В старости Эдвард Мунк страдал от высокого кровяного давления. Ему становилось дурно, как только он пытался нагнуться, чтобы поднять что-то. Он плохо ходил, волочил ноги. Часто чувствовал себя усталым и ложился отдохнуть. Плохо спал. Рано вставал и рано ложился. Ел мало и нерегулярно. Часто не знал, обедал ли он. Он мог внезапно прервать беседу и сказать:

— Ел ли я что-нибудь, пока вы здесь? Я голоден.

Не вставая со стула, мог крикнуть экономке:

— Вы там? Ел ли я сегодня? Обедал ли я? Я голоден. Не можете ли вы принести мне что-нибудь.

А когда она входила с подносом, он мог сказать:

— Разве я просил приносить еду? Разве я не обедал? Я не хочу есть ведь я только что поел. К тому же у меня гость.

В 1930 году лопнул сосудик в глазу, которым он лучше видел. Сначала он совсем не мог им видеть. Затем зрение стало медленно возвращаться. Мунк заболел от страха. Одно время ему казалось, что он ослеп.

— Я предпочитаю потерять руки. Для того чтобы быть большим художником, не обязательно уметь хорошо чертить.

Гойя был большим художником. Но не умел ни чертить, ни рисовать как следует. А Цорн сам себя погубил. Он слишком легко к этому относился. И все у него получалось мертвым. Может быть, и он обрел бы душу, потеряй он руку. Во всяком случае, ему не пришлось бы писать так много портретов. Все хотели, чтобы их написал Цорн. Стояли в очереди, и всех он писал, как по конвейеру.

Постепенно по мере того как улучшалось состояние глаза, Мунк оживал. Во время болезни глаза Мунк видел удивительные знаки и краски. И начал писать то, что видел. Получился длинный ряд рисунков и эскизов в красках, свидетельствующих о том, как постепенно возвращалось зрение больному глазу. Сначала кажется, что в глазу сидит коготь. Потом он превращается в птицу.

В 1938 году в Амстердаме проходила выставка картин Мунка. Директор галереи в Амстердаме приехал в Осло, чтобы урегулировать вопрос о выставке. Мунк чувствовал себя усталым и не хотел его видеть. Голландец требовал встречи. Мунк вышел в сад, поздоровался, но не попросил его войти в дом.

— Я не могу пригласить войти в дом. У меня даже постель не убрана. Чтобы привести все в порядок, понадобится не меньше двух недель. Вы можете постоять на пороге и заглянуть внутрь. Но смотрите только на стены, а не на пол.

Голландцу пришлось постоять на пороге. Он покинул Экелю очень раздосадованный приемом. На следующий день я позвонил Мунку и сказал, что надо бы повидаться с ним перед отъездом. Мунк обещал встретиться с ним в маленьком ресторане. Когда мы вошли туда, там было полно дыма, и я предложил Мунку пойти в другое место.

— Нет. Мне кажется, что я пришел домой после всех этих скучных лет в Экелю.

Перед моим отъездом в Амстердам с картинами Мунк сказал:

— Скажите, что картины не продаются. Но если вам предложат за какую-нибудь из них хорошую цену, передайте им ее в подарок.

Хотя выставка имела успех, предложений купить картины не было. Я позвонил Мунку и спросил, не подарить ли мне все же картину галерее. Мунк ответил отрицательно и прибавил:

— Это вы придумали сделать выставку в Амстердаме. Мне надо было выставляться в Париже.

В последние годы он часто говорил о том, что хочет устроить большую выставку в Париже.

— Я знаю, что потерплю поражение. Мне нужно было бы устроить большую выставку в Париже.

Но он хотел получить официальное приглашение и залы в Jeux de Paume. После выставок в Берлине, Цюрихе, Осло, Стокгольме и Амстердаме, вызвавших к себе большое внимание, он получил письмо из Франции. Выставка состоится в Jeux de Paume весной 1939 года. Французский посланник в Осло посетил Мунка. Мунк поблагодарил, но сказал, что ему нужно время. Я знал, что он в течение многих лет ждал этой выставки в Париже, и помог ему подобрать картины. Не мог только уговорить его написать благодарственное письмо во Францию. Французский посланник настаивал. Ему необходим письменный ответ Мунка. Он попросил Йенса Тииса позвонить Мунку.

— Не знаю, — ответил Мунк. — Мне нужно подумать. Выставка в Париже — это не пустяк. Пусть они там не воображают, что нас интересует их мнение о моих картинах.

Мунк не написал письма, французы не хотели больше ждать. Выставка в Париже не состоялась.

— Черт бы побрал Тииса, — сказал Мунк после. — Он же знал, что я не пишу писем. Может быть, кто-то нашептал и вам что-нибудь? Я знаю, что вы купили картины «фресковых братьев». Я не возражаю. Но вы знали, что я хочу, чтобы выставка в Париже состоялась, и могли мне помочь. Вы помните выставку в Лондоне? Тогда вы просто взяли картины. Вы меня ни о чем не спрашивали. Мне не нужно было писать письма в Лондон. Это Тиис или вы расстроили все дело с выставкой в Париже? Я больше не пишу писем. Я пишу так плохо, что сам не разбираю свой почерк. К тому же я рассеян и мне пришлось прекратить писать. Я уже не могу прочесть того, под чем мне нужно ставить свою подпись!

— Я же сказал, что с удовольствием напишу это письмо.

— Да, но Тиис сказал, что бестактно не написать это письмо мне самому.

Мунк относился доброжелательно к рабочим и не хотел быть ни буржуа, ни богачом. Но не состоял ни в каком союзе и нигде не голосовал. «Если бы я голосовал, я бы отдал голос за „Дагбладет“ или „Арбейдербладет“. За „Афтенпостен“ и „Моргенбладет“ я бы, во всяком случае, не голосовал». («Афтенпостен» и «Моргенбладет» писали отрицательно о его картинах.)

Мунк хотел следить за событиями. Считал, что и Норвегии следовало бы вооружаться или, во всяком случае, иметь самолеты. В течение всех лет на стене в доме в Осгорстранде висела вырезка из газеты от июня 1905 года, в которой сообщалось о том, что Норвегия стала свободной. Бумажка была прикреплена кнопками. Она пожелтела от огня. Уборщица хотела было ее снять, но Мунк сказал:

— Нет, ее не надо трогать.

— Это же старая вырезка?

— Это вырезка из первой газеты, напечатанной в свободной Норвегии.

В день семидесятипятилетия Мунка студенты Осло хотели устроить в его честь факельное шествие. Мунк не захотел.

— Кто это устраивает? Может быть, Сёрен? Нет, — говорю я. — Я не хочу. Может быть, будет идти дождь. И никто не придет.

Радио в Осло предложило записать на пленку его голос. Он отказался.

— Что они хотят, чтобы я сказал? Я этого не умею.

— Они попросили меня написать что-либо о ваших картинах. Я буду спрашивать, а вы отвечать.

— И я буду говорить то, что вы написали? Нет, спасибо. Я этого не умею.

Он получил вырезки из всех газет, которые писали о нем и его искусстве. Он прочитал большинство из них. В те годы редко выпадал такой день, когда о нем не писали. Но он редко принимал корреспондентов. Мунк отказывался позировать художникам, которые хотели его рисовать. Получив добрый совет, он разрешил Верингу снимать все свои крупные работы, как только он сочтет их законченными.

— Мне нужно было бы иметь книгу ко всем этим картинам. Но у меня не хватает сил сидеть и клеить. Был один сторож, который делал это для меня. Но и он больше не хочет.

— Не могу сидеть и клеить, — сказал он.

— А разве вам не приятно смотреть на картины?

— Приятно, — сказал он, — но мне приходится смотреть на клей.

— Да, очевидно, — ответил я. — И на этом дело кончилось.

9 апреля 1940 года, когда немцы, свалившись как бы с облаков, заняли Осло, Мунк был в Экелю. В первые недели немецкие самолеты беспрестанно находились в воздухе. Летали над городом. Мунк считал, что они летают вокруг его дома.

— Видите, они летают вокруг моего дома, чтобы не давать мне работать.

К тому же он боялся, что немцы придут и заберут его картины.

— Зачем они сюда пришли? Они об этом пожалеют. Им будет не так-то просто убраться отсюда. Разве они не знают, что случилось с воинами Синклера?

Он подумывал о том, чтобы увезти картины из Экелю. Ему предоставили бы складское помещение в подвале новой ратуши, но он отказался. Однажды к нему заявились двое немцев. Он решил, что они пришли за картинами. Позвонил мне:

— Приезжайте скорее. Вы в последний раз увидите мои картины. Они сейчас здесь. Саранча. Вы понимаете, о ком я говорю? Люди в зеленом. Они здесь. Немцы, черт побери.

Оказалось, что немцы пришли лишь для того, чтобы посмотреть на Мунка и на его картины. Спросили, не могут ли они что-нибудь сделать для него.

— Да, спасибо. Позаботьтесь о том, чтобы меня здесь оставили в покое. Я не могу работать, когда вокруг меня люди.

Однажды вечером, это было в 1940 году, он споткнулся в саду и пролежал долго, пока смог подняться. И все же не хотел, чтобы кто-нибудь сопровождал его на прогулки. Хотел быть самостоятельным.

Мунку было семьдесят шесть лет, когда немцы оккупировали Норвегию. В основном они оставляли его в покое. Больше неприятностей было у него с квислинговцами. Они хотели, чтобы он вошел в «почетный совет искусства». Хотели создать почетный совет, в котором Мунк сидел бы рядом с Кнутом Гамсуном, Христианом Синдингом и Густавом Вигеланном. Кнут Гамсун послал к Мунку своего сына Туре. Сказал, что Мунк должен стать членом совета.

— Отец просит вас согласиться хотя бы ради дружбы.

— Ради дружбы? А разве ваш отец мой друг?

— Он считает вас величайшим художником Норвегии.

— Вот как. Есть ли у него мои картины? Этого я не знаю. Какие же это картины?

Туре Гамсун покраснел. У Гамсуна не было картин Мунка.

— Ему не на что их купить? — сказал Мунк.

Из почетного совета ничего не вышло. Поколебать Мунка было невозможно. В день восьмидесятилетия Мунка квислинговские власти хотели устроить большую выставку его картин. Мунк не захотел. Попросил оставить его в покое. Он не хотел иметь ничего общего ни с немцами, ни с квислинговцами.

Ему нужен был новый сторож в Экелю.

— Я не доверяю теперешнему. Он сказал в воскресенье что-то о новом порядке. Что нельзя продолжать жить по-старому. Лучше его уволить. Я же не обязан его держать?

Прочитав предупреждение о том, как опасно выступать против новых властей в стране, он сказал:

— Я когда-то нарисовал человека на охоте. И текст к рисунку гласил; «Какая наглость! Смертельно раненный олень бодается».

Мунк знал, что Норвегия скоро станет свободной. Он знал, что немцев начинают изгонять из России. Что Германию медленно, но упорно бомбят и что англо-американская армия готова нанести Германии удар. Но он не увидел этого.

Перед рождеством 1943 года в Осло в течение нескольких часов произошел ряд взрывов. Началось с того, что взлетело на воздух немецкое судно, стоявшее в порту под разгрузкой, Загорелись взрывчатые вещества на пристани, и несколько сот тонн взорвались. Около двухсот человек было убито, несколько домов у пристани разрушены, а в тысячах домов выбиты стекла. В Экелю тоже вылетели стекла в окнах. Экономка решила, что взлетит весь город. Она увела Мунка в погреб. Он спустился туда и сидел там несколько часов. Это было для него слишком. Старый бронхит, часто мучивший его, вспыхнул с новой силой — и он слег. В длительные поездки он обычно брал с собой пакеты — связки старых писем. Это были письма, полученные им от тетки. И теперь он стал снова перечитывать письма от Карен Бьёльстад. От той, которая сделала для него так много. Может быть, он думал о том, что все могло быть иначе, если бы она не была сестрой его матери.

23 января 1944 года он встал и немного прошелся по главному зданию Экелю. В два часа дня почувствовал себя дурно и лег в постель. В шесть часов того же дня он тихо скончался. Умер от паралича сердца. Похороны решили организовать квислинговские власти в Осло. Они хотели, чтобы это были официальные похороны. Ингер Мунк попыталась помешать этому. Но она не могла воспрепятствовать тому, что на гроб были возложены венки как от квислинговских властей, так и от немцев. В похоронной процессии было особенно много женщин, провожавших Эдварда Мунка в последний путь. Урна с прахом Эдварда Мунка стоит в почетной роще церкви Спасителя в Осло.

Среди оставшихся после смерти Мунка вещей был набросок пьесы и большой черновик книги о его жизни. Пьесу он назвал: «Из города свободной любви». В черновике он писал о людях, которых встречал, и о событиях своей жизни. Писал годами. Он редко показывал, но, случалось, говорил. Мне однажды удалось полистать книгу, но он не хотел, чтобы я ее читал.

— Я написал все. Поднимется чертовский шум, когда люди это узнают. Люди так обидчивы. Помню я как-то в пьяном виде послал открытку из Парижа другу в Осло. Я нарисовал пару рогов и написал: «Вот твои новые рога». Беда заключалась в том, что это открытка. Я послал ее на ресторан «Гран».

— Ты свинья, — сказал он мне, — но рисуешь хорошо.

— Я люблю тебя, — сказал я ему, — но ты рисуешь плохо.

За двадцать семь лет жизни в Экелю Мунк никого не впускал в верхнюю часть дома. После его смерти наверху среди пыли и мышиного помета нашли свыше десяти тысяч рисунков и оттисков, а также сорок пять перчаток и варежек и двенадцать лорнетов.

Одна из его последних крупных работ — автопортрет. Старый и усталый, он стоит в позе «смирно» у стоячих часов в спальне. Кажется, что он встал для того, чтобы встретить смерть. Портрет написан мрачными, бледными красками. Только кровать застлана ярким по цвету покрывалом. Краски светятся, горят и отвлекают взоры от старого человека у часов.

Эдвард Мунк именно этого и хотел. Ему было безразлично, что будет с ним, лишь бы жили его картины. Все, чем он жил, о чем думал, что чувствовал, заключено в его картинах.

— У меня ничего нет, кроме моих картин. Без них я ничто.