, привлекало зрителей, но отнюдь не входило в планы попечителей «трезвых и нравственных» народных развлечений. То, что руководители театра считают своим достижением, настораживает начальство. Интересы тех и других расходятся все более явно.
«Народный театр уважал свою публику. Уважение это выразилось не в одной лишь вежливости капельдинеров, не в одном отсутствии заманивающих реклам и рецензий, а в том почтении, в том доверии, с каким он относился к своим посетителям, в доверии к здравому смыслу, к уму и чуткости народа, для которого был создан театр. Для народа играли только хорошие, умные вещи и играли их добросовестно, внимательно, как для самых больших господ».
Так вспоминал о театре один из его участников.
Но даже это элементарное уважение к своей публике раздражало тех, кто считал себя истинными господами. Когда же к уважению и доверию прибавились откровенно оппозиционные мотивы, «господа» поспешили напомнить о своих правах.
Начальство все откровеннее вторгается в каждодневную внутритеатральную жизнь. Благотворительное попечительство сменяется насильственной опекой. Кратковременное благополучие театра подтачивают какие-то неизвестные силы извне. Вскоре они начинают действовать открыто.
Едва закрывается выставка, как начальство перестает стесняться. Нажим на театр усиливается. Создается прямая угроза его существованию.
Двадцатое представление «Ревизора» не состоялось в связи с тем, что министр внутренних дел Тимашев прислал категорический протест. В телеграмме, адресованной московскому генерал-губернатору из Петербурга, сообщалось, что комедия Гоголя производит «слишком сильное впечатление на публику и при том не то, какое желательно правительству».
Нужно совсем немного времени, чтобы понять, что и вся деятельность Народного театра была «нежелательна правительству».
Ограничения, которые ставятся перед театром, фактически ведут его к смерти.
Едва почувствовав, что запретительные меры находят поддержку, раболепные чиновники удваивают свои усилия. Отмена спектаклей уже кажется им недостаточной предупредительной мерой. С их легкой руки, и уж во всяком случае при их содействии, по городу расползаются зловещие слухи о том, что здание театра слишком шатко и может в любой вечер обвалиться. Слух отпугивает часть зрителей.
И эта нелепая сплетня, и хорошо организованная газетная оппозиция, и изъятие самых заманчивых названий из афиши — все сказывается на финансовой жизни театра.
Благотворительные пайщики, не на шутку встревоженные оппозиционным характером деятельности своего первенца, остаются глухи к настойчивым предупреждениям руководителей театра. Есть еще время помочь. Нужна самая незначительная поддержка, чтобы уберечь дело от долгов. Но и в этой поддержке покровители искусства отказывают.
Больше того. В самый критический момент, когда помощь нужна как воздух, они предъявляют к оплате векселя. Катастрофа нависает все очевиднее. Ходатайство об отсрочке векселей отклоняется без обсуждения. Судьба Народного театра на Политехнической выставке решается сама собой.
Так погибает единственный театр, в котором Стрепетова могла бы найти для себя твердую почву. Распадается первый коллектив, программа которого в основных пунктах совпадает с природой стрепетовского таланта.
Проверить свои беглые впечатления актриса уже не может. Руководство Народного театра больше не властно предоставить ей подмостки. Повторным гастролям, о которых мечтают обе стороны, осуществиться не суждено. Предсмертные судороги Народного театра наступают раньше, чем могли предвидеть пессимистически настроенные предсказатели.
Прощальный обед, который устроила в гостинице «Англия» Комиссия улучшения нравственного быта рабочих, был грустным. Обилие яств и напитков должно было свидетельствовать о щедрости устроителей. Но деятели театра, приглашенные на обед в качестве почетных гостей, помнили, что именно эти тароватые организаторы празднества не согласились отсрочить платежи за аренду театрального здания.
Для многих присутствующих торжественный обед превратился в поминки.
О сидевшем в углу Федотове никто не вспомнил. Он чувствовал себя посторонним. Ему не посвятили ни одного тоста. Ни один бокал не был поднят открыто за его здоровье.
Молчал и он. Он-то знал, что все имущество созданного им театра продано с торгов. Цена главного его жизненного замысла оказалась не такой и высокой. Всего — 22 598 рублей да еще 40 копеек! Не много!
Но ни у самого Федотова, ни у его труппы такой суммы не было. Зато она нашлась у двух претендентов на театральную антрепризу, чиновников канцелярии московского генерал-губернатора.
Оба, и личный адъютант губернатора князь Ф. М. Урусов, и ярый театрал и критик С. В. Танеев, были известны как самые рьяные поклонники Народного театра на Политехнической выставке. Это нисколько не помешало им стать его покупателями.
Театральное имущество они приобрели с торгов одновременно с арендой здания. Новые владельцы публично заявили, что их задача продолжить начинание своих предшественников. Они хотели сохранить все, как было, вплоть до названия. Им это не разрешили. Начальство сочло предосудительным само слово «народный». И оно с театральной афиши исчезло.
Новый театр открылся на обломках прежнего, Народного, и был назван Общедоступным.
Поначалу новые хозяева театра на Варварке старались декларировать верность программе, разработанной Федотовым. Участие Стрепетовой в спектаклях стало одним из первых пунктов этой программы.
Ее пригласили к открытию. На нее дирекция сделала главную ставку и не просчиталась.
Интерес к актрисе, подогретый теми, кто видел ее в первые приезды, растет день ото дня. Необыкновенный талант молодой провинциальной знаменитости приковывает всеобщее внимание. Давно знакомые и заигранные в Москве пьесы словно рождаются на свет заново. Стрепетова преображает их до неузнаваемости.
«Гроза» вызывает фурор. «Семейные расчеты» ошеломляют. «Горькая судьбина» проходит с небывалым успехом. Забыв об обычном пиетете по отношению к казенным театрам, газеты констатируют, что «такого давно не было на императорской сцене».
О молодой актрисе говорят на улицах, в университетских аудиториях, в ночных клубах и за семейным столом. О ней много пишут, спорят до драк, но чаще всего восхищаются. Ее искусство покоряет избалованную Малым театром московскую публику, студенческую молодежь, писателей и художников. Оно завоевывает даже ревнивых к чужой славе артистов императорской сцены.
Легенда о чудодейственном таланте, способном потрясти даже равнодушных, на глазах становится действительностью.
Билеты на спектакли Общедоступного театра, в которых участвует Стрепетова, берутся с бою. Восторженные отзывы переходят из уст в уста. Петербургские любители театра, заранее заказывая места, приезжают из столицы специально ради того, чтобы повидать новое «сценическое чудо». Столичные газеты, вслед за московскими, объявляют о новой и «самой яркой звезде, вспыхнувшей на театральном небосклоне». Особенно старается московский корреспондент «Петербургского листка», газеты, которая через несколько лет будет больше всех изощряться в травле актрисы.
Посмотреть Стрепетову для москвичей становится вопросом чести.
«На нее» ходят. Ей устраивают горячие встречи. Ее провожают овациями. Современник отмечает в своей записи, что таких восторженных приемов, как Стрепетова, не удостаивался никто другой из русских артистов.
Современник, вероятно, преувеличивает. Он не застал Павла Мочалова и привык к Ермоловой. Но каждое появление Стрепетовой действительно вызывает бурю. Атмосфера после ее спектаклей накаляется до такой степени, что кажется, тут же в зрительном зале может вспыхнуть бунт. Искусство Стрепетовой разжигает гражданские страсти и сталкивает идейных противников. С быстротой почти сказочной ее успех перерастает в громкую славу.
Едва ли это можно считать случайностью.
Слава приходит к актрисе вместе с расцветом ее таланта. Но объясняется столько же его мощью и самобытностью, сколько и редкостным совпадением со временем.
В то самое время, когда искусство Стрепетовой покоряет московскую публику, на очередной выставке передвижников появляется новая картина Репина «Бурлаки на Волге».
Центральное произведение русского изобразительного искусства семидесятых годов, оно немедленно становится предметом ожесточенной борьбы.
На выставке к полотну Репина почти невозможно пробиться. С минуты открытия до темноты зал густо заполняет толпа. Потеряв надежду на установление порядка, организаторы выставки отошли в сторону. Уже никто не удивляется тому, что полемика может перейти врукопашную, а обсуждение живописных законов оканчивается побоищем. Вокруг картины бушуют страсти, далеко не всегда безобидные и отнюдь не только эстетические.
Полотно Репина обвиняют в неподчинении самым элементарным правилам искусства. Но одновременно его объявляют гениальнейшим творением русской изобразительной школы.
О «Бурлаках» пишут как о новаторском явлении современности. Но и требуют снятия полотна, нарушающего эстетические нормы.
Картину называют самым правдивым художественным документом эпохи, национальной гордостью. А в десятках статей накидываются на бесстыдную грубость письма, на композиционную безграмотность, на откровенную антихудожественность замысла. В ответ на поток хулы, слишком поспешный и слишком ядовитый, чтобы в нем можно было предположить одни только эстетические разногласия, единомышленники Репина кидаются в бой не только за само полотно, но и за принципы нового искусства.
«Со смелостью у нас беспримерной, — пишет Стасов, — он окунулся с головою во всю глубину народной жизни, народных интересов, народной щемящей действительности».
Именно эта неприкрашенная, «щемящая действительность» определяет остроту споров вокруг «Бурлаков».
Та же «щемящая действительность» пронизывает и все искусство Стрепетовой.
Она вообще близка передвижничеству. И не только потому, что живопись передвижников отвечает ее вкусам и склонностям. Не только потому, что в картинах Репина она находит идеальное выражение своих идеалов в искусстве. Но и потому, что ее собственное искусство идет той же дорогой. С самого начала. С первых шагов на сцене. Она становится живым воплощением идей передвижничества в театре, задолго до того как ей удается впервые об этих идеях услышать.
Она появилась на сцене тотчас после того, как отгремел в печати скандал тринадцати. Тринадцать молодых и очень талантливых художников покинули в знак протеста учебные залы Российской Академии художеств. Бунтари восстали против унификации живописных приемов, против одних и тех же канонически разработанных сюжетов, против нивелировки личности, против зализанного, убивающего натуру письма.
Освободившись от тяжелых академических кандалов, художники освободились и от всех академических привилегий.
В живописном искусстве до передвижников существовал жесткий и для всех обязательный рубеж. По одну сторону находилось искусство высокое — академическое. По другую низкое — жанр. Пограничная линия между ними считалась нерушимой. Сломав ее впервые, передвижники произвели переворот, осуществили эстетическую революцию. Они шли к ней сознательно, зная, чего ищут и к чему стремятся.
По существу, Стрепетова делала на сцене то же самое. Еще не зная о передвижниках, она опровергала то, с чем они боролись. Еще не изучив установленные законы сценического искусства, она опрокидывала их своим творчеством. Еще вслепую, доверяясь одной только интуиции таланта, она шла к правде в том новом ее понимании, какого не знали прежде ни русская живопись, ни русский театр.
Народные темы проникали в искусство и раньше. К ним не раз обращались художники и до Репина. Обездоленный мужик уже нашел свое место на полотне. Его стон донесся и до мастерских живописцев. Но только Репин разглядел в душе забитого мужика, помимо страдания, еще и зреющую силу. Недаром критик написал о его «Бурлаках на Волге»: «Как они, однако же, полны жизни и здоровья! Какие громадные силы в них покоятся!..»
Сам Репин говорил о своих героях: «Какой красивый, дородный народ. И откуда у них такая независимость, мажорность в разговоре? И эта осанка, полная достоинства? Как ни станет мужик, все красиво. И бабы подходят. Тоже княжны какие-то по складу: рослые, красивые, смелые… Никакого подхалимства, никакой замашки услужить господам, словом, никакого холопства».
И Репин писал их так, как видел. Передавая всю страшную горечь их жизни. Негодуя против их каторжного труда. И высвечивая все достоинство, всю внутреннюю значительность.
Глубочайший драматизм «Бурлаков на Волге» усилился от того, что художник сохранил строжайшую достоверность во всех бытовых деталях картины. Очевидный жанровый колорит не снизил и трагедийную тему произведения. В этом была его программная новизна.
Той же новизной отличались и сценические создания Стрепетовой.
В них так же органично соединялись жанровый материал и трагедийный пафос. Черпая темы в бытовой или, иначе говоря, жанровой сфере, актриса внутри этой сферы поднималась до высот трагизма. Обнажая всю боль и несправедливость судьбы подневольной русской женщины, Стрепетова раскрывала и широту ее незаурядной натуры, и свободолюбие, и скрытую душевную красоту. Поэтому ее Лизаветы и Катерины, как и репинские бурлаки, не только вызывали сочувствие, но и тревожили совесть. Не только искали сострадания, но и призывали к возмездию.
Искусство Стрепетовой накладывало на зрителей серьезные нравственные обязательства. Оно не примиряло противоречий и не сглаживало конфликтов. Оно обнажало всю неприглядность жизни, ее вопиющую неустроенность. И делало это не мягко, не вполголоса — оно било в набат.
Даже самая фактура ее сценических созданий была, как на полотнах передвижников, непривычно шершавой, колючей, резкой. Мимо них нельзя было пройти, не заметив. Как невозможно было и сделать вид, что все обстоит благополучно, что ничего особенного на сцене не происходит. Естественно, что враждебная атмосфера, созданная вокруг передвижничества и «Могучей кучки», распространялась и на Стрепетову. Правда, проявлялась она пока менее явно.
«Кучкистов» реакционная критика ругала вслух, устно и письменно. О гениальной музыке Мусоргского печатали разносные статьи. Над его великим оперным произведением «Борис Годунов» издевались в самых разухабистых выражениях. Передвижников не уставали ругать за тенденциозность, аляповатость, поношение красоты. Критик В. Авсеенко без всякого стеснения негодует, что взамен прекрасного на выставке предстают «корявые мужики, ковыряющие в носах, эти бородатые самодуры с медалями на шее, эти лохмотья, грязь, аршинные лапти».
Проясняя свою позицию, брюзжащий поклонник красоты пытается совсем уже недвусмысленно сформулировать эстетическую платформу. Он добавляет, что жанровое искусство «в европейском смысле» не вызывает никаких возражений. Напротив, нужно приветствовать «бытовую живопись, отвечающую условиям грациозности, теплоты чувства или веселости».
Вот уж веселости, смягчающей теплоты чувства, грациозности в «Бурлаках на Волге» не найти. Как не найти и следа этих качеств в творчестве Стрепетовой. Недаром один из самых влиятельных театральных критиков конца прошлого века Кугель называет актрису пророчицей народнического движения.
Сам критик относится несколько свысока и к народничеству, и к искусству, которое с ним смыкается. Но скепсис не отменяет проницательности. Действительно, в Стрепетовой было что-то пророческое, что никак не укладывалось в обычные нормы искусства и что магнетически действовало на людей, независима от их вкусов, пристрастий и намерений.
Иногда ей подчинялись нехотя, сопротивляясь. Но сидеть в зале и не испытать ее власти над собой не мог никто.
Позже кто-то из зрителей мог возмущаться, роптать, отвергать смысл того, что он видел. Но в час представления нервный и ровный, как натянутая струна, голос актрисы завладевал залом. Во время спектакля все до единого зрителя жили на одной эмоциональной волне с исполнительницей. Ее правду считали своей.
За эту высшую правду зрители платили актрисе признательностью и любовью, выше которой нет и не может быть награды художнику.
Москва встречала Стрепетову гостеприимно. Успех открыл перед ней все двери. Даже при всей своей мнительности, она готова была поверить, что судьба, так много раз наносившая ей удары, наконец улыбнулась.
Противники пока молчали. В эти месяцы московских триумфов оппозиция вела себя сдержанно. Во всяком случае она избегала тех открытых нападок, которые щедро сыпались на головы единомышленников актрисы в смежных сферах искусства. Может быть, враги предпочитали осмотреться. Может быть, считали пору всеобщих восторгов невыгодной для борьбы. А может быть, просто еще недооценили всей общественной мощи искусства Стрепетовой.
Так или иначе, они воздерживались от прямых выпадов в адрес актрисы.
Позднее они возьмут за это реванш. Они сполна воздадут все зло, которое по тактическим соображениям вынуждены были какое-то время прятать. Они будут расплачиваться за свое временное поражение беспощадно и жестоко. Они возьмут свое с лихвой. Но сейчас их недовольство только скапливается. Их осуждение не достигает слуха актрисы.
Московское небо кажется ей безоблачным. Победный гул гастролей отзывается в душе торжеством. Она безбоязненно смотрит в лицо будущему. Все представляется ей возможным и достижимым.
Она чувствует себя победительницей.
Кажется, впервые счастье само идет ей навстречу.
Как это бывает обычно, удачи приходят на всех направлениях. Именно в эту, лучшую пору, ее жизнь прорезает свет личного счастья. К ней приходит огромная и, может быть, единственная настоящая любовь.
Она соединяет ее на несколько лет с Модестом Писаревым.
